Неточные совпадения
—
Что тебе, Максимыч, слушать глупые речи мои? — молвила на
то Аксинья Захаровна. — Ты голова. Знаю,
что ради меня, не ради его, непутного, Микешку жалеешь. Да сколь же еще из-за него, паскудного, мне слез принимать, глядя на твои к нему милости? Ничто ему, пьянице, ни в прок, ни в толк нейдет. Совсем, отято́й, сбился с пути. Ох, Патапушка, голубчик ты мой, кормилец ты наш, не кори за Микешку меня, горемычную. Возрадовалась бы я, во гробу его видючи в белом саване…
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на
то,
что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
— Эге-ге! — вскрикнула Фленушка и захохотала. — Память-то какая у тебя короткая стала, Настасья Патаповна! Аль забыла
того, кто
из Москвы конфеты в бумажных коробках с золотом привозил? Ай да Настя, ай да Настасья Патаповна! Можно чести приписать! Видно, у тебя с глаз долой, так
из думы вон. Так,
что ли?.. А?..
—
Что? Зазнобушка завелась? — приставала к ней Фленушка, крепко обняв подругу. — А?.. Да говори же скорей — сора
из избы не вынесем… Аль не знаешь меня?
Что сказано,
то во мне умерло.
— Помаленьку как-нибудь справится, — отвечал Патап Максимыч. — Никитишне
из праздников праздник, как стол урядить ее позовут. Вот
что я сделаю: поеду за покупками в город, заверну к Ключову, позову куму и насчет
того потолкую с ней,
что искупить, а воротясь домой, подводу за ней пошлю. Да вот еще
что, Аксиньюшка: не запамятуй послезавтра спосылать Пантелея в Захлыстино, стяг свежины на базаре купил бы да две либо три свиные туши, баранины, солонины…
Фленушка пошла
из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь знала она,
что Патап Максимыч в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о
том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
На другой день после
того у Чапуриных баню топили. Хоть дело было и не в субботу, но как же приехавших
из Комарова гостей в баньке не попарить? Не по-русски будет, не по старому завету. Да и сам Патап Максимыч такой охотник был попариться,
что ему хоть каждый день баню топи.
Выслушав, в
чем дело, не заходя к тетке, к которой было из-за двух верст приходила покланяться, чтобы
та ей разбитую кринку берестой обмотала, побежала домой без оглядки, точно с краденым.
Пущенные Акулиной вести дошли до Осиповки. В одном
из мшенников,
что целым рядом стояли против дома Чапурина, точили посуду три токаря, в
том числе Алексей. Четвертый колесо вертел.
— Куда, чай, в дом! — отозвался Чалый. — Пойдет такой богач к мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да все же крестьянин. А жених-то мало
того,
что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей на шее-то
что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил, у царя во дворце бывал. Наш-от хоть и спесив, да Снежковым на версту не будет.
Мало успокоили Фленушкины слова Алексея. Сильно его волновало, и не знал он,
что делать:
то на улицу выйдет, у ворот посидит,
то в избу придет, за работу возьмется, работа
из рук вон валится, на полати полезет, опять долой. Так до сумерек пробился, в токарню не пошел, сказал старику Пантелею,
что поутру угорел в красильне.
— Фленушка, — сказала она, — отомкнется Настя, перейди ты к ней в светелку, родная. У ней светелка большая, двоим вам не будет тесно. И пяльцы перенеси, и ночуй с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало ли
что может приключиться… Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней… А к тебе, Прасковья, я Анафролью пришлю, чтоб и ты не одна была… Да у меня дурь-то
из головы выкинь, не
то смотри!.. Перейди же туда, Фленушка.
Но когда родительское сердце утолится и руки колотить новобрачных устанут, мирятся, и
тем же ухватом,
что мать дочку свою колотила, принимается она
из печки горшки вынимать, чтобы нарочно состряпанным кушаньем любезного зятюшку потчевать.
—
Что ж
из того,
что отсрочка дана?.. Потом-то
что?.. — сказала Настя.
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да не мешай. Ты вот
что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни,
что я, мол, в скитах выросла,
из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца на лето к нам в обитель гостить, не
то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
—
Что ж
из того будет? — спросила Настя.
— Ишь ты! Еще притворяется, — сказала она. — Приворожить девку бесстыжими своими глазами умел, а понять не умеешь… Совесть-то где?.. Да знаешь ли ты, непутный,
что из-за тебя вечор у нее с отцом до
того дошло,
что еще бы немножко, так и не знаю,
что бы сталось… Зачем к отцу-то он тебя посылает?
Хотя Фленушка только о
том Насте и твердила,
что приведет к ней Алексея, но речам ее Настя веры не давала, думала,
что шутит она… И вдруг перед ней, как
из земли вырос, — стоит Алексей.
Ругался мир ругательски, посылал ко всем чертям Емельяниху, гроб безо дна, без покрышки сулил ей за
то,
что и жить путем не умела и померла не путем: суд по мертвому телу навела на деревню…
Что гусей было перерезано,
что девок да молодок к лекарю да к стряпчему было посылано,
что исправнику денег было переплачено! Из-за кого ж такая мирская сухота? Из-за паскуды Емельянихи,
что не умела с мужем жить, не умела в его делах концы хоронить, не умела и умереть как следует.
