Неточные совпадения
То же, что он выговаривал хорошо по-английски, по-французски и по-немецки, что на нем было белье, одежда, галстук и запонки от
самых первых поставщиков этих товаров, никак не могло служить — он
сам понимал — причиной признания своего превосходства.
Нехлюдов в это лето у тетушек переживал
то восторженное состояние, когда в первый раз юноша не
по чужим указаниям, а
сам по себе познает всю красоту и важность жизни и всю значительность дела, предоставленного в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и своего и всего мира и отдается этому совершенствованию не только с надеждой, но и с полной уверенностью достижения всего
того совершенства, которое он воображает себе.
Кроме этих семи женщин, еще четыре стояли у одного из открытых окон и, держась за железную решетку, знаками и криками переговаривались с проходившими
по двору
теми самыми арестантами, с которыми столкнулась Маслова у входа.
Кончилась эта любовь
тем, что этот Молодёнков в пьяном виде, для шутки, мазнул ее купоросом
по самому чувствительному месту и потом хохотал с товарищами, глядя на
то, как она корчилась от боли.
Дорогой в суд, проезжая
по тем же улицам, на
том же извозчике, Нехлюдов удивлялся
сам на себя, до какой степени он нынче чувствовал себя совсем другим человеком.
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все
те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был этот мальчик
самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в этой зале,
то что же,
по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Еще не успели за ним затворить дверь, как опять раздались всё
те же бойкие, веселые звуки, так не шедшие ни к месту, в котором они производились, ни к лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе Нехлюдов встретил молодого офицера с торчащими нафабренными усами и спросил его о помощнике смотрителя. Это был
сам помощник. Он взял пропуск, посмотрел его и сказал, что
по пропуску в дом предварительного заключения он не решается пропустить сюда. Да уж и поздно..
Дьячок же между
тем не переставая сначала читал, а потом пел попеременкам с хором из арестантов разные славянские,
сами по себе мало понятные, а еще менее от быстрого чтения и пения понятные молитвы.
Мало
того, что всё осталось по-прежнему, в доме началась усиленная работа: проветривания, развешивания и выбивания всяких шерстяных и меховых вещей, в которой принимали участие и дворник, и его помощник, и кухарка, и
сам Корней.
Из Кузминского Нехлюдов поехал в доставшееся ему
по наследству от тетушек имение —
то самое, в котором он узнал Катюшу.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков
по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не
то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал себя таким же, с
той же свежестью, чистотой и исполненным
самых великих возможностей будущим и вместе с
тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
И надо найти средства, для
того чтобы этого не было, или,
по крайней мере,
самому не участвовать в этом.
Приказчик улыбался, делая вид, что он это
самое давно думал и очень рад слышать, но в сущности ничего не понимал, очевидно не оттого, что Нехлюдов неясно выражался, но оттого, что
по этому проекту выходило
то, что Нехлюдов отказывался от своей выгоды для выгоды других, а между
тем истина о
том, что всякий человек заботится только о своей выгоде в ущерб выгоде других людей, так укоренилась в сознании приказчика, что он предполагал, что чего-нибудь не понимает, когда Нехлюдов говорил о
том, что весь доход с земли должен поступать в общественный капитал крестьян.
Это был
тот самый Шенбок, который тогда заезжал к тетушкам. Нехлюдов давно потерял его из вида, но слышал про него, что он, несмотря на свои долги, выйдя из полка и оставшись
по кавалерии, всё как-то держался какими-то средствами в мире богатых людей. Довольный, веселый вид подтверждал это.
Приехав в Петербург и остановившись у своей тетки
по матери, графини Чарской, жены бывшего министра, Нехлюдов сразу попал в
самую сердцевину ставшего ему столь чуждого аристократического общества. Ему неприятно было это, а нельзя было поступить иначе. Остановиться не у тетушки, а в гостинице, значило обидеть ее, и между
тем тетушка имела большие связи и могла быть в высшей степени полезна во всех
тех делах,
по которым он намеревался хлопотать.
Убеждения графа Ивана Михайловича с молодых лет состояли в
том, что как птице свойственно питаться червяками, быть одетой перьями и пухом и летать
по воздуху, так и ему свойственно питаться дорогими кушаньями, приготовленными дорогими поварами, быть одетым в
самую покойную и дорогую одежду, ездить на
самых покойных и быстрых лошадях, и что поэтому это всё должно быть для него готово.
Поступая так, он старался только о
том, чтобы был выдержан тон и не было явного противоречия
самому себе, к
тому же, нравственны или безнравственны его поступки
сами по себе, и о
том, произойдет ли от них величайшее благо или величайший вред для Российской империи или для всего мира, он был совершенно равнодушен.
Но когда прошло известное время, и он ничего не устроил, ничего не показал, и когда,
по закону борьбы за существование, точно такие же, как и он, научившиеся писать и понимать бумаги, представительные и беспринципные чиновники вытеснили его, и он должен был выйти в отставку,
то всем стало ясно, что он был не только не особенно умный и не глубокомысленный человек, но очень ограниченный и мало образованный, хотя и очень самоуверенный человек, который едва-едва поднимался в своих взглядах до уровня передовых статей
самых пошлых консервативных газет.
