Неточные совпадения
— Пустил ли бы я
вас в чужие люди, как бы не беда
наша, не последнее дому разоренье?
У Бояркиных по пятницам сходились, у Московкиной по вторникам, только не кажду неделю; а в
нашей обители, как и при
вас бывало, — по четвергам.
Только матушка Манефа с той поры, как
вы уехали, все грозит разогнать
наши беседы и келарню по вечерам запирать, чтобы не смели, говорит, собираться девицы из чужих обителей.
— Не знаете
вы нашего мастерства, Патап Максимыч, оттого и говорите так, — отвечала Фленушка. — Никак нельзя из пялец вынуть шитья, всю работу испортишь, опять-то вставить нельзя уж будет.
Вывезти бы
вам хоть одного в
наши российские пределы, утвердили бы мы в России корень священства, утолили бы душевный глад многого народа.
— Просим любить нас, лаской своей не оставить, Аксинья Захаровна, — говорил хозяйке Данило Тихоныч. — И парнишку моего лаской не оставьте…
Вы не смотрите, что на нем такая одежа… Что станешь делать с молодежью? В городе живем, в столицах бываем; нельзя… А по душе, сударыня, парень он у меня хороший, как есть
нашего старого завета.
Изойдите
вы теперь все хорошие дома по московскому аль по петербургскому купечеству, из
нашего то есть сословия, везде это найдете…
— Поистине, не облыжно доложу
вам, Аксинья Захаровна, таких людей промеж
наших христиан, древлего то есть благочестия, не много найдется!..
— Так-то оно так, Данило Тихоныч, — отвечал Патап Максимыч. — Только я, признаться сказать, не пойму что-то ваших речей… Не могу я вдомек себе взять, что такое
вы похваляете… Неужели везде
наши христиане по городам стали так жить?.. В Казани, к примеру сказать, аль у
вас в Самаре?
— Знатное винцо, — сказал Данило Тихоныч, прихлебывая лафит. — Какие у
вас кушанья, какие вина, Патап Максимыч! Да я у Стужина не раз на именинах обедывал, у
нашего губернатора в царские дни завсегда обедаю — не облыжно доложу
вам, что вашими кушаньями да вашими винами хоть царя потчевать… Право, отменные-с.
— Не по себе Яким дерево клонит, — отвечал сватам Чапурин. — Бог даст, сыщем зятя почище его.
Наш товар
вам не к руке, в ином месте поищите.
— Отцы и братие и служебницы сея честныя обители!.. Возвещаю
вам радость великую: убогое жительство
наше посетили благочестивые христолюбцы, крепкие ревнители святоотеческой веры нашея древлего благочестия. Чем воздадим за такую милость, к нам бывшую? Помолимся убо о здравии их и спасении и воспоем Господу Богу молебное пение за милость творящих и заповедавших нам, недостойным, молиться о них.
—
Наше дело иноческое, любезненькой ты мой, Патап Максимыч, а сегодня разрешения на вино по уставу нет, — отвечал он. —
Вам, мирянам, да еще в пути сущим, разрешение на вся, а нам, грешным, не подобает.
— От других потаю, от тебя не скрою, любезненькой ты мой, — отвечал игумен. — Опять же у
вас с Якимом Прохорычем, как вижу, дела-то одни… Золото водится по
нашим лесам — брать только надо умеючи.
Теперь и ангелы Божии прилетели на
нашу беседу да, глядя на
вас, радуются…
— Говорила я ему про вашу бедность и нужды, вот приходит, мол, Сырная неделя, к великой Четыредесятнице приуготовление, а
нашим сиротам не на что гречневой мучки купить да маслица. И Патап Максимыч пожаловал
вам, братие и сестры, по рублю ассигнациями на двор.
— По муку да по крупу на базар
вам ездить не надо, — продолжала мать Манефа не допускающим противоречия голосом. — Нечего время попусту тратить. Отпусти, Таифа, сиротам на каждый двор муки да масла. Сняточков прибавь, судачка вяленого да пшеничной мучки на пряженцы. Разочти, чтоб на каждый двор по рублю с четвертью приходилось. По четверти от
нашей худости примите, — промолвила Манефа, обращаясь к сиротам.
