Неточные совпадения
Фленушка пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь знала она, что Патап Максимыч в
самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее
по сердцу резало. Только о
том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
На другой день после
того у Чапуриных баню топили. Хоть дело было и не в субботу, но как же приехавших из Комарова гостей в баньке не попарить? Не по-русски будет, не
по старому завету. Да и
сам Патап Максимыч такой охотник был попариться, что ему хоть каждый день баню топи.
И в
самом деле: захотелось бы Патапу Максимычу в головы, давным бы давно безо всяких угощеньев его целой волостью выбрали, да не
того он хочет: не раз откупался, ставя на сходе ведер
по пяти зелена вина для угощенья выборщиков.
— И
то по ней все говорю, — отвечал Патап Максимыч. — Боюся, в
самом деле не наделала бы чего. Голову, кумушка, снимет!.. Проходу тогда мне не будет.
Скупая валеный товар
по окрестностям и работая в своем заведении, каждый год он его не на одну тысячу сбывал у Макарья и, кроме
того,
сам на Низ много валеной обуви сплавлял.
У Патапа Максимыча в
самом деле новые мысли в голове забродили. Когда он ходил взад и вперед
по горницам, гадая про будущие миллионы, приходило ему и
то в голову, как дочерей устроить. «Не Снежковым чета женихи найдутся, — тогда думал он, — а все ж не выдам Настасью за такого шута, как Михайло Данилыч… Надо мне людей богобоязненных, благочестивых, не скоморохов, что теперь
по купечеству пошли. Тогда можно и небогатого в зятья принять, богатства на всех хватит».
На Николу, на Рождество да на Масленицу, и
то по самой малости.
В казачьи времена атаманы да есаулы в нашу родну реченьку зимовать заходили, тут они и дуван дуванили, нажитое на Волге добро, значит, делили… теперь и званья нашей реки не стало: завалило ее, голубушку, каршами, занесло замоинами [Замоина — лежащее в русле под песком затонувшее дерево; карша, или карча, —
то же
самое, но поверх песка.], пошли
по ней мели да перекаты…
— Как возможно, любезненькой ты мой!.. Как возможно, чтобы весь монастырь про такую вещь знал?.. — отвечал отец Михаил. — В огласку таких делов пускать не годится… Слух-то
по скиту ходит, много болтают, да пустые речи пустыми завсегда и остаются. Видят песок, а силы его не знают, не умеют, как за него взяться… Пробовали, как Силантий же, в горшке топить; ну, известно, ничего не вышло; после
того сами же на смех стали поднимать, кто
по лесу золотой песок собирает.
— Зачем гоготать? — молвил, нахмурясь, Чапурин. — Не выспросив дела путем, гогочешь, ровно гусь на проталине!.. Не след так, Сергей Андреич, не ладно… Ты наперед выспроси, узнай
по порядку, вдосталь, да потом и гогочи… А
то на-ка поди!.. Не пустые речи говорю —
сам видел…
В Улангере, до
самой высылки из скитов посторонних лиц (
то есть не приписанных к скиту
по ревизии), жили две дворянки, одна еще молоденькая, дочь прапорщика, другая старуха, которую местные старообрядцы таинственно величали «дамою двора его императорского величества».
По мере
того как женские общежития умножались и год от году пополнялись, ряды скитников редели, обители их пустели и, если не переходили в руки женщин, разрушались
сами собою, безо всякого вмешательства гражданской или духовной власти.
В
самом деле место тут каменистое. Белоснежным кварцевым песком и разноцветными гальками усыпаны отлогие берега речек, а на полях и
по болотам там и сям торчат из земли огромные валуны гранита.
То осколки Скандинавских гор, на плававших льдинах занесенные сюда в давние времена образования земной коры. За Волгой иное толкуют про эти каменные громады: последние-де русские богатыри, побив силу татарскую, похвалялись здесь бой держать с силой небесною и за гордыню оборочены в камни.
Рассказывали, что в
ту страшную пору купцы, бежавшие из Москвы от неприятеля, привезли Назарете много всяких сокровищ и всякой святыни, привезли будто они
то добро на пятистах возах, и Назарета
самое ценное спрятала в таинственное подземелье, куда только перед большими праздниками одна спускалась и пробывала там
по двое,
по трое суток.
