Неточные совпадения
Настя с Парашей, воротясь к отцу, к
матери, расположились в светлицах своих, а разукрасить их отец не поскупился. Вечерком, как они убрались,
пришел к дочерям Патап Максимыч поглядеть на их новоселье и взял рукописную тетрадку, лежавшую у Насти на столике. Тут были «Стихи об Иоасафе царевиче», «Об Алексее Божьем человеке», «Древян гроб сосновый» и рядом с этой пса́льмой «Похвала пустыне». Она начиналась словами...
— Да все из-за этого австрийского священства! — сказала Фленушка. — Мы, видишь ты, задумали принимать, а Глафирины не приемлют, Игнатьевы тоже не приемлют. Ну и разорвались во всем: друг с дружкой не видятся, общения не имеют, клянут друг друга. Намедни Клеопатра от Жжениных к Глафириным
пришла, да как сцепится с кривой Измарагдой; бранились, бранились, да вповолочку! Такая теперь промеж обителей злоба, что смех и горе. Да ведь это одни только
матери сварятся, мы-то потихоньку видаемся.
Сделалась она начетчицей, изощрилась в словопрениях — и пошла про нее слава по всем скитам керженским, чернораменским. Заговорили о великой ревнительнице древлего благочестия, о крепком адаманте старой веры. Узнали про Манефу в Москве, в Казани, на Иргизе и по всему старообрядчеству. Сам поп Иван Матвеич с Рогожского стал
присылать ей грамотки, сама
мать Пульхерия, московская игуменья, поклоны да подарочки с богомольцами ей посылала.
Тогда же
пришла на Каменный Вражек Манефа Старая. Была она из купеческого рода Осокиных, города Балахны, богатых купцов, имевших суконную фабрику в Казани и медеплавильные заводы на отрогах Урала. Управляющие демидовскими заводами на Урале были ей также свойственники. Когда Осокины стали дворянами, откинулись они от скита раскольничьего, обитель обедняла, и обитель Осокиных прозвалась обителью Рассохиных. Бедна и скудна была, милостями
матери Манефы только и держалась.
В своей-то обители толковали, что она чересчур скупа, что у ней в подземелье деньги зарыты и ходит она туда перед праздниками казну считать, а за стенами обители говорили, что
мать Назарета просто-напросто запоем пьет и, как на нее
придет время, с бочонком отправляется в подземелье и сидит там, покаместь не усидит его.
В глубокое умиление
пришла мать Виринея. Лицо ее, выражавшее душевную простоту и прямоту, сияло теперь внутренним ощущением сладостной жалости, радостного смирения, умильного, сердечного сокрушенья.
Одна за другой
приходили старшие обительские
матери здороваться с игуменьей:
пришла казначея, степенная, умная
мать Таифа,
пришла уставщица, строгая, сумрачная
мать Аркадия,
пришли большого образа соборные старицы:
мать Никанора,
мать Филарета,
мать Евсталия.
— Завтра после часов надо сходить к ней, повидаться, гостинцы снести, — озабоченно говорила Манефа. — А вам,
матери и девицы, Аксинья Захаровна тоже гостинцев
прислала за то, что хорошо ее ангелу праздновали, по рублю на сестру пожаловала, опричь иного. Завтра,
мать Таифа, — прибавила она, обращаясь к казначее, — возы
придут. Прими по росписи… Фленушка, у тебя никак роспись-то?
Мать София не выходила еще из Манефиной кельи, но сироты, уж Бог их знает как, проведали о предстоящей раздаче на блины и на масло,
пришли к заутрене и, отслушав ее, разбрелись по обители: кто на конный двор, кто в коровью избу, а кто и в келарню, дожидаться, когда позовет их
мать игуменья и велит казначее раздать подаянье, присланное Патапом Максимычем.
Засуетились по кельям… «С матушкой попритчилось!.. Матушка умирает», — передавали одни келейницы другим, и через несколько минут весть облетела всю обитель… Сошлись
матери в игуменьину келью,
пришла и Марья Гавриловна. Все в слезах, в рыданьях. Фленушка, стоя на коленях у постели и склонив голову к руке Манефы, ровно окаменела…
Не
приходят Алексею на ум ни погорелый отец, ни
мать, душу свою положившая в сыновьях своих, ни сестры, ни любимый братец Саввушка…
Халтурой также называется денежный подарок архиерею или другому священнослужителю за отправление заказной церковной службы.] и сироты и
матери с белицами из захудалых обителей,
придут и деревенские христолюбцы…
Много
пришло сирот, немало явилось
матерей и белиц из скудных обителей: и Напольные, и Марфины, и Заречные, и
матери Салоникеи, и погорелые Рассохины — все тут были, все собрались под гостеприимным кровом восставшей от смертного одра Манефы.
