Неточные совпадения
Везде про Настю речи вели, потому
что нестаточное, необычное вышло бы дело, если
б меньшая сестра вперед старшей пошла под венец.
— Так-то так, уж я на тебя как на каменну стену надеюсь, кумушка, — отвечала Аксинья Захаровна. — Без тебя хоть в гроб ложись. Да нельзя же и мне руки-то сложить. Вот умница-то, — продолжала она, указывая на работницу Матрену, — давеча у меня все полы перепортила бы, коли
б не доглядела я вовремя. Крашены-то полы дресвой вздумала мыть… А вот
что, кумушка, хотела я у тебя спросить: на нонешний день к ужину-то
что думаешь гостям сготовить? Без хлеба, без соли нельзя же их спать положить.
И над Груней, еще девочкой, внезапно грозой разразилась беда тяжкая, и пришлась бы она ребенку не под силу, если
б не нашлось добрых людей,
что любовью своей отвели грозу и наполнили мирным счастьем душу девочки.
Так они ее любили,
что ни за какие блага не покинули
б в деревне с домовницей, чтоб потом, живучи в ярмарке, день и ночь думать и передумывать, не случилось ли
чего недоброго с ненаглядной их дочуркой.
Одно гребтит на уме бедного вдовца: хозяйку к дому сыскать не хитрое дело, было
б у
чего хозяйствовать; на счастье попадется, пожалуй, и жена добрая, советная, а где, за какими морями найдешь родну мать чужу детищу?..
— И я не признал бы тебя, Патап Максимыч, коли
б не в дому у тебя встретился, — сказал незнакомый гость. — Постарели мы, брат, оба с тобой, ишь и тебя сединой,
что инеем, подернуло… Здравствуйте, матушка Аксинья Захаровна!.. Не узнали?.. Да и я бы не узнал… Как последний раз виделись, цвела ты, как маков цвет, а теперь, гляди-ка, какая стала!.. Да… Время идет да идет, а годы человека не красят… Не узнаете?..
Ниже и ниже склоняла Манефа голову. Бледные губы спешно шептали молитву. Если
б кто из бывших тут пристальнее поглядел на нее, тот заметил бы,
что рука ее, перебирая лестовку, трепетно вздрагивала.
Да это
что, пустяки, а вот
что гребтится мне, матушка: Мотря-то сама, кажись, не прочь бы за того хахаля замуж идти: боюсь, чтоб он не умчал ее, не повенчался
б «уходом»…
В ногах валялась она перед Платонидой и даже перед Фотиньей, Христом-Богом молила их сохранить тайну дочери. Злы были на спесивую Матренушку осиповские ребята, не забыли ее гордой повадки, насмешек ее над их исканьями… Узнали
б про беду,
что стряслась над ней, как раз дегтем ворота Чапурина вымазали
б… И не снес бы старый позора, все бы выместил на Матренушке плетью да кулаками.
— То-то и есть,
что допрежь николи не бывали. Ну, уж и леса ваши — нечего сказать! Провалиться
б им, проклятым, совсем! — с досадой примолвил Патап Максимыч.
— Твое дело было уверять его, тебе надо было говорить,
что в город не по
что ездить… А ты
что понес?.. Эх ты, фофан, в землю вкопан!.. Ну если
б он сунулся в город с силантьевским-то песком? Сам знаешь, каков он… Пропали
б тогда все мои труды и хлопоты.
— Эка
что ляпнул! — воскликнул Колышкин. — Не ухороню я тайного слова своего крестного!.. Да не грех ли тебе, толстобрюхому, такое дело помыслить?.. Аль забыл,
что живу и дышу тобой?.. Теперь мои ребятки бродили
б под оконьем, как бы Господь не послал тебя ко мне с добрым словом… Обидно даже, крестный, такие речи слушать — право.
Молчит Чапурин. Хмурится, кусает нижнюю губу и слегка почесывает затылок. Начинает понимать,
что проходимцы его обошли,
что он, стыдно сказать, ровно малый ребенок поверил россказням паломника… Но как сознаться?.. Друг-приятель — Колышкин, и тому как сказать,
что плуты старого воробья на кривых объехали? Не три тысячи, тридцать бы в печку кинул, только
б не сознаться, как его ровно Филю в лапти обули.
