Неточные совпадения
— То-то же. Ступай теперь. Выкинь
печаль из головы, не томи понапрасну себя, а девицу красну в пущу тоску не вгоняй.
С младенческой колыбели до брачного венца никогда почти не знавала она ни бед, ни
печалей, а приняв венец, рай в мужнин дом внесла и царила в нем.
Почти не знала бед и
печалей, но не совсем же они были ей не ведомы.
Без горя, без
печали, что без греха, человеку века не изжить.
От
печалей к немощам, от немощей к
печалям!..
В пучине Божественного Писания и святоотеческих книг чрез малое время потопил я былое горе и прежние
печали…
— Бог тебя спасет, Максимыч, — сказала она, всхлипывая. — Отнял ты
печаль от сердца моего.
— Хлопоты, заботы само по себе, сударыня Марья Гавриловна, — отвечала Манефа. — Конечно, и они не молодят, ину пору от думы-то и сон бежит, на молитве даже ум двоится, да это бы ничего — с хлопотами да с заботами можно бы при Господней помощи как-нибудь сладить… Да… Смолоду здоровьем я богата была, да молодость-то моя не радостями цвела, горем да
печалями меркла. Теперь вот и отзывается. Да и годы уж немалые — на шестой десяток давно поступила.
— Не годы человека старят, горе,
печали да заботы…
Печали человека только крушат, заботы сушат.
Авось бы вместе печали-то свои мы размыкали, и твое горе и мою беду…
Новые напасти, новые
печали с того дня одолели Настю. Не чаяла она, что в возлюбленном ее нет ни удальства молодецкого, ни смелой отваги. Гадала сокола поймать, поймала серу утицу.
— Ох, Пантелей Прохорыч! — вздохнул Лохматый. — Всех моих дум не передумать. Мало ль заботы мне. Люди мы разоренные, семья большая, родитель-батюшка совсем хизнул с тех пор, как Господь нас горем посетил… Поневоле крылья опустишь, поневоле в лице помутишься и сохнуть зачнешь: забота людей не красит,
печаль не цветит.
— Полно… не круши себя, — говорил Пантелей, гладя морщинистой рукой по кудрям Алексея. — Не ропщи… Бог все к добру строит: мы с
печалями, он с милостью.
— Не греши на Фленушку, Максимыч, — заступилась Аксинья Захаровна. — Девка с
печали совсем ума решилась!.. Сам посуди, каково ей будет житье без матушки!.. Куда пойдет? Где голову приклонит?
— Что ты, что ты, Настенька?.. Что за горе?.. Какое у тебя горе?.. Что за
печаль?.. Отколь взялась?.. — тревожно спрашивала Аксинья Захаровна.
— Да полно ж, матушка, — наклоняясь головой на плечо игуменьи, сквозь слезы молвила Фленушка, — что о том поминать?.. Осталась жива, сохранил Господь… ну и слава Богу. Зачем грустить да печалиться?.. Прошли беды, минули
печали, Бога благодарить надо, а не горевать.
Ты судьба ль моя, судьбина некорыстная,
Голова ль ты моя бесталанная!
Сокрушила ты меня, кручинушка,
Ты рассыпала
печаль по ясным очам.
Присушила русы кудри ко буйной голове.
Приневолила шататься по чужой стороне.
Плачеи и вопленницы — эти истолковательницы чужой
печали — прямые преемницы тех вещих жен, что «великими плачами» справляли тризны над нашими предками.
— Вот уж истинно ангелоподобное пение там было. Стоишь, бывало, за службой-то — всякую земную
печаль отложишь, никакая житейская суета в ум не приходит… Да, велико дело церковное пение!.. Душу к Богу подъемлет, сердце от злых помыслов очищает…
— Силом, слышь, замуж сердечную выдать хотели… За купца за какого-то за приезжего, — продолжала Фекла Абрамовна. — А она, слышь, с горя-то да с
печали зельем себя опоила, не к ночи будь сказано.
