Неточные совпадения
Волга — рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет, а поленился — на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят. Чего ж еще?.. И за
то слава
те, Господи!.. Не всем же в золоте
ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
— Что моя жизнь! — желчно смеясь, ответила Фленушка. — Известно какая! Тоска и больше ничего; встанешь, чайку попьешь — за часы пойдешь, пообедаешь — потом к правильным канонам, к вечерне. Ну, вечерком, известно, на супрядки сбегаешь; придешь домой, матушка, как водится, началить зачнет, зачем, дескать, на супрядки
ходила; ну, до ужина дело-то так и проволочишь. Поужинаешь и на боковую. И слава
те, Христе, что день
прошел.
— Да помереть мне, с места не вставши, коли такого дельца я не состряпаю, — весело вскрикнула Фленушка. — А ты, Настенька, как Алешка придет к тебе, — прибавила она, садясь на кровать возле Насти, — говори с ним умненько да хорошенько, парня не запугивай… Смотри, не обидь его… И без
того чуть жив
ходит.
— Проведи его туда.
Сходи, Алексеюшка, уладь дело, — сказал Патап Максимыч, — а
то и впрямь игуменья-то ее на поклоны поставит. Как закатит она тебе, Фленушка, сотни три лестовок земными поклонами
пройти, спину-то, чай, после не вдруг разогнешь… Ступай, веди его… Ты там чини себе, Алексеюшка, остальное я один разберу… А к отцу-то сегодня
сходи же. Что до воскресенья откладывать!
В сиротстве жить — только слезы лить; житье сиротинке, что гороху при дороге: кто
пройдет,
тот и порвет.
Прогуляв деньги, лошадей да коров спустил, потом из дому помаленьку стал продавать, да года два только и дела делал, что с базара на базар ездил: по субботам в Городец, по воскресеньям в Катунки, по понедельникам в Пучеж, — так целую неделю, бывало, и разъезжает, а неделя
прошла, другая пришла, опять за
те же разъезды.
— Настенька моя, красавица! — говорил Алексей, встречая ее крепкими объятиями и страстными поцелуями. — Давно ль мы, кажись, с тобой виделись, а по мне, ровно годы с
той поры
прошли. Яблочко ты мое наливчатое, ягодка ты моя красная!
То к окну подойдет,
то в светлицу
сходит,
то на кресло сядет; и все так порывисто, как бы со злом каким.
— Слушай, Аксинья, — говорил хозяйке своей Патап Максимыч, — с самой
той поры, как взяли мы Груню в дочери, Господь, видимо, благословляет нас. Сиротка к нам в дом счастье принесла, и я так в мыслях держу: что ни подал нам Бог, — за нее, за голубку, все подал. Смотри ж у меня, — не ровен час, все под Богом
ходим, — коли вдруг пошлет мне Господь смертный час, и не успею я насчет Груни распоряженья сделать, ты без меня ее не обидь.
И Заплатин и Скорняков оказались тоже старыми приятелями Стуколова; знал он и Никифора Захарыча, когда
тот еще только в годы входил. Дочерей Патапа Максимыча не знал Стуколов. Они родились после
того, как он покинул родину. С
тех пор больше двадцати пяти годов
прошло, и о нем по Заволжью ни слуху ни духу не было.
— Горько мне стало на родной стороне. Ни на что бы тогда не глядел я и не знай куда бы готов был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет и побольше
прошло с
той поры, а как вспомнишь, так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда
ходила во мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было нельзя… И решил я покинуть родну сторону, чтоб в нее до гробовой доски не заглядывать…
— Молодость! — молвил старый Снежков, улыбаясь и положив руку на плечо сыну. — Молодость, Патап Максимыч, веселье на уме… Что ж?.. Молодой квас — и
тот играет, а коли млад человек не добесится, так на старости с ума
сойдет… Веселись, пока молоды. Состарятся, по крайности будет чем молодые годы свои помянуть. Так ли, Патап Максимыч?
