Неточные совпадения
А из себя видный, шадровит маленько, оспа побила, да с мужнина лица Настасье воду не
пить; муж-от приглядится, Бог
даст,
как поживет с ним годик-другой…
— Верю, тятя, — молвила Настя. — Только вот что скажи ты мне: где ж у него
был разум,
как он сватал меня? Не видавши ни разу, — ведь не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, — не слыхавши речей моих, — не знает, разумна я али дура какая-нибудь. Знает одно, что у богатого отца молодые дочери
есть, ну и
давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно ли мне от такого мужа счастья ждать?
— Что ты, окстись! — возразила Никитишна. — Ведь у лося-то, чай, и копыто разделенное, и жвачку он отрыгает. Макария преподобного «житие» читал ли?
Дал бы разве Божий угодник лося народу ясти, когда бы святыми отцами не
было того заповедано… Да что же про своих-то ничего не скажешь? А я, дура, не спрошу. Ну,
как кумушка поживает, Аксинья Захаровна?
И у того и у другого работника Христа ради просил он гривенничек опохмелиться, но от Патапа Максимыча
было строго-настрого заказано: ни под
каким видом гроша ему не
давать.
Засиял в Вихореве осиротелый дом Заплатина. Достатки его удвоились от приданого, принесенного молодой женой.
Как сказал, так и сделал Патап Максимыч:
дал за Груней тридцать тысяч целковых, опричь одежи и разных вещей. Да, опричь того, выдал ей капитал, что после родителей ее остался: тысяч пять на серебро
было.
— Не
пьет теперь, — сказал Патап Максимыч. — Не
дают, а пропивать-то нечего… Знаешь что, Аксинья, он тебе все же брат, не одеть ли его
как следует да не позвать ли сюда? Пусть его с нами попразднует. Моя одежа ему
как раз по плечу. Синяки-то на роже прошли, человеком смотрит.
Как думаешь?
— Не в кабаке, чай,
будет, не перед стойкой, — отвечал Патап Максимыч. — Напиться не
дам. А то, право, не ладно,
как Снежковы после проведают, что в самое то время,
как они у нас пировали, родной дядя на запоре в подклете, ровно
какой арестант, сидел. Так ли, кум, говорю? — прибавил Чапурин, обращаясь к Ивану Григорьичу.
— Жирно, брат, съест! — возразил Патап Максимыч. — Нет, Яким Прохорыч, нечего нам про это дело и толковать. Не подходящее, совсем пустое дело!..
Как же это?
Будь он хоть патриарх, твой Софрон, а деньги в складчину
давай, коли барышей хочешь… А то — сам денег ни гроша, а в половине… На что это похоже?.. За что?
— Да
как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?.. Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А
как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые
дать, того никоим образом нельзя… Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.], чтоб прогулов во всю зиму не
было.
— Обидно этак-то, господин купец, — отвечал Артемий. — Пожалуй, вот хоть нашего дядю Онуфрия взять… Такого артельного хозяина днем с огнем не сыскать… Обо всем старанье держит, обо всякой малости печется, душа-человек: прямой, правдивый и по всему надежный. А дай-ка ты ему волю, тотчас величаться зачнет, потому человек, не ангел. Да хоша и по правде станет поступать, все уж ему такой веры не
будет и слушаться его,
как теперь, не станут. Нельзя, потому что артель суймом держится.
— Надежный человек, — молвил Патап Максимыч. — А говорю это тебе, отче, к тому, что если, Бог
даст, уверюсь в нашем деле, так я этого самого Алексея к тебе с известьем пришлю. Он про это дело знает, перед ним не таись. А
как будет он у тебя в монастыре, покажи ты ему все свое хозяйство, поучи парня-то… И ему пригодится, и мне на пользу
будет.
— То-то и
есть. На ум ему не вспадало! Эх ты, сосновая голова, а еще игумен!.. Поглядеть на тебя с бороды,
как есть Авраам, а на деле сосновый чурбан, — продолжал браниться паломник. — Знаешь ли ты, старый хрыч, что твоя болтовня, худо-худо, мне в триста серебром обошлась?.. Да эти деньги у меня, брат, не пропащие, ты мне их вынь да положь… Много ли
дал Патап на яйца?.. Подавай сюда…
— Приехала, матушка, в ту пятницу прибыла, — ответила казначея. — Расчет во всем подала
как следует — сто восемьдесят привезла, за негасимую должны оставались. Да гостинцу вам, матушка, Силантьевы с нею прислали: шубку беличью, камлоту на ряску, ладану росного пять фунтов с походом, да масла бутыль, фунтов, должно
быть, пятнадцать вытянет. Завтра обо всем подробно доложу, а теперь не пора ли вам и покою
дать? Устали, чай, с дороги-то?