Не рехнулся ли с печали-то Патап Максимыч?
— Не говори ты, Паранюшка, не надрывай моего сердечушка! — тосковала и рыдала Фекла Абрамовна, слушая речи дочерние. — Сама знаю я, девонька, какова чужедальняя сторонушка: горем она сеяна, слезами поли́вана, тоскою покры́вана,
печалью горóжена, — причитала она, сидя на лавке и качаясь станом взад и вперед.
Да не об ели хочу поведать тебе, а про слезы,
печали и великие сокрушенья бывшего игумна той обители, отца — как бишь его?
Иной выливает горе слезами, другой топит его в зеленом вине, Патап Максимыч думал размыкать
печаль в веселой беседе с приятелями.
Не было к нему ближе людей Ивана Григорьича с Михайлой Васильичем — то были други верные, приятели изведанные, познал их Чапурин и в горе и в радостях, и в счастье и в
печалях.
Ты единая надежда в
печалях и озлоблениях… устрой вся во славу имени своего, устрой, Господи, не человеческим мудрованием, но ими же веси путями».
Когда Марья Гавриловна воротилась с Настиных похорон, Таня узнать не могла «своей сударыни». Такая стала она мрачная, такая молчаливая. Передрогло сердце у Тани. «Что за
печаль, — она думала, — откуда горе взялось?.. Не по Насте же сокрушаться да тоской убиваться… Иное что запало ей нá душу».
И с Таней, душой и телом преданной своей «сударыне», и с той ни слова Марья Гавриловна… Одна переживает
печали, одна переносит горе сердечное.
Нет тихой радости, нет сердечной услады — одна тоска, одна
печаль плакучая!..
Глядя на тоскующую Марью Гавриловну, беззаветно преданная ей девушка забывает свою
печаль, не помнит своей кручины…
Скука, тоска,
печаль великая!..
А Марья Гавриловна, простясь с Алексеем, подошла к окну, и взор ее невольно устремился за Оку… Опять Евграф вспомнился… Опять
печаль туманом подернула лицо ее…
Затуманилась Мать-Сыра Земля и с горя-печали оросила поблекшее лицо свое слезами горькими — дождями дробными.
Понеже на конец века сего Господь чудо яви — невидимым сотвори град Китеж и покры его десницею своею, да в нем пребывающие не узрят скорби и
печали от зверя антихриста…
— Како уж вполне, — молвила Аркадия. — И годы-то уж не молодые, и болезни,
печали да огорчения. Вот племяненку схоронила, Патапа Максимыча дочку.
— Утешь ты меня, успокой, моя милая, дорогая ты моя Фленушка! — молящим голосом говорила Манефа. — Спокойно б я тогда померла, все бы добро к тебе перешло, без страха б за тебя, без
печали закрыла очи на смертном одре, без земных бы забот предстала пред Создателя…
Матери, тетки ушли, увели с собой ребятишек, отцы и мужья пиво да брагу кончают, с грустью, с
печалью на сердце всех поздней с поля ушли молодицы, нельзя до утра им гулять, надобно пьяного мужа встречать… Осталась одна холостежь.
Тогда при моей скорби-печали, сами знаете, до того ли мне было, чтоб векселя переписывать…
— А может статься, Марья-то Гавриловна такое обещанье вам только для того дала, чтоб не оченно вас расстроивать, потому что в
печали тогда находились, схоронивши Настасью Патаповну, — насмешливо улыбаясь, с наглостью сказал Алексей.
— Нет, уж ты, Бога ради, освободи меня, Сергей Андреич, — сказал наконец Патап Максимыч. — Изнемог я… Дай одному с
печалью остаться, подь отсель, оставь меня одного… Дай надуматься… А какой я допрежь сего столп был неколебимый… Помнишь?.. Никого не боялся, ничего не страшился!.. Шатнуло горе, свихнуло!.. Глядя на меня, поучайся, Сергей Андреич, познай, как человеку подобает мáлитися… Божий закон!.. Господне определенье!..