Не вздумай сам Гаврила Маркелыч послать жену с дочерью на смотрины, была бы в доме немалая свара, когда бы узнал он о случившемся. Но теперь дело обошлось тихо. Ворчал Гаврила Маркелыч вплоть до вечера, зачем становились на такое место, зачем не отошли вовремя, однако все обошлось благополучно — смяк старик. Сказали ему про Масляникова,
что, если
б не он, совсем бы задавили Машу в народе. Поморщился Гаврила Маркелыч, но шуметь не стал.
—
Чего краснеть-то? — молвил отец. — Дело говорю, нечего голову-то гнуть,
что кобыла к овсу… Да если
б такое дело случилось, я бы тебя со всяким моим удовольствием Масляникову отдал: одно слово, миллионеры, опять же и по нашему согласию — значит, по Рогожскому. Это по нашему состоянию дело не последнее… Ты это должна понимать…
Чего глаза-то куксишь?.. Дура!
Воротясь из Казани, Евграф Макарыч, заметив однажды,
что недоступный, мрачный родитель его был в веселом духе, осторожно повел речь про Залетовых и сказал отцу: «Есть, мол, у них девица очень хорошая, и если
б на то была родительская воля, так мне бы лучше такой жены не надо».
— Нельзя, сударыня, — молвила Манефа. — Как же бы я с именин без гостинцев приехала? Так не водится. Да и Патап Максимыч
что бы за человек был, если
б вас не уважил? И то кручинится — не оскорбились ли.
— Нет в ней смиренья ни на капельку, — продолжала Манефа, — гордыня, одно слово гордыня. Так-то на нее посмотреть — ровно
б и скромная и кроткая, особливо при чужих людях, опять же и сердца доброго, зато коли
что не по ней — так строптива, так непокорна,
что не глядела
б на нее… На
что отец, много-то с ним никто не сговорит, и того, сударыня, упрямством гнет под свою волю. Он же души в ней не чает — Настасья ему дороже всего.
— Да так-то оно так, — мялся Пантелей, — все же опасно мне… Разве вот
что… Матушке Манефе сам я этого сказать не посмею, а так полагаю,
что если
б она хорошенько поговорила Патапу Максимычу, остерегла бы его да поначалила, может статься, он и послушался бы.
— Тебе смешки да издевки, а знала бы,
что на душе у меня!.. Как бы ведала, отчего боюсь я Патапа Максимыча, отчего денно и нощно страшусь гнева его, не сказала
б обиды такой… Погибели боюсь… — зачал было Алексей.
— Да, съели
б меня волки, некому бы и гостинцев из городу вам привезти, — через несколько минут ласково молвил Патап Максимыч. — Девки!.. Тащите чемодан,
что с медными гвоздями… Живей у меня… Не то осерчаю и гостинцев не дам.
Настя глядела непразднично… Исстрадалась она от гнета душевного… И узнала
б,
что замыслил отец, не больно
б тому возрадовалась… Жалок ей стал трусливый Алексей!.. И то приходило на ум: «Уж как загорелись глаза у него, как зачал он сказывать про ветлужское золото… Корыстен!.. Не мою, видно, красоту девичью, а мое приданое возлюбил погубитель!.. Нет, парень, постой, погоди!.. Сумею справиться. Не хвалиться тебе моей глупостью!.. Ах, Фленушка, Фленушка!.. Бог тебе судья!..»
— Кто
б это такой? — говорила она. — Не здешний, не окольный, а наезжих гостей, кажись, во всем Комарове нет…
Что за человек?
Оглянуться
б ему на шелковые занавески,
что висели в середнем окне Марьи Гавриловны, не приметил ли бы он меж ними светлого искрометного глаза, зорко следившего за удалявшимся молодцем?..
Недвижно лежит она на постели, ни шепота, ни стона не слышно. Не будь лицо Настино крыто смертной бледностью, не запади ее очи в темные впадины, не спади алый цвет с полураскрытых уст ее, можно
б было думать,
что спит она тихим, безмятежным сном.
