Неточные совпадения
И Фекла покорно пошла в заднюю, где
была у них небольшая моленна. Взявши в руку лестовку, стала за налой. Читая канон Богородице,
хотелось ей забыть новое, самое тяжкое изо всех постигших ее, горе.
Расспросам Насти не
было конца —
хотелось ей узнать, какая белица сарафан к праздникам сшила, дошила ль Марья головщица канвовую подушку, отослала ль ту подушку матушка Манефа в Казань, получили ли девицы новые бисера́ из Москвы, выучилась ли Устинья Московка шелковы пояски с молитвами из золота ткать.
Но главный замысел не тот
был:
хотелось ему будущим сватушке да зятьку показать, каков он человек за Волгой, какую силу в народе имеет.
— Ну, вот и слава Богу, — весело проговорила Аксинья Захаровна. —
Будут сироты с блинами на Масленице. А как же бедные-то обители, Максимыч? — продолжала она, обращаясь к мужу. — И тамошним старицам блинков тоже
захочется.
Кто говорил, что, видно, Патапу Максимычу в волостных головах
захотелось сидеть, так он перед выборами мир задабривает, кто полагал, не
будет ли у него в тот день какой-нибудь «помочи» [«Пóмочью», иначе «тóлокой», называется угощенье за работу.
— Не обманывай меня, Настя. Обмануть кресну мать — грех незамолимый, — внушительно говорила Никитишна. — Скажи-ка мне правду истинную, какие у вас намедни с отцом перекоры
были? То в кельи
захотелось, то, гляди-кась, слово какое махнула: «уходом»!
— Замолола!.. Пошла без передышки в пересыпку! — хмурясь и зевая, перебил жену Патап Максимыч. —
Будет ли конец вранью-то? Аль и в самом деле бабьего вранья на свинье не объедешь?.. Коли путное что хотела сказать — говори скорей, — спать
хочется.
Хотелось тем угодить Назарете, очень ее уважая, а вместе с тем и то у матерей на уме
было: уйдет Вера из обители, теткины богатства с собою унесет, а останется, так все с ней в обители останется…
Как ни
хотелось старушке положить конец «мирской», «греховной» беседе, как ни хлопотала она, ходя вкруг молодых девушек, — все
было напрасно.
— Напишите в самом деле, сударыня Марья Гавриловна, — стала просить мать Манефа. — Утешьте меня, хоть последний бы разок поглядела я на моих голубушек. И им-то повеселее здесь
будет; дома-то они все одни да одни — поневоле одурь возьмет, подруг нет, повеселиться
хочется, а не с кем… Здесь Фленушка, Марьюшка… И вы, сударыня, не оставите их своей лаской… Напишите в самом деле, Марья Гавриловна. Уж как я вам за то благодарна
буду, уж как благодарна!
Хотелось им хоть глазком взглянуть на сердобольную, милостивую матушку, в жизни которой совсем
было отчаялись…
Горе мне, увы мне во младой во юности!
Хочется пожити — не знаю, как быти,
Мысли побивают, к греху привлекают.
Кому возвещу я гибель, мое горе?
Кого призову я со мной слезно плакать?
Горе мне, увы мне по юности жити —
Во младой-то юности мнози борют страсти.
Плоть моя желает больше согрешати.
Юность моя, юность, младое ты время,
Быстро ты стрекаешь, грехи собираешь.
Где бы и не надо — везде
поспеваешь,
К Богу ты ленива, во греху радива,
Тебе угождати — Бога прогневляти!..
— Впервой хворала я смертным недугом, — сказала Манефа, — и все время
была без ума, без памяти. Ну как к смерти-то разболеюсь, да тоже не в себе
буду… не распоряжусь, как надо?.. Поэтому и
хочется мне загодя устроить тебя, Фленушка, чтоб после моей смерти никто тебя не обидел… В мое добро матери могут вступиться, ведь по уставу именье инокини в обитель идет… А что, Фленушка, не надеть ли тебе, голубушка моя, манатью с черной рясой?..
Хорошей жизни Алексею все
хочется, довольства, обилья во всем;
будь жена хоть коза, только б с золотыми рогами, да смирная, покладистая, чтоб не смела выше мужа головы поднимать!..
Ведь
были же меж них и хорошие люди, но и глядеть не
хотелось на них Марье Гавриловне…
— Правда твоя, — молвила Манефа. — Так
будет лучше… Не
хотелось бы только с Аркадией отправлять. В разговорах лишнего много от своего ума наплетет.
