Неточные совпадения
— И то по ней все говорю, —
отвечал Патап Максимыч. — Боюся, в самом деле не наделала бы чего.
Голову, кумушка, снимет!.. Проходу тогда мне не будет.
— Да, окроме Снежковых, Ивана Григорьича с Груней, удельного
голову, еще кое-кого, —
отвечал Патап Максимыч.
— Чего ты только не скажешь, Максимыч! — с досадой
ответила Аксинья Захаровна. — Ну, подумай, умная ты
голова, возможно разве обидеть мне Грунюшку? Во утробе не носила, своей грудью не кормила, а все ж я ей мать, и сердце у меня лежит к ней все едино, как и к рожоным дочерям. Все мои три девоньки заодно лежат на сердце.
— Да вы нашу-то речь послушайте — приневольтесь да покушайте! —
отвечала Аксинья Захаровна. — Ведь по-нашему, по-деревенскому, что порушено да не скушано, то хозяйке покор. Пожалейте хоть маленько меня, не срамите моей
головы, покушайте хоть маленечко.
Паломник не
отвечал. Завернувшись
головой в шубу, он заснул богатырским сном.
— То и говорю, что высоко камешки кидаешь, —
ответил Артемий. — Тут вашему брату не то что руки-ноги переломают, а пожалуй, в город на ставку свезут. Забыл аль нет, что Паранькин дядя в
головах сидит? — сказал Артемий.
— А кому заплатишь-то?.. Платить-то некому!.. —
отвечал дядя Онуфрий. — Разве можно артельному леснику с чужанина хоть малость какую принять?.. Разве артель спустит ему хошь одну копейку взять со стороны?.. Да вот я старшой у них, «хозяином» называюсь, а возьми-ка я с вашего степенства хоть медну полушку, ребята не поглядят, что я у них
голова, что борода у меня седа, разложат да таку вспарку зададут, что и-и… У нас на это строго.
— Этого нельзя, ваше степенство, —
отвечал, тряхнув
головой, дядя Онуфрий.
— По-вашему, разбойники, по-нашему, есаулы-молодцы да вольные казаки, — бойко
ответил Артемий, с удальством тряхнув
головой и сверкнув черными глазами. — Спеть, что ли, господин купец? — спросил Артемий. — Словами не расскажешь.
— Обмирщился ты весь, обмирщился с
головы до ног, обошли тебя еретики, совсем обошли, — горячо
отвечал на то Стуколов. — Подумай о души спасении. Годы твои не молодые, пора о Боге помышлять.
— Да уж, видно, надо будет в Осиповку приехать к тебе, — со стонами
отвечал Стуколов. — Коли Господь поднимет, праздник-от я у отца Михаила возьму… Ох!.. Господи помилуй!.. Стрельба-то какая!.. Хворому человеку как теперь по распутице ехать?.. Ох… Заступнице усердная!.. А там на Фоминой к тебе буду… Ох!.. Уксусу бы мне, что ли, к голове-то, либо капустки кочанной?..
— Ну и пойду, — смеясь,
отвечала Марья, накидывая на
голову большой ковровый платок. — Ну и пойду… Благодарим покорно за угощенье, матушка Виринея, — низко поклонившись, прибавила она и, припрыгивая, побежала к двери.
— Где увидать? — покачав
головой,
ответила головщица. — Разве в скиту в таком уборе ходят девицы?
— Деревенщина,
голь перекатная, —
ответила Фленушка. — И вовсе не заезжий, у них в дому живет.
— Дурак! не тебе меня благословлять, а мне тебя… Ноги выше
головы не растут, — угрюмо
ответил Макар Тихоныч, отстраняя Евграфа. — Чего лижешься, ровно теленок?.. Очумел?.. Ишь как его прорвало!.. Сказано: сваху засылай — чего еще тебе?.. По всему видно, каков ты разумом: люди говорят: «Дурак и посуленному рад». Так и ты.
— Да как вам сказать, сударыня? —
ответила Манефа. — Вы ее хорошо знаете, девка всегда была скрытная, а в
голове дум было много. Каких, никому, бывало, не выскажет… Теперь пуще прежнего — теперь не сговоришь с ней… Живши в обители, все-таки под смиреньем была, а как отец с матерью потачку дали, власти над собой знать не хочет… Вся в родимого батюшку — гордостная, нравная, своебычная — все бы ей над каким ни на есть человеком покуражиться…
— Навряд, Пантелеюшка! —
ответила, качая
головой, Таифа. — Не такого складу человек. Навряд послушает. Упрям ведь он, упорен, таких самонравов поискать. Не больно матушки-то слушает.