Письмо из Москвы пришло, писал Евграф Макарыч, что отец согласен дать ему благословенье, но наперед хочет познакомиться с Гаврилой Маркелычем и с будущей невесткой. Так как наступала Макарьевская ярмарка, Евграф Макарыч просил Залетова приехать в Нижний с Марьей Гавриловной. Тут только сказали Маше про сватовство. Ответила она обычными словами о покорности родительской воле: за кого, дескать, прикажете, тятенька, за
того и пойду, а
сама резвей забегала
по саду, громче и веселей запела песни свои.
— Ишь ты! — усмехнулся отец. — Я его на Волгу за делом посылал, а он девок там разыскивал. Счастлив твой Бог, что поставку хорошо обладил, не
то бы я за твое малодушие спину-то нагрел бы. У меня думать не смей
самому невесту искать… Каку даст отец, таку и бери… Вот тебе и сказ… А жениться тебе в
самом деле пора. Без бабы и
по хозяйству все не ходко идет, да и в дому жи́лом не пахнет…
По осени беспременно надо свадьбу сварганить, надоело без хозяйки в доме.
Поехали на ярмарку и Масляниковы, и Залетовы. Свиделись. Макару Тихонычу и
сам Залетов
по нраву пришелся. «Человек обстоятельный», — сказал он сыну
по уходе его. Хотя слово
то было брошено мимоходом, но, зная отцовский нрав, Евграф так обрадовался, что хоть вприсядку.
Дочери Патапа Максимыча, жившие у тетки, понравились ей. С
самого приезда в скит Марья Гавриловна ласкала девушек, особенно Настю. Бывали у нее еще Фленушка с Марьюшкой, другие редко, и
то разве
по делу какому.
— И толкуют, слышь, они, матушка, как добывать золотые деньги… И снаряды у них припасены уж на
то… Да все Ветлугу поминают, все Ветлугу… А на Ветлуге
те плутовские деньги только и работают…
По тамошним местам
самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей про это мне за великую тайну сказал, чтобы, кроме тебя, матушка, никому я не открывала…
Сам чуть не плачет… Молви, говорит, Христа ради, матушке, не отведет ли она братца от такого паскудного дела…
Согнать со двора хотела его Аксинья Захаровна, нейдет: «Меня-де
сам Патап Максимыч к себе жить пустил, я-де ему в Узенях нужен, а ты мне не указчица…» И денег уж Аксинья Захаровна давала ему, уйди только из деревни вон, но и
тем не могла избавиться от собинки: пропьянствует на стороне дня три, четыре да
по милым родным и стоскуется — опять к сестре на двор…
У Алексея свои думы. Золотой песок не сходит с ума. «Денег, денег, казны золотой! — думает он про себя. — Богатому везде ширь да гладь, чего захочет, все перед ним
само выкладáется. Ино дело бедному… Ему только на ум какое дело вспадет, и
то страшно покажется, а богатый тешь свое хотенье — золотым молотом он и железны ворота прокует. Тугая мошна не говорит, а чудеса творит — крякни да денежкой брякни, все тебе поклонится, все по-твоему сделается».
Раз
по пяти на каждый час призывала Аксинья Захаровна Пантелея и переспрашивала его про матушкину болезнь. Но Пантелей и
сам не знал хорошенько, чем захворала Манефа, слышал только от матерей, что лежит без памяти, голова как огонь, а
сама то и дело вздрагивает.
— То-то и есть… А давеча говоришь: в Красну рамень…
Сам знаю, что они на Ветлуге, а
по какому делу?..
По золотому?.. Так, что ли?.. — порывисто спрашивал Пантелей.
— Почитаючи тебя заместо отца, за твою ко мне доброту и за пользительные слова твои всю правду, как есть перед Господом, открою тебе, — медленно заговорил вконец смутившийся Алексей, — так точно,
по этому
самому делу,
по золоту
то есть, поехали они на Ветлугу.
— Садись. Нечего кланяться-то, — молвил хозяин. — Вижу, парень ты смирный, умный, руки золотые. Для
того самого доверие и показываю… Понимай ты это и чувствуй, потому что я как есть
по любви… Это ты должон чувствовать… Должон ли?.. А?..
Тем и кончился поминальный обряд на кладбище… Причитать над могилами в скитах не повелось,
то эллинское беснование, нечестивое богомерзкое дело,
по мнению келейниц.
