Неточные совпадения
В лесистом Верховом Заволжье деревни малые, зато частые, одна от другой на версту, на
две. Земля холодна, неродима, своего хлеба мужику разве до Масленой хватит, и то в урожайный год! Как ни бейся на надельной полосе, сколько страды над ней ни принимай, круглый год трудовым хлебом себя
не прокормишь. Такова сторона!
Пол крашеный, — олифа своя,
не занимать стать; печи-голландки, кафельные, с горячими лежанками; по стенам, в рамках красного дерева
два зеркала да с полдюжины картин за стеклом повешено.
— Помаленьку как-нибудь справится, — отвечал Патап Максимыч. — Никитишне из праздников праздник, как стол урядить ее позовут. Вот что я сделаю: поеду за покупками в город, заверну к Ключову, позову куму и насчет того потолкую с ней, что искупить, а воротясь домой, подводу за ней пошлю. Да вот еще что, Аксиньюшка:
не запамятуй послезавтра спосылать Пантелея в Захлыстино, стяг свежины на базаре купил бы да
две либо три свиные туши, баранины, солонины…
— А тебе тоже бы молчать, спасенная душа, — отвечал Патап Максимыч сестре, взглянув на нее исподлобья. — Промеж мужа и жены советниц
не надо.
Не люблю, терпеть
не могу!.. Слушай же, Аксинья Захаровна, — продолжал он, смягчая голос, — скажи стряпухе Арине, взяла бы
двух баб на подмогу. Коли нет из наших работниц ловких на стряпню, на деревнях поискала бы. Да вот Анафролью можно прихватить. Ведь она у тебя больше при келарне? — обратился он к Манефе.
Выслушав, в чем дело,
не заходя к тетке, к которой было из-за
двух верст приходила покланяться, чтобы та ей разбитую кринку берестой обмотала, побежала домой без оглядки, точно с краденым.
— Как
не слыхать! — ответил Петруха, весело вертя колесо, двигавшее три станка. — Столы, слышно, хозяин строить задумал. Пантелея Прохорыча завтра в Захлыстино на базар посылают свежину да вино искупать. Угощенье, слышь, будет богатое. Ста полтора либо
два народу будут кормить.
Не бывает при свадьбе «уходом» ни «горного стола», ни подарков, все оканчивается
двумя обедами родителей одних и других.
Пошел повар в тысяче рублях, но знающие люди говорили, что тузу
не грех бы было и подороже Петрушку поставить, потому что дело свое он знал на редкость: в Английском клубе учился, сам Рахманов [Известный московский любитель покушать, проевший несколько тысяч душ крестьян.] раза
два его одобрял.
— Какое у тебя приданое? — смеясь, сказал солдатке Никифор. — Ну так и быть, подавай росписи: липовы
два котла, да и те сгорели дотла, сережки двойчаты из ушей лесной матки,
два полотенца из березова поленца, да одеяло стегано алого цвету, а ляжешь спать, так его и нету, сундук с бельем да невеста с бельмом. Нет, таких мне
не надо — проваливай!
Растит Груня чужих детей, растит и своих:
два уж у ней ребеночка. И никакой меж детьми розни
не делает, пасынка с падчерицами любит
не меньше родных детей. А хозяйка какая вышла, просто на удивление.
— В годы взял. В приказчики. На место Савельича к заведенью и к дому приставил, — отвечал Патап Максимыч. — Без такого человека мне невозможно: перво дело, за работой глаз нужен, мне одному
не углядеть; опять же по делам дом покидаю на месяц и на
два, и больше: надо на кого заведенье оставить. Для того и взял молодого Лохматого.
— Здравствуй, разлюбезная сестрица, — желчно сказал. —
Две недели, по милости Патапа Максимыча, у вас живу, а с тобой еще
не успел повидеться за великими твоими недосугами…
Никифор Захарыч подошел к столу с графинами и закусками.
Две недели капельки у него во рту
не бывало; и теперь, остановясь перед разноцветными графинами, он созерцал их как бы в священном восторге и, радостно потирая ладони, думал: «С которого бы начать?»
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал, что, воротясь после долгих странствий на родину, стал он в ней чужанином.
Не то что людей, домов-то прежних
не было; город, откуда родом был,
два раза дотла выгорал и
два раза вновь обстраивался. Ни родных, ни друзей
не нашел на старом пепелище — всех прибрал Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «
Не временем годы долги — долги годы отлучкой с родной стороны».