— Не знаю, Пантелеюшка, — сомнительно покачав
головою,
отвечала Таифа. — Сказать ей скажу, да вряд ли послушает матушку Патап Максимыч. Ведь он как заберет что в
голову, указчики ступай прочь да мимо… А сказать матушке скажу… Как не сказать!..
— Буду молиться, родной, сегодня ж зачну, —
отвечал Алексей. — А не выйдет у меня из
головы то извещение, все-таки буду бояться Патапа Максимыча.
— Еще бы не вылечить! — усмехнувшись,
ответил Дементий. — Ведь матери, Родионушка, не наш брат —
голь да перетыка… У них — деньгам заговенья нет. А богатых и смерть не сразу берет… Рубль не Бог, а тоже милует.
— До свиданья, — тихо
ответила Марья Гавриловна и, слегка наклонив
голову, оставила Алексея.
— Прощайте! — грустно
ответил он, наклоняя
голову, и с тяжелым вздохом пошел вон из горницы.
— Нет, тятя, не надейся… не встать мне, —
ответила Настя. — Смерть уж в
головах. Благословите ж меня поскорее да других позовите… Со всеми проститься хочу…
— Буду помнить, Патап Максимыч, —
отвечал Алексей, понурив
голову.
— Где ж вам приметить, сударыня? —
ответила Манефа. — Во всем-то кураже вы его не видали… Поглядеть бы вам, как сцепится он когда с человеком сильней да именитей его… Чем бы
голову держать уклонно, а речь вести покорно, ровно коза кверху глядит… Станет фертом, ноги-то азом распялит!.. Что тут хорошего?..
— Все к тому идет… — покачав
головой, со вздохом
ответила Манефа.
— Ничего такого не было, —
ответил Алексей, подняв
голову. — Ни за кого выдавать ее не думали, а чтоб сама над собой что сделала — так это пустое вранье.
— Призвания свыше на то не имею, — смиренно склонив
голову, с покорностью
ответил Василий Борисыч.
— Что говорить, тетенька!.. Всякого было насказано, —
ответила Таня, оправляя на
голове косынку.
И от тех громóв, от той молнии вся живая тварь в ужасе встрепенулась: разлетелись поднебесные птицы, попрятались в пещеры дубравные звери, один человек поднял к небу разумную
голову и на речь отца громóвую
отвечал вещим словом, речью крылатою…
— Не во граде, а возле него, —
отвечал рассказчик. — Долго пытали у Перфила Григорьича, рассказал бы про свои похожденья, молчит,
головой крутит, лишь за три недели до смерти все рассказал.
За Парашину обиду шкурой
ответишь,
головой поплатишься!..
— Так точно, — тряхнув
головой,
отвечал Петр Степаныч.
— Власть твоя, матушка, а печку не раздвинешь… Больше того нельзя напечи, — разводя руками и слегка склоняя
голову,
ответила мать Виринея.
— Много будешь знать, скоро состаришься, — закинув
голову и прищурив насмешливо глаза,
ответила Фленушка.
— Опричь воли Господней, Пречистыя его Матери и святых отец наших, ничьей воли над собой я не знаю, — с холодным спокойствием
ответила Августа и низко склонила
голову.
Ни слова не
ответила Августа. Сидит, опустя
голову, молчит, как стена.
— Хорошо тебе, Авдотьюшка, эдак разговаривать, — жалобно, но с досадой
ответила ей Устинья. — Суди Бог того, кто обидел меня!.. Да не обрадуется она горькой обиде моей… Обижена сиротская слеза даром нá землю не капает; капнет слеза моя горькая горючéй смолой на
голову лиходейки-обидчицы!
— И то неможется, —
ответила Фленушка, тихо поднимаясь с постели. —
Голова что-то болит.
— Он, матушка, все и затевал. И Марко Данилыч тоже, и
голова Михайло Васильич, —
отвечал Самоквасов. — А мы, что же? Молокососы перед ними… а другое слово сказать, не отставать же нам от старших. Нельзя! Непочтительно будет. Старших почитать велено, во всем слушаться… Ну, мы и слушались.