Сам «Стоглав» возбраняет оклички на Радуницу и вопли на жальниках…
— Встань, — повелительно сказала Манефа. — Старость твою не стану позорить перед всею обителью… На поклоны в часовне тебя не поставлю… А вот тебе епитимья: до дня Пятидесятницы —
по тысяче поклонов нá день. Ко мне приходи отмаливать — это тебя же ради, не видали бы. К
тому же
сама хочу видеть, сколь велико твое послушание… Ступай!
— И беглыми попами торговал, — добавил Василий Борисыч. — Развозил
по христианству… Свел он, матушка, в
то самое время дружбу с паломником одним… Яким Стуколов прозывается.
Никитишна
сама и мерку для гроба сняла,
сама и постель Настину в курятник вынесла, чтоб там ее
по три ночи петухи опели… Управившись с этим, она снаружи
того окна, в которое вылетела душа покойницы, привесила чистое полотенце, а стакан с водой с места не тронула. Ведь души покойников шесть недель витают на земле и до
самых похорон прилетают на место, где разлучились с телом. И всякий раз душа тут умывается, утирается.
— То-то, смотри, не облапошил бы он тебя, — сказал Колышкин. — Про этот Красноярский скит нехорошая намолвка пошла — бросить бы тебе этого игумна… Ну его совсем!.. Бывает, что одни уста и теплом и холодом дышат, таков, сдается мне, и твой отец Михаил…
По нонешнему времени завсегда надо опаску держать —
сам знаешь, что от малого опасенья живет великое спасенье… Кинь ты этого игумна — худа не посоветую.
—
По родству у них и дела за едино, — сказала Манефа. — Нам не
то дорого, что Громовы с Дрябиными да с вашими москвичами епископство устрояли, а
то, что к знатным вельможам вхожи и, какие бы
по старообрядству дела ни были, все до капельки знают…
Самим Громовым писать про
те дела невозможно, опаску держат, так они все через Дрябиных… Поди, и тут о чем-нибудь извещают… Читай-ка, Фленушка.
Велено
по самой скорости шо шле лтикы послать, чтоб их ониласи и шель памоц разобрать и которы но мешифни не приписаны,
тех бы шоп шылсак…» [Это так называемая «тарабарская грамота», бывшая в употреблении еще в XVII веке и ранее.
По этой тайнописи в письме к Манефе было написано: «Велено
по самой скорости во все скиты послать, чтобы их описать и весь народ разобрать, и которы
по ревизии не приписаны,
тех бы вон выслать».
И́дут, а
сами то и дело
по сторонам оглядываются, не улизнула ли которая белица в лесную опушку грибы сбирать, не подвернулся ли к которой деревенский парень, не завел ли с ней греховодных разговоров.
«Уж спасибо ж тебе, Алексеюшка! — думает
сам про себя Трифон Лохматый, любуясь всходами на надельной полосе своей. — Разумом и досужеством сумел ты полюбиться богатому тысячнику и
по скорости поставил на ноги хозяйство наше разоренное… Благослови тебя Господи благостным благословением!.. Дай тебе Господи от сынов своих вдвое видеть утешения супротив
того, сколь ты утешил меня на старости лет!»
— На постоялый тебе? — сказал дядя Елистрат, ухватясь рукою за край Алексеевой тележки. — А ты вот бери отселева прямо… Все прямо, вдоль
по набережной… Переулок там увидишь налево, налево и ступай. Там улица будет, на улице базар; ты ее мимо… Слышь?.. Мимо базара под
самую, значит, гору, тут тебе всякий мальчишка постоялый двор укажет. А не
то поедем заодно, я
те и путь укажу и все, что тебе надобно, мигом устрою.
— Вот намедни вы спрашивали меня, Андрей Иваныч, про «старую веру». Хоть я
сам старовером родился, да из отцовского дома еще малым ребенком взят. Оттого и не знаю ничего, ничего почти и не помню. Есть охота, так вот Алексея Трифоныча спросите, человек он книжный, коренной старовер, к
тому ж из-за Волги, из
тех самых лесов Керженских, где теперь старая вера вот уж двести лет крепче, чем
по другим местам, держится.
— Есть из чего хлопотать! — с усмешкой отозвался Алексей. — Да это,
по нашему разуменью,
самое нестоящее дело… Одно слово — плюнуть. Каждый человек должен родительску веру
по гроб жизни сдержать. В чем, значит, родился́,
того и держись. Как родители, значит, жили, так и нас благословили… Потому и надо жить
по родительскому благословению. Вера-то ведь не штаны. Штаны износятся, так на новы сменишь, а веру как менять?.. Нельзя!