С первого шага Манефа стала в первом ряду келейниц. Отец отдал ей все, что назначил в приданое, сверх
того щедро оделял дочку-старицу деньгами к каждому празднику. Это доставило Манефе почетное положенье в скиту. Сначала Платонида верховодила ею,
прошел год, другой, Манефа старше тетки стала.
У Патапа Максимыча в самом деле новые мысли в голове забродили. Когда он
ходил взад и вперед по горницам, гадая про будущие миллионы, приходило ему и
то в голову, как дочерей устроить. «Не Снежковым чета женихи найдутся, — тогда думал он, — а все ж не выдам Настасью за такого шута, как Михайло Данилыч… Надо мне людей богобоязненных, благочестивых, не скоморохов, что теперь по купечеству пошли. Тогда можно и небогатого в зятья принять, богатства на всех хватит».
— Вот она, — сказал Стуколов, вынимая из дорожного кошеля круглую деревянную коробку с компасом. — Не видывал? То-то…
та матка корабли водит, без нее, что в море, что в пустыне аль в дремучем лесу, никак невозможно, потому она все стороны показывает и сбиться с пути не дает. В Сибири в тайгу без матки не
ходят, без нее беда, пропадешь.
Нелюдно бывает в лесах летней порою. Промеж Керженца и Ветлуги еще лесует [
Ходить в лес на работу, деревья ронить.] по несколько топоров с деревни, но дальше за Ветлугу, к Вятской стороне, и на север, за Лапшангу, лесники ни ногой, кроме
тех мест, где липа растет. Липу драть, мочало мочить можно только в соковую [Когда деревья в соку,
то есть весна и лето.].
— Отчего ей попортиться? Коли стрелка
ходит, значит, не попортилась, — отвечал
тот.
Да ведь и
то надо сказать, ваше степенство, — примолвил, лукаво улыбаясь, дядя Онуфрий, — часто и в церковь-то
ходить нашему брату накладно.
— Скликнуть артель не мудреное дело, только не знаю, как это сделать, потому что такого дела у нас николи не бывало. Боле тридцати годов с топором
хожу, а никогда
того не бывало, чтоб из артели кого на сторону брали, — рассуждал дядя Онуфрий.
— Экой ты удатной какой, господин купец, — молвил дядя Онуфрий. — Кого облюбовал,
тот тебе и достался… Ну, ваше степенство, с твоим бы счастьем да по грибы
ходить… Что ж, одного Артемья берешь аль еще конаться [Конаться — жребий метать.] велишь? — прибавил он, обращаясь к Патапу Максимычу.
— Самому быть не доводилось, — отвечал Артемий, — а слыхать слыхал: у одного из наших деревенских сродники в Горах живут [
То есть на правой стороне Волги.], наши шабры [Соседи.] девку оттоль брали. Каждый год
ходят в Сибирь на золоты прииски, так они сказывали, что золото только в лесах там находят… На всем белом свете золото только в лесах.
— Как возможно, любезненькой ты мой!.. Как возможно, чтобы весь монастырь про такую вещь знал?.. — отвечал отец Михаил. — В огласку таких делов пускать не годится… Слух-то по скиту
ходит, много болтают, да пустые речи пустыми завсегда и остаются. Видят песок, а силы его не знают, не умеют, как за него взяться… Пробовали, как Силантий же, в горшке топить; ну, известно, ничего не вышло; после
того сами же на смех стали поднимать, кто по лесу золотой песок собирает.
Не
ходят в баню лишь
те скитские жители, что самое подвижное житие провождают, да и
те ину пору не могут устоять против «демонского стреляния» — парятся.
Хоть и верил он Сергею Андреичу, хоть не боялся передать ему тайны, а все-таки слово про золото не по маслу с языка
сошло. И когда он с тайной своей распростался, ровно куль у него с плеч скатился… Вздохнул даже — до
того вдруг так облегчало.