Сошлись, ознакомились, он на нее не наглядится, она на него не надышится, решили,
что жить розно им не приходится, и кончилось
тем,
что Патап Максимыч сманил девку, увез
из скита и обвенчался с нею «уходом».
Прогуляв деньги, лошадей да коров спустил, потом
из дому помаленьку стал продавать, да года два только и дела делал,
что с базара на базар ездил: по субботам в Городец, по воскресеньям в Катунки, по понедельникам в Пучеж, — так целую неделю, бывало, и разъезжает, а неделя прошла, другая пришла, опять за
те же разъезды.
Вышел он на Русь
из неметчины, да не
из заморской, а
из своей,
из той,
что лет сто
тому назад мы, сами не зная зачем, развели на лучших местах саратовского Поволжья.
Нет за малыми детьми ни уходу, ни призору, не от кого им услышать
того доброго, благодатного слова любви,
что из уст матери струей благотворной падает в самые основы души ребенка и там семенами добра и правды рассыпается.
До гробовой доски, до белого савана думать бы да передумывать бедному горюну, если бы друг не выручил.
Тот же старый друг,
то же неизменное копье,
что и в прежние года
из житейских невзгод выручал,
тот же Патап Максимыч.
Видела Настя, как пришел Алексей, видела, как вышел, и ни слова
из отцовских речей не проронила… И думалось ей,
что во сне это ей видится, а меж
тем от нечаянной радости сердце в груди так и бьется.
Ниже и ниже склоняла Манефа голову. Бледные губы спешно шептали молитву. Если б кто
из бывших тут пристальнее поглядел на нее,
тот заметил бы,
что рука ее, перебирая лестовку, трепетно вздрагивала.
На первой неделе Великого поста Патап Максимыч выехал
из Осиповки со Стуколовым и с Дюковым. Прощаясь с женой и дочерьми, он сказал,
что едет в Красную рамень на крупчатные свои мельницы, а оттуда проедет в Нижний да в Лысково и воротится домой к Середокрестной неделе, а может, и позже. Дом покинул на Алексея, хотя при
том и Пантелею наказал глядеть за всем строже и пристальней.
— Вот она, — сказал Стуколов, вынимая
из дорожного кошеля круглую деревянную коробку с компасом. — Не видывал? То-то…
та матка корабли водит, без нее,
что в море,
что в пустыне аль в дремучем лесу, никак невозможно, потому она все стороны показывает и сбиться с пути не дает. В Сибири в тайгу без матки не ходят, без нее беда, пропадешь.
Вот светится маленькая полынья на грязно-зеленой трясине. Что-то вроде колодца. Вода с берегами вровень. Это «окно». Беда оступиться в это «окно» — там бездонная пропасть. Не в пример опасней «окон» «вадья» — тоже открытая круглая полынья, но не в один десяток сажен ширины. Ее берега
из топкого торфяного слоя, едва прикрывающего воду. Кто ступит на эту обманчивую почву, нет
тому спасенья. «Вадья» как раз засосет его в бездну.
— И никто
из вас не видел,
что на небе в
ту пору деялось? — спросил дядя Онуфрий.
— Да как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?..
Тем артель и крепка,
что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А как ты говоришь, чтоб
из артели кого в вожатые дать,
того никоим образом нельзя…
Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.], чтоб прогулов во всю зиму не было.
— Скликнуть артель не мудреное дело, только не знаю, как это сделать, потому
что такого дела у нас николи не бывало. Боле тридцати годов с топором хожу, а никогда
того не бывало, чтоб
из артели кого на сторону брали, — рассуждал дядя Онуфрий.
— О
чем же спорили вы да сутырили [Сутырить, сутырничать — спорить, вздорить, придираться, а также кляузничать. Сутырь — бестолковый спор.] столько времени? — сказал Патап Максимыч, обращаясь к артели. — Сулил я вам три целковых, об волочках и помина не было, у вас же бы остались. Теперь
те же самые деньги берете. Из-за
чего ж мы время-то с вами попусту теряли?
Как выехали
из деревни за околицу, старшой и стал всему делу голова:
что велит,
то и делай.
Собирает он казачий круг, говорит казакам такую речь: «Так и так, атаманы-молодцы, так и так, братцы-товарищи: пали до меня слухи,
что за морем у персиянов много тысячей крещеного народу живет в полону в тяжелой работе, в великой нужде и горькой неволе; надо бы нам, братцы, не полениться, за море съездить потрудиться, их, сердечных,
из той неволи выручить!» Есаулы-молодцы и все казаки в один голос гаркнули: «Веди нас, батька, в бусурманское царство русский полон выручать!..» Стенька Разин рад
тому радешенек, сам первым делом к колдуну.
— Самому быть не доводилось, — отвечал Артемий, — а слыхать слыхал: у одного
из наших деревенских сродники в Горах живут [
То есть на правой стороне Волги.], наши шабры [Соседи.] девку оттоль брали. Каждый год ходят в Сибирь на золоты прииски, так они сказывали,
что золото только в лесах там находят… На всем белом свете золото только в лесах.