— Не
то чтобы
по какому неудовольствию али противности отошел я, Сергей Андреич, а единственно, можно сказать,
по той причине, что
самому Патапу Максимычу так вздумалось. «Ты, говорит, человек молодой, нечего, говорит, тебе киснуть в наших лесах, выплывай, говорит, на большую воду, ищи себе место лучше… А я, говорит, тебя ни в чем не оставлю. Если, говорит, торговлю какую вздумаешь завести, пиши — я, говорит, тебе всякое вспоможение капиталом, значит, сделаю…»
— Ничего промеж нас не выходило, Сергей Андреич, никакого
то есть художества
по моей поверенности не было. Хоть
самого Патапа Максимыча извольте спросить — и он
то же скажет, — отвечал на
те речи Алексей, избегая зорко смотревших на него испытующих глаз Сергея Андреича.
— Смотри, чтоб не вышло по-моему, — усмехнувшись, продолжал Сергей Андреич. — Не
то как же это рассудить?
Сам в человеке души не чает, дорожит им, хлопочет ровно о сыне, а от себя на сторону пускает… Вот, дескать, я его на годок из дому-то спущу, сплетен бы каких насчет девки не вышло, а там и оженю… право, не так ли?.. Да ты
сам просился от него?
В головах Песоченского приказа сидел Михайло Васильич Скорняков,
тот самый, что на именинах Аксиньи Захаровны втянулся было в затеянное Стуколовым ветлужское дело. Жил он верстах в десяти от Песочного, в приказ приезжал только
по самым важным делам. Всем заправлял писарь, молодой парень из удельных же крестьян. Обыкновенно должность писаря в удельных приказах справлялась мелкими чиновниками; крестьяне редко на нее попадали. Одним из таких был Карп Алексеич Морковкин, писарь Песоченского удельного приказа.
Одна девка посмелей была.
То Паранька поромовская, большая дочь Трифона Михайлыча. Не таковская уродилась, чтобы трусить кого, девка бывалая,
самому исправнику не дует в ус. Такая с начальством была смелая, такая бойкая, что
по всему околотку звали ее «губернаторшей». Стала Паранька ради смеху с Карпушкой заигрывать, не
то чтоб любовно, а лишь бы на смех поднять его. Подруги корить да стыдить девку зачали...
— Справедливы ваши речи, Михайло Васильич, — сказал Алексей. —
Сам теперь знаю про
то… Много ли, кажется, поездил — только в город, да еще тогда
по вашему приказу к отцу Михаилу, а и тут, можно сказать, что глаза раскрыл.
— Прибыли мы к кордону на
самый канун Лазарева воскресенья. Пасха в
том году была ранняя, а
по тем местам еще на середокрестной рéки прошли, на пятой травка
по полям зеленела. Из Москвы поехали — мороз был прежестокий, метель, вьюга, а недели через полторы, как добрались до кордона, весна там давно началась…
— Не хотелось бы мне продавать парохода, — грустно промолвила Марья Гавриловна. — Все говорят, что пустить хороший пароход на Волгу — дело
самое выгодное… Прибыльней
того дела
по теперешним временам, говорят, не придумаешь. В Казани у брата ото всех так слыхала, и Патап Максимыч
то же сказывал, и Сергей Андреич Колышкин.
Там обведут нас пóсолонь, Исайю петь не станут, чашу растопчешь, молитвы поп прочитает
те ж
самые, что и в часовне [У старообрядцев и единоверцев при совершении брака вокруг налоя ходят
по солнцу.
— Это точно, — согласился Алексей. — Дом стоющий. Опричь
того, что
сами будем жить, флигеля, амбары, кладовые пустим внаймы — доход будет знатный… Только ведь и тут хлопоты… Надо будет тебе
по присутственным местам ходить, в гражданской палате…
— Деньги не вода — с неба не капают,
сами про
то лучше меня знаете, Сергей Андреич, а золото на Ветлуге облыжное… Такими делами мы заниматься не желаем, — с ужимками, поводя
по потолку глазами, сказал Алексей.
Охотник возьми
тот корешок, да и ну
сам лизать его по-медвежьему.