Когда мы виделись с
вами, матушка, последний раз у Макарья в прошедшую ярмарку в лавке
нашей на Стрелке, сказывал я вашей чести, чтобы
вы хорошенько Богу молились, даровал бы Господь мне благое поспешение по рыбной части, так как я впервые еще тогда в рыбную коммерцию попал и оченно боялся, чтобы мне в карман не наклали, потому что доселе все больше по подрядной части маялся, а рыба для нас было дело закрытое.
Что это
вы, матушка, давно нам не отписываете, каково в трудах своих подвизаетесь, и о здоровье вашем и о Фленушке милой ничего мы не знаем, как она, голубушка
наша, поживает, и про племяннинок ваших, про Настасью Патаповну, Прасковью Патаповну.
При сем посылаю
вам, матушка, сто двадцать рублей на серебро, помолились бы
вы и ваши богоугодные сестры, а также которые сироты живут постоянно, за дочку за
нашу и за жениха, чтоб послал им Господь брак честен, ложе нескверно и житие безмятежно.
— Про это что говорить, — молвила Машина мать. — Только уж не прогневайтесь, Макар Тихоныч, старый молодому не ровня,
наше с
вами время прошло.
— Да к нам милости просим, в
нашу святую обитель: мы бы
вас успокоили.
Посмотрите на
наши обычаи, узнаете
наше житье-бытье и, коли понравится, ставьте к зиме келью себе, местечко отведу хорошее, возле самой часовни, и садик разведете и все, что
вам по мысли придется.
— Это, матушка,
вы сказали несправедливо, — возразил Василий Борисыч. — Не было Софрону московского избранья. Сам в епископы своей волей втесался…
Нашего согласия ему дадено не было… Да ноне в Москве его и принимать перестали.
— Как есть анафему, матушка, — подтвердил Василий Борисыч. — Да потом и говорит: «Теперь поезжайте с жалобой к митрополиту.
Вам, отлученным и анафеме преданным, веры не будет». Да, взявши Кормчую, шестое правило второго собора и зачал вычитывать: «Аще которые осуждены или отлучены, сим да не будет позволено обвинять епископа».
Наши так и обмерли: делу-то не пособили, а клятву с анафемой доспели!.. Вот те и с праздником!..
— И
нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь поем попросту, как от старых матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору заведут догматик — «Всемирную славу» аль другой какой — один сóблазн: кто в лес, кто по дрова… Не то, что у
вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то девиц — много тебе благодарна останусь.
Послушали б
вы, сударыня, что соседушки
наши любезные толкуют…
— Да, и так может случиться, — сказала она. —
Вам бы, сударыня, к
нашему же городку в купечество записаться… Если б что и случилось, — вместе бы век дожили… Схоронили бы
вы меня, старуху…
— Зачем? — возразила Манефа. —
Наш городок махонький, а в нем боле сотни купцов наберется… А много ль,
вы думаете, в самом деле из них торгует?.. Четверых не сыщешь, остальные столь великие торговцы, что перед новым годом бьются, бьются, сердечные, по миру даже сбирают на гильдию. Кто в долги выходит, кто последнюю одежонку с плеч долой, только б на срок записаться.
— Разве что так, — ответила Манефа. — А лучше бы не дожить до того дня, — грустно прибавила она. — Как вспадет на ум, что раскатают
нашу часовню по бревнышкам, разломают
наши уютные келейки, сердце так и захолонет… А быть беде, быть!.. Однако ж засиделась я у
вас, сударыня, пора и до кельи брести…
— Спаси тя Христос за твое попечение, — молвила Манефа, слегка наклоня голову перед Василием Борисычем. — По правде сказать,
наши девицы не больно горазды, не таковы, как на Иргизе бывали… аль у
вас, на Рогожском… Бывал ли ты, Василий Борисыч, на Иргизе у матушки Феофании — подай, Господи, ей Царство Небесное, — в Успенском монастыре?
— Это уж
вы напрасно, — вступился Василий Борисыч. — Не в меру своих певиц умаляете!.. Голоса у них чистые, ноту держат твердо, опять же не гнусят, как во многих местах у
наших христиан повелось…
—
Вы это только одни приятные для нас слова говорить хотите, а сами вовсе не то думаете, — с лукавой усмешкой вступилась Фленушка. — Куда
нашим девицам до Анны Сергевны, либо до Олимпиады, али до Груни келарной в Анфисиной обители!
При сем просим покорнейше вашу святыню не оставить нас своими молитвами ко Господу, да еже управити путь
наш ко спасению и некосно поминати о здравии Никиты, Анны, Илии, Георгия, Александры и Акулины и сродников их, а родителей
наших по имеющемуся у
вас помяннику беспереводно.