Он знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического семейства, знал, что она вышла за делавшего карьеру человека, про которого он слыхал нехорошие вещи, главное, слышал про его бессердечность к
тем сотням и тысячам политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и Нехлюдову было, как всегда, мучительно тяжело
то, что для
того, чтобы помочь угнетенным, он должен становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их деятельность законною
тем, что обращался к ним с просьбами о
том, чтобы они немного, хотя бы
по отношению известных лиц, воздержались от своих обычных и вероятно незаметных им
самим жестокостей.
Фанарин встал и, выпятив свою белую широкую грудь,
по пунктам, с удивительной внушительностью и точностью выражения, доказал отступление суда в шести пунктах от точного смысла закона и, кроме
того, позволил себе, хотя вкратце, коснуться и
самого дела
по существу и вопиющей несправедливости его решения.
Он нахмурился и, желая переменить разговор, начал говорить о Шустовой, содержавшейся в крепости и выпущенной
по ее ходатайству. Он поблагодарил за ходатайство перед мужем и хотел сказать о
том, как ужасно думать, что женщина эта и вся семья ее страдали только потому, что никто не напомнил о них, но она не дала ему договорить и
сама выразила свое негодование.
Противоречие, заключавшееся в занимаемой им должности, состояло в
том, что назначение должности состояло в поддерживании и защите внешними средствами, не исключая и насилия,
той церкви, которая
по своему же определению установлена
самим Богом и не может быть поколеблена ни вратами ада ни какими
то бы ни было человеческими усилиями.
То, что, судя
по ее прошедшему и теперешнему положению, всякий, и между прочим угреватый фельдшер, считал себя в праве оскорблять ее и удивлялся ее отказу, было ей ужасно обидно и вызывало в ней жалость к
самой себе и слезы.
Третий разряд составляли люди, наказанные за
то, что они совершали,
по их понятиям,
самые обыкновенные и даже хорошие поступки, но такие, которые,
по понятиям чуждых им людей, писавших законы, считались преступлениями. К этому разряду принадлежали люди, тайно торгующие вином, перевозящие контрабанду, рвущие траву, собирающие дрова в больших владельческих и казенных лесах. К этим же людям принадлежали ворующие горцы и еще неверующие люди, обворовывающие церкви.
Эти так называемые испорченные, преступные, ненормальные типы были,
по мнению Нехлюдова, не что иное, как такие же люди, как и
те, перед которыми общество виновато более, чем они перед обществом, но перед которыми общество виновато не непосредственно перед ними
самими теперь, а в прежнее время виновато прежде еще перед их родителями и предками.
Он спрашивал очень простую вещь; он спрашивал: зачем и
по какому праву одни люди заперли, мучают, ссылают, секут и убивают других людей, тогда как они
сами точно такие же, как и
те, которых они мучают, секут, убивают?
— Во-первых, министерство не будет спрашивать Сенат, — с улыбкой снисхождения сказал Игнатий Никифорович, — а вытребует подлинное дело из суда и если найдет ошибку,
то и даст заключение в этом смысле, а, во-вторых, невинные никогда или,
по крайней мере, как
самое редкое исключение, бывают наказаны. А наказываются виновные, — не торопясь, с самодовольной улыбкой говорил Игнатий Никифорович.
Этим объяснялось для Нехлюдова
то удивительное явление, что
самые кроткие
по характеру люди, неспособные не только причинить, но видеть страданий живых существ, спокойно готовились к убийствам людей, и все почти признавали в известных случаях убийство, как орудие самозащиты и достижения высшей цели общего блага, законным и справедливым.
Как ни знакомо было Нехлюдову это зрелище, как ни часто видел он в продолжение этих трех месяцев всё
тех же 400 человек уголовных арестантов в
самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах
по дороге, и на этапах в теплое время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он всё-таки всякий раз, когда входил в середину их и чувствовал, как теперь, что внимание их обращено на него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости перед ними.
— Она? — Марья Павловна остановилась, очевидно желая как можно точнее ответить на вопрос. — Она? — Видите ли, она, несмотря на ее прошедшее,
по природе одна из
самых нравственных натур… и так тонко чувствует… Она любит вас, хорошо любит, и счастлива
тем, что может сделать вам хоть
то отрицательное добро, чтобы не запутать вас собой. Для нее замужество с вами было бы страшным падением, хуже всего прежнего, и потому она никогда не согласится на это. А между
тем ваше присутствие тревожит ее.
В-третьих, подвергаясь постоянной опасности жизни, — не говоря уже об исключительных случаях солнечных ударов, утопленья, пожаров, — от постоянных в местах заключения заразных болезней, изнурения, побоев, люди эти постоянно находились в
том положении, при котором
самый добрый, нравственный человек из чувства самосохранения совершает и извиняет других в совершении
самых ужасных
по жестокости поступков.