Микула свет, с милостью
Приходи к нам, с радостью,
С великой благостью!
Держимся за сошку,
За кривую ножку…
Мать-Сыра Земля добра,
Уроди нам хлеба,
Лошадушкам овсеца,
Коровушкам травки!..
— Лесной тропой вряд ли пять верст наберется, — ответила Манефа. — В том же лесу учительной
матери Голиндухи гробница. И к ней богомольцев много
приходит.
Скитские
матери только что кончили службу, загасили в часовенке свечи, сняли образа и пелены и все отнесли к повозкам… Когда
пришла на поляну праздничная толпа, и часовня и гробница имели уже обычный свой вид. На поляне скоро стало тесно. Народ разбрелся по лесу.
— Бог милостив, Паранюшка,
придет час воли Божией, — говорил Карп Алексеич. — А
матери ты поговори, про что я наказывал.
Сидя в соседней боковуше, в ужас
приходила мать Аркадия, слыша, как потешался он над Васильем Борисычем…
«Сидя на берегу речки у самого мельничного омута, — рассказывала Измарагда, — колдунья в воду пустые горшки грузила; оттого сряду пять недель дожди лили неуёмные, сиверки дули холодные и в тот год весь хлеб пропал — не воротили на семена…» А еще однажды при Тане же
приходила в келарню из обители Рассохиных вечно растрепанная, вечно дрожащая, с камилавкой на боку,
мать Меропея…
На небольшой полянке, середи частого елового леса, стоял высокий деревянный крест с прибитым в середине медным распятьем. Здесь, по преданью, стояла келья отца Варлаама, здесь он сожег себя со ученики своими.
Придя на место и положив перед крестом обычный семипоклонный нача́л, богомольцы стали по чину, и
мать Аркадия, заметив, что отец Иосиф намеревается начать канон, поспешила «замолитвовать». Не хотела и тут ему уступить, хоть по скитским обычаям первенство следовало Иосифу, как старцу.
Говорит Ярило: «Ты не плачь, не тоскуй, Мать-Сыра Земля, покидаю тебя ненадолго. Не покинуть тебя на́время — сгореть тебе дотла под моими поцелуями. Храня тебя и детей наших, убавлю я нáвремя тепла и света, опадут на деревьях листья, завянут травы и злаки, оденешься ты снеговым покровом, будешь спать-почивать до моего приходу…
Придет время, пошлю к тебе вестницу — Весну Красну́, следом за Весною я сам
приду».
— Ради Василья Борисыча и собранье-то у нас назначено, — поспешила ответить
мать Аркадия. — Его ведь к нам из Москвы по духовным делам
прислали. Изо всех обителей съедутся с ним соборовать…
И от нечего делать раскидывала Аркадия умом-разумом — сколько бы икры, сколько осетрины надо бы было
прислать в обитель Марку Данилычу… И про вязигу думала, и про белужью тёшку, и про все передумала дорогой
мать Аркадия.
На Каменном Вражке в ските Комарове, рядом с Манефиной обителью, Бояркиных обитель стояла. Была мала и скудна, но, не выходя из повелений Манефы, держалась не хуже других. Иногородние благодетели деньги и запасы Манефе
присылали, и при каждой раздаче на долю послушной игуменьи Бояркиных,
матери Таисéи, больше других доставалось. Такие же милости видали от Манефы еще три-четыре во всем покорные ей обители.
И только тогда подняла она наметку, когда
мать Аркадия довела речь до встречи со Смолокуровым и возвестила об его обещанье приехать на праздник и невдолге
прислать астраханских рыбных запасов.
— И мне про Олену на ум
приходило, — молвила
мать Таисея, — да матушки Арсении жаль, два годочка не видалась с племяненкой-то.
—
Пришли же, не забудь, трудниц-то. Да пораньше бы
приходили… Дресвы на мытье полов у меня, кажись, мало, с собой бы захватили. Да окошки еще надо помыть, лестницы… Матушка Аркадия все им укажет… Прощай,
мать Таисея. Спаси тебя Христос, Царь Небесный!..
Когда начиналась обитель Манефина, там на извод братчины-петровщины на Петров день годовой праздник уставили. С той поры каждый год на этот день много сходилось в обитель званых гостей и незваных богомольцев. Не одни старообрядцы на том празднике бывали, много
приходило и церковников.
Матери не спрашивали, кто да откуда, а садись и кушай. И люб показался тот обычай деревенскому люду…
Без мала до самой полночи толковало сходбище на обширном дворе Манефиной обители. Судили-рядили, кто бы такой мог выкрасть Прасковью Патаповну. На того думали, на другого, о московском после в голову никому не могло
прийти. Вспомнили, однако, про него.
Мать Виринея первая хватилась благоприятеля.