«Посылаю я к
вам в Москву и до Питера казначею
нашу матушку Таифу, а с нею расположилась отправить к
вам на похранение четыре иконы высоких строгоновских писем, да икону Одигитрии Богородицы царских изографов, да три креста с мощами, да книг харатейных и старопечатных десятка три либо четыре.
А увидясь с матушкой Августой, шáрпанской игуменьей, посоветую ей и Казанскую Богородицу к
вам же на Москву отправить, доколь не утишится воздвигаемая на
наше убожество презельная буря озлоблений и напастей.
— Известно как, — ответил Василий Борисыч. — Червончики да карбованцы и в Неметчине свое дело делают.
Вы думаете, в чужих-то краях взяток не берут? Почище
наших лупят… Да… Только слава одна, что немцы честный народ, а по правде сказать, хуже
наших становых… Право слово… Перед Богом — не лгу.
— Побывайте в степях, посмотрите, — молвил Василий Борисыч. — Да… Вот что я
вам, Михайло Васильич, скажу, — продолжал он, возвыся голос, — когда Христос сошел на землю и принял на себя знак рабий, восхотел он, Владыко, бедность и нищету освятить. Того ради избрал для своего рождества самое бедное место, какое было тогда на земле. И родился Царь Небесный в тесном грязном вертепе среди скотов бессловесных… Поди теперь в
наши степи — что ни дом, то вертеп Вифлеемский.
— Ох, искушение! — молвил он. — Не смущайте
вы меня, матушка… Неужто и в самом деле свет клином сошелся, неужто во всех
наших обществáх только и есть один я пригодный человек? Найдется, матушка, много лучше меня.
— Не дадут! — горько улыбнувшись, молвил Василий Борисыч. — Мало
вы знаете их, матушка, московских-то
наших тузов!.. Как мы с Жигаревым из Белой-то Криницы приехали, что они тогда?.. Какую засту́пу оказали?.. Век того не забуду…
Не смейте, говорят, и к домам
нашим близко подходить, мы
вас никогда не знали и никуда не посылали!» Так вот они каковы, заступники-то!..
— Суета!.. — строго, но сдержанно сказала Манефа и, немного подумав, прибавила: — Стало быть,
вы покинете, сударыня,
нашу святую обитель? В город жить переедете?
Мы, Симов и Иафетов жребий, раби Божии, а
вы, Хамов жребий, первее раби Божии, а потом раби
наши, то есть Симовы и Иафетовы.
—
Вам бы к Петрову-то дню
нашу обитель посетить, Марко Данилыч, — с низкими поклонами стала звать его мать Аркадия. — Праздник ведь у нас, храм… Опять же и собрание будет… И Дунюшка бы повидалась с подругами… Приезжайте-ка, право, Марко Данилыч… Что
вам стоит? До ярманки еще без малого месяц — управитесь… Давно же и не гостили у нас… А уж как бы матушку-то обрадовали… Очень бы утешили ее.
Опять же и время такое настало, что христиане не только у
вас на Москве, но и в
наших лесах о своих выгодах стали больше думать, чем о Господе, о спасенье души ровно бы и помышлять забыли…
— Ее не пошлю, — решительно сказала Манефа. — Из кельи ее устранила, ключи отобрала. Сама знаешь, что не зря таково поступила… Теперь, коли в чужи люди ее послать, совсем, значит, на смертную злобу ее навесть… Опять же и то, в непорядки пустилась на старости лет… Как
вы на Китеж ездили, так накурилась, что водой отливали… Нет, Софью нельзя, осрамит в чужих людях
нашу обитель вконец… Язык же бритва…
А еще уведомляю
вас, матушка, что по всей Москве древлеправославные христиане весьма прискорбны остаются при находящих на жительство
наше напастех и весьма опасны разорения старинных
наших святых мест…
Аще же между
вас есть некие сумнящиеся и яко жидове глаголющие: «От Назарета может ли что добро быти?» — таковые ныне да восчувствуют Божие промышление и да воскликнут с нами едиными усты и единым сердцем: «Кто Бог велик, яко Бог
наш?
Аще восхощете о чем подлинно знати, той
наш посланный вся по ряду уста ко устам
вам глаголет».
Стяжатель оказался и таковых же стяжателей в попы наставил, как и в
наших местах известного всем
вам Михайлу Корягу…