А пуще всего в люди
давать не моги, потому это баловство одно,
как есть малодушие и больше ничего.
У него
было так: не ладен работник аль лентяй
какой, сейчас расчет, отдаст ему, что следует, до копейки, да тут же и на порог укажет, а хорошему рабочему сверх уговора что-нибудь
даст, только накажет ему строго-настрого о прибавке никому не сказывать…
— Дурак, значит, хоть его сегодня в Новотроицком за чаем и хвалили, — молвил Макар Тихоныч. —
Как же в кредит денег аль товару не брать? В долги
давать, пожалуй, не годится, а коль тебе деньги
дают да ты их не берешь, значит, ты безмозглая голова. Бери, да коль статья подойдет, сколь можно и утяни, тогда настоящее
будет дело, потому купец тот же стрелец, чужой оплошки должен ждать. На этом вся коммерция зиждется… Много ль за дочерью Залетов
дает?
— Да
как вам сказать, сударыня? — ответила Манефа. — Вы ее хорошо знаете, девка всегда
была скрытная, а в голове дум
было много.
Каких, никому, бывало, не выскажет… Теперь пуще прежнего — теперь не сговоришь с ней… Живши в обители, все-таки под смиреньем
была, а
как отец с матерью потачку
дали, власти над собой знать не хочет… Вся в родимого батюшку — гордостная, нравная, своебычная — все бы ей над
каким ни на
есть человеком покуражиться…
— Да лекарь-от из немцев аль бусурманин
какой… У людей Великий пост, а он скоромятину, ровно собака, жрет… В обители-то!.. Матери бунт подняли, сквернит, знаешь, им. Печки не
давали скоромное-то стряпать. Да тут у нас купчиха живет, Марья Гавриловна, так у ней стряпали…
Было,
было всякого греха!.. Не сразу отмолят…
— А ты, друг, не больно их захваливай, — перебила Манефа. — Окромя Марьюшки да разве вот еще Липы с Грушей [Липа — уменьшительное Олимпиады, Груша — Агриппины, или, по просторечию, Аграфены.], и крюки-то не больно горазды разбирать. С голосу больше
петь наладились,
как Господь
дал… Ты, живучи в Москве-то, не научилась ли по ноте
петь? — ласково обратилась она к смешливой Устинье.
Гривной с души поромовские от бед и обид не избыли. К мужикам по другим деревням Карп Алексеич не в пример
был милостивей: огласки тоже перед начальством побаивался, оттого и брал с них
как следует. А «своим» спуску не
давал: в Поромовой у него бывало всяко лыко в строку.
И кляла же тот обед Устинья Московка. Первое дело: свежей рыбки хотелось покушать ей, а главное, Василий Борисыч там сел, да там же и Прасковья Патаповна. Подметив на кладбище,
как поглядывал на нее Василий Борисыч,
дала Устинья волю пылкому, ревнивому сердцу… Если б можно
было, взяла бы да и съела девичьего подлипалу… Горячая девка
была!..
— Да
как же ему в вашу-то пользу тянуть, когда самому за то ответ придется
давать? — сказал Патап Максимыч. — Когда можно
было — в просьбах мне не отказывал.
— И сам еще не знаю, матушка, — ответил Василий Борисыч. — Силом вырвал он из меня слово… Допрежь того никогда и в ум мне не прихаживало, чтоб торговым делом займоваться… Так пристал, так пристал, что сам не знаю,
как согласье
дал… Ровно в тумане в ту пору я
был.
— На самоё бы надо взглянуть, да ходу мне в вашу обитель нет… Ну — не беда:
дам я тебе корешков да травок, зашей ты их в
какую ни на
есть одежу Марьи Гавриловны, да чтоб она про то не знала, не ведала… Всего бы лучше в рубаху да поближе к вороту… А станешь те травы вшивать, сорок раз «Богородицу» читай. Без того не
будет пользы… Ну вот и пришли…
Дело
какое случится в судах, по землям аль по каким-нибудь тяжбам, медной полушки приказным никогда не
давала, сама все писала, и не
было ни разу, чтоб она по суду своего не получала.