— У меня в городу дружок есть, барин, по всякой науке человек дошлый, — сказал он. — Сем-ка я съезжу к нему с этим песком да покучусь ему испробовать, можно ль
из него золото сделать… Если выйдет
из него заправское золото — ничего не пожалею,
что есть добра, все в оборот пущу… А до
той поры, гневись, не гневись, Яким Прохорыч, к вашему делу не приступлю, потому
что оно покаместь для меня потемки… Да!
— Да ты не всякому пузырек-от показывай, — сказал паломник. — А
то могут заподозрить,
что это золото
из Сибири, краденое. Насчет этого теперь строго — как раз в острог.
— Ах ты, любезненькой мой!..
Что же нам делать-то? — отвечал игумен. — Дело наше заглазное. Кто знает, много ль у них золота
из пуда выходит?.. Как поверить?..
Что дадут, и за
то спаси их Христос, Царь Небесный… А вот как бы нам с тобой да настоящие промысла завести, да дело-то бы делать не тайком, а с ведома начальства, куда бы много пользы получили… Может статься, не одну бы сотню пудов чистого золота каждый год получали…
Не
то что в келье, в каждом чулане с привольем могла бы поместиться любая крестьянская семья
из степных, безлесных наших губерний.
Замялся игумен на месте, но Стуколов так на него крикнул,
что тот почти бегом побежал
из гостиницы.
— Невдомек! — почесывая затылок, молвил Патап Максимыч. — Эка в самом деле!.. Да нет, постой, погоди, зря с толку меня не сшибай… — спохватился он. — На Ветлуге говорили,
что этот песок не справское золото;
из него, дескать, надо еще через огонь топить настоящее-то золото… Такие люди в Москве, слышь, есть. А неумелыми руками зачнешь
тот песок перекалывать, одна гарь останется… Я и гари
той добыл, — прибавил Патап Максимыч, подавая Колышкину взятую у Силантья изгарь.
Рассказывали,
что в
ту страшную пору купцы, бежавшие
из Москвы от неприятеля, привезли Назарете много всяких сокровищ и всякой святыни, привезли будто они
то добро на пятистах возах, и Назарета самое ценное спрятала в таинственное подземелье, куда только перед большими праздниками одна спускалась и пробывала там по двое, по трое суток.
— А вот я гребень-то
из донца выну да бока-то тебе наломаю, так ты у меня не
то что козой, коровой заревешь… С глаз моих долой, бесстыжая!.. Чтобы духом твоим в келарне не пахло!.. Чтобы глаза мои на тебя, бесстыжую девчонку, не глядели!..
— Не погляжу я на хворь ее, — молвила гневно Манефа. — Не посмотрю,
что соборные они старицы: обеих на поклоны в часовню поставлю и за трапезой… В чулан запру!..
Из чужих обителей не было ль при
том кого?
— Эх, други мои любезные, — молвит на
то Гаврила Маркелыч. —
Что за невидаль ваша первая гильдия? Мы люди серые, нам, пожалуй, она не под стать… Говорите вы про мой капитал, так чужая мошна темна, и денег моих никто не считал. Может статься, капиталу-то у меня и много поменьше
того, как вы рассуждаете. Да и какой мне припен в первой гильдии сидеть? Кораблей за море не отправлять, сына в рекруты все едино не возьмут, коль и по третьей запишемся, из-за
чего же я стану лишние хлопоты на себя принимать?
— Антипушка, пора тебе закон свершить, а невесту тебе я сыскал. Матвея Петровича Солодова дочку Аннушку видал?.. Хозяйка по тебе: смирная, работящая,
из себя казиста — видная такая, кость широкая, собой девка здоровенная, надолго тебе ее хватит, небось не овдовеешь… Говорю тебе, по всем статьям останешься доволен… Завтра сватов надо засылать, для
того что мясоеду остается немного… Скорым делом вас окрутим; благо поп с Иргиза наехал.
Письмо
из Москвы пришло, писал Евграф Макарыч,
что отец согласен дать ему благословенье, но наперед хочет познакомиться с Гаврилой Маркелычем и с будущей невесткой. Так как наступала Макарьевская ярмарка, Евграф Макарыч просил Залетова приехать в Нижний с Марьей Гавриловной. Тут только сказали Маше про сватовство. Ответила она обычными словами о покорности родительской воле: за кого, дескать, прикажете, тятенька, за
того и пойду, а сама резвей забегала по саду, громче и веселей запела песни свои.
Воротясь
из Казани, Евграф Макарыч, заметив однажды,
что недоступный, мрачный родитель его был в веселом духе, осторожно повел речь про Залетовых и сказал отцу: «Есть, мол, у них девица очень хорошая, и если б на
то была родительская воля, так мне бы лучше такой жены не надо».
— Какая тут обида? — кричал Масляников. — Кому?.. Чать, Евграшка маленько сродни мне приходится?
Что хочу,
то с ним и делаю — хочу — с кашей ем, хочу — масло
из него пахтаю. Какая ему от меня обида быть может?