Послушали
б вы, сударыня,
что соседушки наши любезные толкуют…
— Да, и так может случиться, — сказала она. — Вам бы, сударыня, к нашему же городку в купечество записаться… Если
б что и случилось, — вместе бы век дожили… Схоронили бы вы меня, старуху…
— Зачем? — возразила Манефа. — Наш городок махонький, а в нем боле сотни купцов наберется… А много ль, вы думаете, в самом деле из них торгует?.. Четверых не сыщешь, остальные столь великие торговцы,
что перед новым годом бьются, бьются, сердечные, по миру даже сбирают на гильдию. Кто в долги выходит, кто последнюю одежонку с плеч долой, только
б на срок записаться.
—
Чего галдеть-то, дуй вас горой!.. Коему лешему возрадовались? — задорно крикнул он, засучивая на всякий случай правый рукав. — Земляки сошлись промеж себя покалякать, а вы — лопнуть бы вам — в чужое дело поганое свое рыло суете!.. О!.. Рябую
б собаку вам на дуван… [Дуван — дележ добычи.] Провалиться бы вам, чертям этаким!.. Подступись только кто — рыло на сторону!..
— Ерихоны, дуй вас горой!.. Перекосило
б вас с угла на угол, — бранился дядя Елистрат, кладя в карманы оставшиеся куски белого и пеклеванного хлеба и пару соленых огурцов… — Ну, земляк, — обратился он к Алексею, потягиваясь и распуская опояску, — за хлеб, за соль, за щи спляшем, за пироги песенку споем!.. Пора, значит, всхрапнуть маленько. Стало брюхо
что гора, дай Бог добресть до двора.
Поклонился
б мне тогда народ православный, а я бы житьем своим утешался, построил бы каменны палаты, с утра дó ночи у меня пиры бы пировали, честь мою и богатство прославляли!..» Эх! мало ли
чего не придумает бедный человек, жаждущий довольства и привольной жизни!..
— Ой! Алексей Трифоныч! — захохотал между тем Колышкин, откидываясь назад на диване. — Уморишь ты меня, пострел этакой, со смеху!.. Ишь к
чему веру-то применил!.. Ну, парень, заноза же ты, как я посмотрю!.. Услыхали
б тебя келейные матери — ух! задали бы трезвону!.. Право!.. Ах, озорник ты этакой!.. Ха-ха-ха!.. Вера не штаны!.. Ха-ха-ха!..
«Теперь все дело как на ладони, — думал он, крупными шагами идя вдоль набережной. — Тешилась, значит, ведьма треклятая, одурачить меня думала… Коли
б в самом деле на мыслях у нее в те поры про меня было, не стала бы у брата места сулить, сказала бы,
что сама задумала пароход покупать… А я-то, дурак, ровно ошалел тогда!.. Вся теперь надежда на Сергея Андреича».
«Знать бы да ведать, — меж собой говорили они, — не сдавать бы в науку овражного найденыша!.. Кормить бы, поить его, окаянного,
что свинью на убой, до самых тех пор, как пришлось бы сдавать его в рекруты. Не ломался
б над нами теперь, не нес бы высóко поганой головы своей. Отогрели змею за пазухой! А все бабы! Они в ту пору завыли невесть с
чего…»
Наконец все мужики были отпущены, но писарь все-таки не вдруг допустил до себя Алексея. Больно уж хотелось ему поломаться. Взял какие-то бумаги, глядит в них, перелистывает, дело, дескать, делаю, мешать мне теперь никто не моги, а ты, друг любезный, постой, подожди, переминайся с ноги на ногу… И то у Морковкина на уме было: не вышло
б передряги за то,
что накануне сманил он к себе Наталью с грибовной гулянки… Сидит, ломает голову — какая
б нужда Алешку в приказ привела.
— В сказках не сказывают и в песнях не поют, — молвил Василий Борисыч, — а на деле оно так. Посмотрели
б вы на крестьянина в хлебных безлесных губерниях… Он домосед, знает только курные свои избенки. И если
б его на ковре-самолете сюда, в ваши леса перенесть да поставить не у вас, Патап Максимыч, в дому́, а у любого рядового крестьянина, он бы подумал,
что к царю во дворец попал.