Смолк Яким Прохорыч. Жадно все его слушали,
не исключая и Волка. Правда, раза
два задумывал он под шумок к графинам пробраться, но, заметив следившего за ним Алексея, как ни в чем
не бывало повертывал назад и возвращался на покинутое место.
—
Не слыхал?.. — с лукавой усмешкой спросил паломник. — А из чего это у тебя сделано? — спросил он Патапа Максимыча, взявши его за руку, на которой для праздника надеты были
два дорогих перстня.
В Городце редку неделю двух-трех подкидышей
не бывало.
— Да покаместь гроша
не потребуется, — отвечал Стуколов. — Пятьдесят тысяч надо
не сразу,
не вдруг. Коли дело плохо пойдет, кто нам велит деньги сорить по-пустому? Вот как тебе скажу — издержим мы
две аль три тысячи на ассигнации, да если увидим, что выгоды нет, вдаль
не поедем, чтоб
не зарваться…
— А ты слушай, речи
не перебивай, — прервал его Стуколов. — Наличными на первый раз — сказал я тебе —
две либо три тысячи ассигнациями потребуется.
Чуть
не через каждые полторы-две версты приходилось останавливаться и отгребаться от снега.
Ее городят в лесных местах, чтобы пасущийся скот
не забрел на хлеб.], ни просеки, ни даже деревянного двухсаженного креста, каких много наставлено по заволжским лесам, по обычаю благочестивой старины [За Волгой, на дорогах, в полях и лесах, особенно на перекрестках, стоят высокие, сажени в полторы или
две, осьмиконечные кресты, иногда по нескольку рядом.
Перебравшись за Керженец, путникам надо было выбраться на Ялокшинский зимняк, которым ездят из Лысково в Баки, выгадывая тем верст пятьдесят против объездной проезжей дороги на Дорогучу. Но вот едут они
два часа, три часа, давно бы надо быть на Ялокшинском зимняке, а его нет как нет. Едут, едут, на счастье, тепло стало, а то бы плохо пришлось.
Не дается зимняк, да и полно. А лошади притомились.
За ним таким же способом слез паломник Стуколов, потом молчаливый купец Дюков, за ними
два работника.
Не вдруг прокашлялись наезжие гости, глотнувши дыма. Присев на полу, едва переводили они дух и протирали поневоле плакавшие глаза.
— Кто в
два перста, кто щепотью, кто как сызмала обык, так и молится… У нас этого в важность
не ставят, — сказал дядя Онуфрий.
Доехав до своей повертки, передние лесники стали. За ними остановился и весь поезд. Собралась артель в кучу, опять галдовня началась… Судили-рядили,
не лучше ль вожакам одну только подводу с собой брать, а
две отдать артели на перевозку бревен. Поспорили, покричали, наконец решили — быть делу так.
Так и толкуем день,
два, ину пору и в неделю
не сговоримся…
— Доподлинно сказать тебе
не могу, потому что тамошних лесов хорошо
не знаю, — сказал Артемий. — Всего раза
два в ту сторону ездил, и то дальше Уреня
не бывал. Доедешь, Бог даст, поспрошай там у мужиков — скажут.
«Глядь-ка, глядь-ка, — удивляется Патап Максимыч, — всех по именам так и валяет… И Груню
не забыл… От кого это проведал он про моих сродников?..
Две сотенных надо, да к Христову празднику муки с маслом на братию послать».
— Покушай ушицы-то, любезненькой ты мой, — угощал отец Михаил Патапа Максимыча, — стерлядки, кажись, ничего себе, подходящие, — говорил он, кладя в тарелку дорогому гостю
два огромных звена янтарной стерляди и налимьи печенки. — За ночь нарочно гонял на Ветлугу к ловцам. От нас ведь рукой подать, верст двадцать. Заходят и в нашу Усту стерлядки, да
не часто… Расстегайчиков к ушице-то!.. Кушайте, гости дорогие.
—
Не забудь же нас, убогих,
не покинь святую обитель… Ох ты, любезненькой мой!.. Постой-ка, я на дорогу бутылочку тебе в сани-то положу… Эй, отец Спиридоний!.. Положи-ка в кулечек облепихи бутылочки
две либо три, полюбилась давеча она благодетелю-то, да поляниковки положь, да морошки.
Не обошлось без пинков и потасовки, а когда старик хотел отнять жену у десятских, и ему велено было десятка
два засыпать…
В Улангере, до самой высылки из скитов посторонних лиц (то есть
не приписанных к скиту по ревизии), жили
две дворянки, одна еще молоденькая, дочь прапорщика, другая старуха, которую местные старообрядцы таинственно величали «дамою двора его императорского величества».
