Неточные совпадения
Федор Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он был
самый маленький, бегал обедать
по чужим столам, норовил в приживальщики, а между
тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович,
то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем,
то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже
сам должен ему; что
по таким-то и таким-то сделкам, в которые
сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
По смерти ее с обоими мальчиками случилось почти точь-в-точь
то же
самое, что и с первым, Митей: они были совершенно забыты и заброшены отцом и попали все к
тому же Григорию и также к нему в избу.
Случилось так, что и генеральша скоро после
того умерла, но выговорив, однако, в завещании обоим малюткам
по тысяче рублей каждому «на их обучение, и чтобы все эти деньги были на них истрачены непременно, но с
тем, чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и такой подачки для этаких детей, а если кому угодно,
то пусть
сам раскошеливается», и проч., и проч.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось
по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам,
то молодому человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время кормить и содержать себя
сам и в
то же время учиться.
Может,
по этому
самому он никогда и никого не боялся, а между
тем мальчики тотчас поняли, что он вовсе не гордится своим бесстрашием, а смотрит как будто и не понимает, что он смел и бесстрашен.
Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас же
по смерти его, отправилась на долгий срок в Италию со всем семейством, состоявшим все из особ женского пола, а Алеша попал в дом к каким-то двум дамам, которых он прежде никогда и не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича, но на каких условиях, он
сам того не знал.
Когда ему выдавали карманные деньги, которых он
сам никогда не просил,
то он или
по целым неделям не знал, что с ними делать, или ужасно их не берег, мигом они у него исчезали.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть,
самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для
того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения
той же правде и
тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не
по силам.
Всего страннее казалось ему
то, что брат его, Иван Федорович, единственно на которого он надеялся и который один имел такое влияние на отца, что мог бы его остановить, сидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и по-видимому с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это все кончится, точно
сам он был совершенно тут посторонний человек.
Это был, по-видимому, из
самых простых монахов,
то есть из простого звания, с коротеньким, нерушимым мировоззрением, но верующий и в своем роде упорный.
Когда же римское языческое государство возжелало стать христианским,
то непременно случилось так, что, став христианским, оно лишь включило в себя церковь, но
само продолжало оставаться государством языческим по-прежнему, в чрезвычайно многих своих отправлениях.
— Да ведь по-настоящему
то же
самое и теперь, — заговорил вдруг старец, и все разом к нему обратились, — ведь если бы теперь не было Христовой церкви,
то не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары за него потом,
то есть кары настоящей, не механической, как они сказали сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.
— Потому что,
по всей вероятности, не веруете
сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в
то, что написали о церкви и о церковном вопросе.
— Это он отца, отца! Что же с прочими? Господа, представьте себе: есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не
по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели
тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту
самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за
то, что
тот состоит негласным поверенным
по одному моему делишку.
Да и высказать-то его грамотно не сумел,
тем более что на этот раз никто в келье старца на коленях не стоял и вслух не исповедовался, так что Федор Павлович ничего не мог подобного
сам видеть и говорил лишь
по старым слухам и сплетням, которые кое-как припомнил.
Эта Марфа Игнатьевна была женщина не только не глупая, но, может быть, и умнее своего супруга,
по меньшей мере рассудительнее его в делах житейских, а между
тем она ему подчинялась безропотно и безответно, с
самого начала супружества, и бесспорно уважала его за духовный верх.
По замечанию Марфы Игнатьевны, он, с
самой той могилки, стал
по преимуществу заниматься «божественным», читал Четьи-Минеи, больше молча и один, каждый раз надевая большие свои серебряные круглые очки.
Догадка эта показалась правдоподобною, Карпа помнили, именно помнили, что в
те самые ночи, под осень, он
по городу шлялся и троих ограбил.
Как раз пред
тем, как я Грушеньку пошел бить, призывает меня в
то самое утро Катерина Ивановна и в ужасном секрете, чтобы покамест никто не знал (для чего, не знаю, видно, так ей было нужно), просит меня съездить в губернский город и там
по почте послать три тысячи Агафье Ивановне, в Москву; потому в город, чтобы здесь и не знали.