— Гуся разве с капустой?.. А коль охота, так и жареного поросенка с кашей мигом спроворят. Здесь, брат, окромя птичьего молока, все
есть, что душе твоей ни
захочется… Так али нет говорю, молоде́ц? — прибавил он половому, снова хлопнув его по плечу дружески, изо всей мочи.
Подробно объяснил он, в чем
будут состоять Алексеевы обязанности. Жалованья положил столько же, сколько получал он у Патапа Максимыча. На харчи особо, на квартиру, на разъезды тоже особую плату назначил. Всякий новичок в торговом деле от таких выгодных условий запрыгал бы с радости; Алексей поблагодарил, как водится, но в душе остался недоволен. Не того
хотелось ему… Богатства скорей да людского почета!.. Богатства!.. Сейчас же!.. Вынь да положь — хоть по щучьему веленью, как в сказке сказывают…
— Любиться-то мы любимся, голубчик мой, — сказала Паранька, — да все ж под страхом, под боязнью. А мне вольной любви
хочется! Передо всеми бы людьми добрыми не зазорно
было обнять тебя, не украдкой бы говорить с тобой речи любовные, не краснеть да не зариться со стыда перед подругами…
Наконец все мужики
были отпущены, но писарь все-таки не вдруг допустил до себя Алексея. Больно уж
хотелось ему поломаться. Взял какие-то бумаги, глядит в них, перелистывает, дело, дескать, делаю, мешать мне теперь никто не моги, а ты, друг любезный, постой, подожди, переминайся с ноги на ногу… И то у Морковкина на уме
было: не вышло б передряги за то, что накануне сманил он к себе Наталью с грибовной гулянки… Сидит, ломает голову — какая б нужда Алешку в приказ привела.
И кляла же тот обед Устинья Московка. Первое дело: свежей рыбки
хотелось покушать ей, а главное, Василий Борисыч там сел, да там же и Прасковья Патаповна. Подметив на кладбище, как поглядывал на нее Василий Борисыч, дала Устинья волю пылкому, ревнивому сердцу… Если б можно
было, взяла бы да и съела девичьего подлипалу… Горячая девка
была!..
— Так за этим страхом ты, гость дорогой, совсем
было в преподобные угодил, — смеялся Патап Максимыч. — Вот дела так дела!.. А не
хотелось? — примолвил он, подмигнув Василью Борисычу и прищурясь на левый глаз.
Девице, известно — умок-от легок, что весенний ледок, —
захотелось судьбу проведать, где, дескать, мой суженый, в каку сторону
буду выдана, каково
будет житье замужем.
— Что ж матушка!.. Матушке своя жизнь, нам другая… Не век же в кельях жить, этак не увидишь, как и молодость пройдет… Пропустить ее не долго, а в другой раз молода не
будешь… Пожить
хочется, Таня, пожить!..
Много рассказывала Таня про елфимовскую знахарку, так хвалила кротость ее и доброхотство, с каким великую пользу чинит она людям безо всякой корысти. Суеверный страх покинул Марью Гавриловну,
захотелось ей узнать от Егорихи, какая
будет ей судьба в новом замужестве. Но в скит знахарку позвать невозможно; келейницы и близко не подпустят. Надо самой идти. Таня взялась устроить свиданье с Егорихой.
А вовсе не Парашины речи-желанья Василью Борисычу она говорила. Высмотрев украдкой, что
было в лесочке, вздумалось Фленушке и эту парочку устроить. Очень любила такие дела, и давно ей
хотелось не свою, так чужую свадьбу уходом сыграть. По расчетам ее, дело теперь выпадало подходящее: влез пó пояс Василий Борисыч — полезет по горло; влезет по горло — по́ уши лезь; пó уши оку́нется — маковку в воду… Того хочет Флена Васильевна, такова ее девичья воля.
Смерть
хотелось попасть в их беседу Василью Борисычу, но с ними идти
было ему никак невозможно — московскому послу за трапезой почетным гостем сидеть, не с красотками беседовать, нужные речи с игуменьями да старицами вести.
— Невдогад мне
было, Флена Васильевна. Простите великодушно, — молвил Василий Борисыч. — Услыхал ваши голоса,
захотелось маленько ночным делом побеседовать.