— Не уйдут!.. Нет, с моей уды карасям не сорваться!.. Шалишь, кума, — не с
той ноги плясать пошла, — говорил Патап Максимыч,
ходя по комнате и потирая руки. — С меня не разживутся!.. Да нет, ты
то посуди, Сергей Андреич, живу я, слава тебе Господи, и дела веду не первый год… А они со мной ровно с малым ребенком вздумали шутки шутить!.. Я ж им отшучу!..
— Завтра после часов надо
сходить к ней, повидаться, гостинцы снести, — озабоченно говорила Манефа. — А вам, матери и девицы, Аксинья Захаровна тоже гостинцев прислала за
то, что хорошо ее ангелу праздновали, по рублю на сестру пожаловала, опричь иного. Завтра, мать Таифа, — прибавила она, обращаясь к казначее, — возы придут. Прими по росписи… Фленушка, у тебя никак роспись-то?
Из головы у него не выходил пароход: целые часы, бывало,
ходит взад и вперед и думает о нем; спать ляжет, и во сне ему пароход грезится; раздумается иной раз, и слышатся ему
то свисток,
то шум колес,
то мерный стук паровой машины…
Прошла неделя, другая, третья, и зоркий глаз бабушки Абрамовны, лазившей за чем-то на чердак, подкараулил, как в темном уголке сада, густо заросшем вишеньем, Масляников не
то шептал что-то Маше на ухо, не
то целовал ее.
То у одного окна постоит,
то у другого,
то присядет,
то опять зачнет
ходить из угла в угол.
У Алексея свои думы. Золотой песок не
сходит с ума. «Денег, денег, казны золотой! — думает он про себя. — Богатому везде ширь да гладь, чего захочет, все перед ним само выкладáется. Ино дело бедному… Ему только на ум какое дело вспадет, и
то страшно покажется, а богатый тешь свое хотенье — золотым молотом он и железны ворота прокует. Тугая мошна не говорит, а чудеса творит — крякни да денежкой брякни, все тебе поклонится, все по-твоему сделается».
— Так-то оно так, Пантелей Прохорыч, а все же гребтится мне, — сказал на
то Алексей. — Мало ль что может быть впереди: и Патап Максимыч смертный человек, тоже пóд Богом
ходит… Ну как не станет его, тогда что?.. Опять же, как погляжу я на него, нравом-то больно крутенек он.
Ровно живой воды хлебнула Настя, когда велели ей сряжаться в Комаров. Откуда смех и песни взялись. Весело бегает, радостно суетится — узнать девки нельзя. Параша —
та ничего. Хоть и рада в скит ехать, но таким же увальнем сряжается, каким завсегда обыкла
ходить.
В
тот год зима
сошла дружно.
Ходит Яр-Хмель по ночам, и
те ночи «хмелевыми» зовутся.
Другие песни раздаются на кладбищах… Поют про «калинушку с малинушкой — лазоревый цвет», поют про «кручинушку, крытую белою грудью, запечатанную крепкою думой», поют про
то, «как
прошли наши вольные веселые дни, да наступили слезовы-горьки времена». Не жарким весельем, тоской горемычной звучат они… Нет,
то новые песни, не Ярилины.
Впереди пошли Василий Борисыч с Назаретою. За ними, рассыпавшись кучками, пересмеиваясь и весело болтая, прыгали шаловливые белицы. Фленушка подзадоривала их запеть мирскую. Но что
сходило с рук игуменьиной любимице и баловнице всей обители, на
то другие не дерзали. Только Марьюшка да Устинья Московка не прочь были подтянуть Фленушке, да и
то вполголоса.
И лекаря-то выписала поганить нечестивым лекарством святую душеньку, и власть-то забрала в обители непомерную, такую власть, что даже ключницу, мать Софию, из игуменских келий выгнала, не уважа
того, что пятнадцать годов она в ключах при матушке
ходила, а сама Марья Гавриловна без году неделя в обители живет, да и
то особым хозяйством…
— Да полно ж, матушка, — наклоняясь головой на плечо игуменьи, сквозь слезы молвила Фленушка, — что о
том поминать?.. Осталась жива, сохранил Господь… ну и слава Богу. Зачем грустить да печалиться?..