— А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, — что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с,
то никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и в
том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти
тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие.
— А коли я уж не христианин,
то, значит, я и не солгал мучителям, когда они спрашивали: «Христианин я или не христианин», ибо я уже был
самим Богом совлечен моего христианства,
по причине одного лишь замысла и прежде чем даже слово успел мое молвить мучителям.
Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и
сам же говоришь, что в
тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему
по головке в аду не погладят.
— Рассудите
сами, Григорий Васильевич, — ровно и степенно, сознавая победу, но как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков, — рассудите
сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в Писании, что коли имеете веру хотя бы на
самое малое даже зерно и притом скажете сей горе, чтобы съехала в море,
то и съедет, нимало не медля,
по первому же вашему приказанию.
Мальчик, догадавшись тотчас
по глазам Алеши, что
тот его бить не хочет, тоже спустил куражу и
сам даже заговорил.
— Это чтобы стих-с,
то это существенный вздор-с. Рассудите
сами: кто же на свете в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить, хотя бы даже
по приказанию начальства,
то много ли бы мы насказали-с? Стихи не дело, Марья Кондратьевна.
— А для них разве это что составляет-с,
по ихнему характеру, который
сами вчера изволили наблюдать-с. Если, говорят, Аграфену Александровну пропущу и она здесь переночует, — не быть тебе первому живу. Боюсь я их очень-с, и кабы не боялся еще пуще
того,
то заявить бы должен на них городскому начальству. Даже бог знает что произвести могут-с.
По безмерному милосердию своему он проходит еще раз между людей в
том самом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать веков назад.
Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и
тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же
по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это?
Великие завоеватели, Тимуры и Чингис-ханы, пролетели как вихрь
по земле, стремясь завоевать вселенную, но и
те, хотя и бессознательно, выразили
ту же
самую великую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению.
Но Григорий Васильевич не приходит-с, потому служу им теперь в комнатах один я-с — так они
сами определили с
той самой минуты, как начали эту затею с Аграфеной Александровной, а на ночь так и я теперь,
по ихнему распоряжению, удаляюсь и ночую во флигеле, с
тем чтобы до полночи мне не спать, а дежурить, вставать и двор обходить, и ждать, когда Аграфена Александровна придут-с, так как они вот уже несколько дней ее ждут, словно как помешанные.
Оченно боятся они Дмитрия Федоровича, так что если бы даже Аграфена Александровна уже пришла, и они бы с ней заперлись, а Дмитрий Федорович
тем временем где появится близко, так и тут беспременно обязан я им тотчас о
том доложить, постучамши три раза, так что первый-то знак в пять стуков означает: «Аграфена Александровна пришли», а второй знак в три стука — «оченно, дескать, надоть»; так
сами по нескольку раз на примере меня учили и разъясняли.
— От этого
самого страху-с. И как же бы я посмел умолчать пред ними-с? Дмитрий Федорович каждый день напирали: «Ты меня обманываешь, ты от меня что скрываешь? Я тебе обе ноги сломаю!» Тут я им эти
самые секретные знаки и сообщил, чтобы видели
по крайности мое раболепие и
тем самым удостоверились, что их не обманываю, а всячески им доношу.
—
Самое это лучшее-с, — подхватил
тот, точно и ждал
того, — только разве
то, что из Москвы вас могут
по телеграфу отсюда обеспокоить-с, в каком-либо таком случае-с.
Свезла она меня в Петербург да и определила, а с
тех пор я ее и не видал вовсе; ибо через три года
сама скончалась, все три года
по нас обоих грустила и трепетала.
Но о сем скажем в следующей книге, а теперь лишь прибавим вперед, что не прошел еще и день, как совершилось нечто до
того для всех неожиданное, а
по впечатлению, произведенному в среде монастыря и в городе, до
того как бы странное, тревожное и сбивчивое, что и до сих пор, после стольких лет, сохраняется в городе нашем
самое живое воспоминание о
том столь для многих тревожном дне…
«Он и всех-то нас святее и исполняет труднейшее, чем
по уставу, — сказали бы тогда иноки, — а что в церковь не ходит,
то, значит,
сам знает, когда ему ходить, у него свой устав».