Крыши делались обыкновенно в
два теса со «скалой» [Береста, ряд которой кладут между
двумя рядами теса, для прочности крыши, чтоб
не скоро гнила.
Часовни, сажен по пятнадцати в длину, по шести, по семи в вышину, строились на один лад: каждая составляла огромный четырехугольный бревенчатый,
не обшитый тесом дом, с окнами в
два, иногда в три ряда, под огромною крутою на
два ската тесовою кровлей с крестом вместо конька и с обширной папертью, на которой возвышались небольшие колокольни, давно, впрочем, стоявшие без колоколов.
— А вот я тебя за такие слова на поклоны поставлю, — вскричала мать Виринея, — да недели
две, опричь черствой корки, ты у меня в келарне ничего
не увидишь!.. Во святой обители про идольские басни говорить!.. А!.. Вот постой ты у меня, непутная, погоди, дай только матушке Манефе приехать… Посидишь у меня в темном чулане, посидишь!.. Все скажу, все.
— Настенька это приписала, — отвечала Фленушка. — На смех. А как стали укладываться, она и в самом деле сунула в воз
не то окорок,
не то
два.
— У медведя лапа-то пошире, да и тот в капкан попадает, — смеючись, подхватила Фленушка. — Сноровку надо знать, Марьюшка… А это уж мое дело, ты только помогай. Твое дело будет одно: гляди в
два,
не в полтора, одним глазом спи, другим стереги, а что устережешь, про то мне доводи. Кто мигнул, кто кивнул, ты догадывайся и мне сказывай. Вот и вся недолга…
Дня через
два молодой Масляников приехал к Гавриле Маркелычу будто китайку торговать, хоть ему ни до какой китайки дела
не было.
Марья Гавриловна согласилась на упрашивание Фленушки и на другой же день обещалась написать к Патапу Максимычу. К тому ж она получила от него
два письма, но
не успела еще ответить на них в хлопотах за больной Манефой.
Две заботы у ней: первая забота, чтоб Алексей без нужного дела
не слонялся пó дому и отнюдь бы
не ходил в верхние горницы, другая забота —
не придумает, что делать с братцем любезным…
— А Евпраксея-то чем
не поп?..
Не справит разве? Чем она плоше Коряги?.. Дела своего мастерица, всяку службу
не хуже попа сваляет… Опять же теперь у нас в дому
две подпевалы, — сказал Патап Максимыч, указывая на дочерей. — Вели-ка, Настасья, Алексея ко мне кликнуть. Что нейдет до сей поры?
— Отобьешься тут!.. Как же!.. — возразил Патап Максимыч. — Тут на каждого из нас, может, десятка по
два зверья-то было… Стуколову спасибо — надоумил огонь разложить… Обложились кострами. На огонь зверь
не идет — боится.
—
Не смей помирать!.. — топнув ногой, весело крикнул Чапурин. — Прежде
две дюжины таких сарафанов в клочья износи, потом помирай, коли хочешь.
— Уж и
две дюжины! — улыбаясь, ответила Аксинья Захаровна. —
Не многонько ль будет, Максимыч?.. Годы мои тоже немалые!..
Недосужно было добродушной матери-келарю: зáгодя надо довольную трапéзу учредить:
две яствы горячих,
две яствы студеных, пироги да блины, да овсяный кисель с сытой [Сыта — разварной с водой, но
не бродивший, мед.].
—
Не клянчи, Дементьюшка, — отозвался Родион. — У нас
две недели гостил, коль у вас столь же погостит, дорога-то обсохнет.
—
Не знаю, — мрачно ответил Алексей. — Недели через полторы либо через
две.
Ни службы по часовням, ни кормы по келарням
не помогали Насте. Через каждые два-три дня пересылалась Манефа с Осиповкой, каждый раз одну весть привозили ей: «нет облегчения».
Кончились простины. Из дома вынесли гроб на холстах и, поставив на черный «одёр» [Носилки, на которых носят покойников. За Волгой, особенно между старообрядцами, носить покойников до кладбища на холстах или же возить на лошадях почитается грехом.], понесли на плечах. До кладбища было версты
две, несли переменяясь, но Никифор как стал к племяннице под правое плечо, так и шел до могилы, никому
не уступая места.
—
Две ночи
не спал я, Дарья Никитишна, притомился очень, — сказал Алексей. — Приехавши, отдохнуть прилег, да грехом и заснул… Разбудить-то было некому.