Прошли беды, минули печали, Бога благодарить надо, а не горевать.
И
ходила про
то молва великая, и были говоры многие по всему Заволжью и по всем лесам Керженским и Чернораменским. Все похваляли и возносили Патапа Максимыча за доброе его устроение. Хоть и тысячник, хоть и бархатник, а дочку хороня, справил все по-старому, по-заветному, как отцами-дедами святорусскому люду заповедано.
— Лет пять либо шесть
тому назад одну оленевскую старочку на Дону в острог посадили за
то, что со сборной книгой
ходила.
Ну, известное дело,
ходила та старочка безо всякого паспорта, по простоте…
— Году у тетки она не прогостила, как Иргизу вышло решенье, — продолжала Марья Гавриловна. — И переправили Замошникову в Казань и запретили ей из Казани отлучаться… А родом она не казанская, из Хвалыни была выдана… За казанским только замужем была, как я за московским… Ну как со мной
то же сделают?.. В Москву как
сошлют? Подумайте, матушка, каково мне будет тогда?..
— Намедни, как ты хворала, матушка, ронжински ребята ко мне в келарню старчика приводили. В Поломских лесах, сказывал, спасался, да лес-то вырубать зачали, так он в иное место пробирался… И сказывал
тот старчик, что твое же слово: по скорости-де скончание веку будет, антихрист-де давно уж народился, а под Москвой, в Гуслицах, и Господни свидетели уж с полгода
ходят — Илья пророк с Енохом праведным.
А в
ту пору молодежи не спалось… Душная, неспокойная дремота, разымчивая нега всех одолевала. Яр-Хмель по людям
ходил.
А
ходил еще в
ту пору по Манефиной обители конюх Дементий. Выпустив лошадей в лес на ночное,
проходил он в свою работницкую избу ближним путем — через обитель мимо часовни. Идет возле высокой паперти, слышит под нею страстный шепот и чьи-то млеющие речи… Остановился Дементий и облизнулся… Один голос знакомым ему показался. Прислушался конюх, плюнул и тихими, неслышными шагами пошел в свое место.
Тут же и «кукушку крестят». Для
того, нагнув две молодые березки, связывают верхушки их платками, полотенцами или лентами и вешают на них два креста-тельника [Тельник — крест, носимый на шее.]. Под березками расстилают платки, кладут на них сделанную из кукушкиных слезок [Растение Orchis maculata.] птичку, и, надев на нее крест, попарно девушка с девушкой
ходят друг другу навстречу вокруг березок, припевая...
В
тот день рубят березки, в домах и по улицам их расставляют ради Троицы, а вечером после всенощной молодежь
ходит к рекам и озерам русалок гонять.
Тридцати недель не
прошло с
той поры, как злые люди его обездолили, четырех месяцев не минуло, как, разоренный пожаром и покражами, скрепя сердце, благословлял он сыновей идти из теплого гнезда родительского на трудовой хлеб под чужими кровлями…
Глазам не верил Алексей,
проходя через комнаты Колышкина… Во сне никогда не видывал он такого убранства. Беломраморные стены ровно зеркала стоят, — глядись в них и охорашивайся… Пол — тоже зеркало, ступить страшно, как на льду поскользнешься,
того гляди… Цветы цветут, каких вздумать нельзя… В коврах ноги, ровно в сыпучем песке, грузнут… Так прекрасно, так хорошо, что хоть в Царстве Небесном так в
ту же бы пору.
— Значит,
то есть на чем наша старая вера держится, в чем
то есть она состоит… — догадался наконец Алексей. — Известно, в чем: перво-наперво в два пёрста молиться, второе дело — в церкву не
ходить, третье — табаку не курить и не нюхать… Чего бишь еще?.. Да… бороды, значит, не скоблить, усов не подстригать… В немецком платье тоже
ходить не годится… Ну, да насчет этого по нынешнему времени много из нашего сословия баловаться зачали, особливо женский пол.