Он остановился и вдруг спросил себя: «Отчего сия грусть моя даже до упадка духа?» — и с удивлением постиг тотчас же, что сия внезапная грусть его происходит, по-видимому, от
самой малой и особливой причины: дело в
том, что в толпе, теснившейся сейчас у входа в келью, заприметил он между прочими волнующимися и Алешу и вспомнил он, что, увидав его, тотчас же почувствовал тогда в сердце своем как бы некую боль.
И вот
тот, который должен бы был,
по упованиям его, быть вознесен превыше всех в целом мире, —
тот самый вместо славы, ему подобавшей, вдруг низвержен и опозорен!
И очень было бы трудно объяснить почему: может быть, просто потому, что
сам, угнетенный всем безобразием и ужасом своей борьбы с родным отцом за эту женщину, он уже и предположить не мог для себя ничего страшнее и опаснее,
по крайней мере в
то время.
Этот-де
самый Корнеплодов, опросив подробно и рассмотрев документы, какие Митя мог представить ему (о документах Митя выразился неясно и особенно спеша в этом месте), отнесся, что насчет деревни Чермашни, которая должна бы, дескать, была принадлежать ему, Мите,
по матери, действительно можно бы было начать иск и
тем старика-безобразника огорошить… «потому что не все же двери заперты, а юстиция уж знает, куда пролезть».
Писал он сюда и ко мне
по этому
самому делу,
то есть насчет этой рощи, совета просил.
Замечательно еще
то, что эти
самые люди с высокими сердцами, стоя в какой-нибудь каморке, подслушивая и шпионя, хоть и понимают ясно «высокими сердцами своими» весь срам, в который они
сами добровольно залезли, но, однако, в
ту минуту
по крайней мере, пока стоят в этой каморке, никогда не чувствуют угрызений совести.
— А что ж, и
по походке. Что же, неужели вы отрицаете, что можно
по походке узнавать характер, Дмитрий Федорович? Естественные науки подтверждают
то же
самое. О, я теперь реалистка, Дмитрий Федорович. Я с сегодняшнего дня, после всей этой истории в монастыре, которая меня так расстроила, совершенная реалистка и хочу броситься в практическую деятельность. Я излечена. Довольно! как сказал Тургенев.
Тут он выбрал место и, кажется,
то самое, где,
по преданию, ему известному, Лизавета Смердящая перелезла когда-то забор.
Но на этом беленьком личике были прелестные светло-голубые глаза, с умным, а иногда и глубоким выражением, не
по возрасту даже, несмотря на
то что молодой человек иногда говорил и смотрел совсем как дитя и нисколько этим не стеснялся, даже
сам это сознавая.
То становился вял и ленив,
то вдруг начинал волноваться, иногда, по-видимому, от
самой пустой причины.
Между
тем она усадила Петра Ильича и села
сама против него. Петр Ильич вкратце, но довольно ясно изложил ей историю дела,
по крайней мере
ту часть истории, которой
сам сегодня был свидетелем, рассказал и о сейчашнем своем посещении Фени и сообщил известие о пестике. Все эти подробности донельзя потрясли возбужденную даму, которая вскрикивала и закрывала глаза руками…
— Позвольте вас, милостивый государь, предупредить и еще раз вам напомнить, если вы только не знали
того, — с особенным и весьма строгим внушением проговорил прокурор, — что вы имеете полное право не отвечать на предлагаемые вам теперь вопросы, а мы, обратно, никакого не имеем права вымогать у вас ответы, если вы
сами уклоняетесь отвечать
по той или другой причине.
А потому и удивляет меня слишком, что вы придавали до сих пор,
то есть до
самой настоящей минуты, такую необычайную тайну этим отложенным,
по вашим словам, полутора тысячам, сопрягая с вашею тайной этою какой-то даже ужас…