—
Чем такую даль ехать, ко мне бы могла свезти, и у меня
б сохранны были, — сказал Патап Максимыч.
— Девица, вижу, ты хорошая, — молвила та женщина, глядя с любовью на Таню. — Не тебе
б по зарям ходить, молоды ребята здесь бессовестные, старые люди обидливые — как раз того наплетут на девичью голову,
что после не открестишься, не отмолишься.
— Еще
б не бояться!.. В скиту живешь, — улыбнулась Егориха. — Поди, там про меня и не знай
чего в уши тебе ни напели. С бесами-де водится, с демонами… Так,
что ли?
А на
что их сбираю, было
б на то пригодно!..
Что бы за жизнь человеку была, если
б он знал наперед всю свою жизнь до гробовой доски?
— Уж и подлинно чудеса, матушка… Святы твои слова — «чудеса»!.. Да уж такие чудеса,
что волосы дыбом… Все, матушка, диву дались и наши, и по другим обителям… Хоть она и важного роду, хоть и богатая, а, кажись бы, непригоже ей было так уезжать… Не была в счету сестер обительских, а все ж в честной обители житие провождала. Нехорошо, нехорошо она это сделала — надо
б и стыда хоть маленько иметь, — пересыпала свою речь добродушная мать Виринея.
И Бог знает,
чем бы это кончилось, если
б шедшие гуськом богомольцы не дошли, наконец, до маленькой полянки, середь которой стоял почерневший от дождей и ветхости, ягелем поросший гóлубец. То была гробница добрым подвигом подвизавшейся матери Фотиньи.
Пошла ли
б она поздней порой в поле, покинула бы разве мягкий пуховик, если
б не случилось с ней в тот день,
чего отродясь еще не случалось.
Ни за
что бы в свете не огорчила она покорную, во всем согласную, во всяких случаях безответную соседку игуменью, если
б у самой на душе мало-мальски было спокойнее…
— Ах, Фленушка, Фленушка! Как же я без тебя исстрадалась!.. — с жаром и нежною лаской заговорила Манефа, гладя ее по голове. — Чуяло мое сердце,
что у вас недоброе что-то идет!.. И когда разгорелся пожар, чего-то,
чего я не передумала, глядя на дымные небеса… Радость ты моя!.. Кажется, если
б что случилось, дня не пережила бы… Измучилась, исстрадалась я дó смерти.
— За любовь благодарим покорно, Петр Степаныч, за доброе ваше слово, — с полным поклоном сказала мать Таисея. — Да вот
что, мои дорогие, за хлопотами да за службой путем-то я с вами еще не побеседовала, письма-то едва прочитать удосужилась… Не зайдете ль ко мне в келью чайку испить — потолковали
б о делах-то…
— А плевать мне на твоего Патапа!.. — вскрикнула Фленушка, и страстной отвагой заискрились глаза ее. — Хоть голову с плеч, только
б себя потешить!..
Что в самом деле?.. Живешь тут, живешь, киснешь,
что опара в квашне… Удали места нет!.. Разгуляться не над
чем!.. Самой счастья ввек не достанется, на чужое хочу поглядеть!.. Эх, Марьюшка, Марьюшка, не кровь в тебе ходит, сыворотка!..
И говорили они,
что почли бы за великое Божие благословение, если
б из Шáрпана на гонительное время к ним Казанску владычицу прислали, пуще бы зеницы стали беречь ее и жизни скорее лишились,
чем на такое многоценное сокровище еретическому глазу на един миг дали взглянуть.
И все на него смотрели с почтеньем, все мысленно радовались: «Вот-де и наших царь награждает!» Одна Манефа не взглянула на кафтан с галунами. Но, когда после службы Михайло Васильич с хозяйкой посетил ее келью, слов не нашла игуменья, благодаря столь почетного гостя за нежданное посещенье. На сорочинах звала его ради одной прилики, зная наперед,
что голова не приедет… И не приехал бы, если
б не захотелось ему показаться людя́м в жалованном кафтане.