— И кому б такая блажь вспала в голову, чтоб меня взять за себя?.. Не бывать мне кроткой, послушной женой —
была б я сварливая, злая, неугодливая!.. На малый час не
было б от меня мужу спокою!.. Служи мне,
как извечный кабальный, ни шаг из воли моей выйти не смей, все по-моему делай! А вздумал бы наперекор, на все бы пошла. Жизни не пожалела б, а уж не
дала бы единого часа над собой верховодить!..
— Не в свахи, а вместо матери, — перервала ее Дуня. — Не привел Господь матушке меня выростить. Не помню ее, по другому годочку осталась. А от тебя, Грунюшка, столь много добра я видела, столько много хороших советов
давала ты мне, что я на тебя
как на мать родную гляжу. Нет, уж если Бог велит, ты вместо матери
будь.
— А ты про одни дрожди не поминай трожды. Про то говорено и вечор и сегодня. Сказано: плюнь, и вся недолга, — говорил Патап Максимыч. — Я к тебе проститься зашел, жар посвалил, ехать пора… Смотри ж у меня, ворочай скорей, пора на Горах дела зачинать… Да еще одно дельце
есть у меня на уме… Ну, да это еще
как Господь
даст… Когда в путь?
— А насчет других скитов, матушка? — сказал Василий Борисыч. — Я ведь гостил и в Оленеве и в Улангере два раза
был. А по тем скитам в купечестве матери не пишутся. Там-то
какой ответ про меня
дадут?..
— Сразу не надо
давать. С четвертухи [Двадцатипятирублевый кредитный билет.] зачинайте, — сказал караульщик. — А
как сладитесь, деньги ему наперед, без того не станет и венчать. Для верности за́ руки бы надо кому отдать, чтоб не надул, да некому здесь. Ты вот
как: бумажки-то пополам, одну половину ему наперед, другу когда повенчает. Так-то
будет верней.
—
Какой же он тебе посрамитель? Времени хоть немного, а, Бог
даст, управимся… А ему посрамление
будет… И на пристани и на бирже всем, всем расскажу, каков он
есть человек, можно ль к нему хоть на самую малость доверия иметь. Все расскажу: и про саврасок, и про то,
как долги его со счетов скинуты, и сколько любил ты его, сколько жаловал при бедности… На грош ему не
будет веры… Всучу щетинку, кредита лишу!
— Я
буду хлопотать, а ты сиди дома, точи веретёна, — перебил Колышкин. — И хозяйке моей не кажись — вишь
какой ты расстроенный! Не надо таким в люди казаться… То дело, Бог
даст, обойдется и ввек не помянется, а увидят тебя этаким, толки зачнутся да пересуды, наплетут и невесть чего — и, что ни придумают, ввек того не забудут… Сиди же дома, крестный… Слышишь?…
— Нет, уж ты, Бога ради, освободи меня, Сергей Андреич, — сказал наконец Патап Максимыч. — Изнемог я…
Дай одному с печалью остаться, подь отсель, оставь меня одного…
Дай надуматься… А
какой я допрежь сего столп
был неколебимый… Помнишь?.. Никого не боялся, ничего не страшился!.. Шатнуло горе, свихнуло!.. Глядя на меня, поучайся, Сергей Андреич, познай,
как человеку подобает мáлитися… Божий закон!.. Господне определенье!..
— Эх, крестный, крестный!.. Да стоит ли Алешка Лохматов такого горя-уныния? — с сердечным участием молвил Сергей Андреич. — Зачем безнадежишь себя?.. Бог не без милости. Дело не пропащее… Уладим, Бог
даст… А тебе бы в самом деле хорошо одному
побыть… Прощай… Утро вечера мудренее… Помнишь,
как ребятишкам бабы сказки сказывают? И я скажу тебе, что в сказках говорится: «Что тебе от меня
будет сделано, то
будет не служба, а службишка, спи-почивай до утра — утро вечера мудренее».
Дали ему «расейского»,
дали и язвицким молодцам по стакану, но,
как ни просили они больше, Петр Степаныч им наотрез отказал, потому что еще до города надо
было ехать.