Неточные совпадения
Так говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры
как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников
не бывало. Там Русь сысстари на чистоте стоит, — какова была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть и смотрит сердито на чужа́нина.
— Да полно ж грешить-то тебе!.. — еще больше возвысила голос Аксинья Захаровна. —
Как возможно про честных стариц такую речь молвить? У матушки Манефы в обители спокон веку худого ничего
не бывало.
Бывало, по осени,
как супрядки начнутся, деревенские девки ждут
не дождутся Алеши Лохматого; без него и песен
не играют, без него и веселья нет.
У Бояркиных по пятницам сходились, у Московкиной по вторникам, только
не кажду неделю; а в нашей обители,
как и при вас
бывало, — по четвергам.
Как есть одна копейка, и той от них на родительскую обитель
не бывало.
— Сорвалось! — сквозь зубы молвил Алексей и бросил испорченную чашку в сторону. Никогда с ним такого греха
не бывало, даже и тогда
не бывало,
как, подростком будучи, токарному делу учился. Стыдно стало ему перед токарями. По всему околотку первым мастером считается, а тут, гляди-ка, дело
какое.
— Только-то? — сказала Фленушка и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров
не бойся, молодец. Рукобитью на них
не бывать! Пусть их теперь праздничают, — а лето придет, мы запразднуем: тогда на нашей улице праздник будет… Слушай: брагу для гостей
не доварят, я тебя сведу с Настасьей.
Как от самой от нее услышишь те же речи, что я переносила, поверишь тогда?.. А?..
Хоть ни в чем
не нуждалась Никитишна, но всегда
не только с охотой, но с большой даже радостью езжала к городовым купцам и к деревенским тысячникам столы строить,
какие нужны
бывали: именинные аль свадебные, похоронные аль поминальные, либо на случай приезда важных гостей.
А плавал Микешка,
как окунь, подплывет,
бывало, к утопающему, перелобанит его кулаком что есть мочи, оглушит до беспамятства, чтобы руками
не хватался и спасителя вместе с собой
не утопил, да, схватив за волосы, — на берег.
— А ну-ка, докажи! — кричала Мавра. — А ну-ка, докажи!
Какие такие проезжающие попы?.. Что это за проезжающие?.. Я церковница природная, никаких ваших беглых раскольницких попов знать
не знаю, ведать
не ведаю… Да знаешь ли ты, что за такие слова в острог тебя упрятать могу?.. Вишь,
какой муж выискался!.. Много у меня таких мужьев-то
бывало!.. И знать тебя
не хочу, и
не кажи ты мне никогда пьяной рожи своей!..
На другой день были смотрины, но
не такие,
как бывают обыкновенно. Никого из посторонних тут
не было, и свахи
не было, а жених, увидав невесту, поступил
не по старому чину,
не по дедовскому обряду.
Кажись, и хмелем
не очень зашибаются и никаким дурным делом
не заимствуются, а
не то,
как в прежнее время
бывало.
Никифор Захарыч подошел к столу с графинами и закусками. Две недели капельки у него во рту
не бывало; и теперь, остановясь перед разноцветными графинами, он созерцал их
как бы в священном восторге и, радостно потирая ладони, думал: «С которого бы начать?»
Смолк Яким Прохорыч. Жадно все его слушали,
не исключая и Волка. Правда, раза два задумывал он под шумок к графинам пробраться, но, заметив следившего за ним Алексея,
как ни в чем
не бывало повертывал назад и возвращался на покинутое место.
— А я видал, — сказал паломник. —
Бывало,
как жил в сибирских тайгах, сам доставал это маслицо, все это дело знаю вдоль и поперек.
Не в пронос будь слово сказано, знаю,
каким способом и в Россию можно его вывозить… Смекаете?
— Просим любить нас, лаской своей
не оставить, Аксинья Захаровна, — говорил хозяйке Данило Тихоныч. — И парнишку моего лаской
не оставьте… Вы
не смотрите, что на нем такая одежа… Что станешь делать с молодежью? В городе живем, в столицах
бываем; нельзя… А по душе, сударыня, парень он у меня хороший,
как есть нашего старого завета.
Алексей проснулся из забытья. Все время сидел он, опустя глаза в землю и
не слыша, что вокруг его говорится… Золото, только золото на уме у него… Услышав хозяйское слово и увидя Никифора, встал. «Волк» повернул назад и,
как ни в чем
не бывало, с тяжелым вздохом уселся у печки, возле выхода в боковушку. И
как же ругался он сам про себя.
— Ну ее совсем, — молвит,
бывало, Матренушка. — И знать ее
не хочу! Спокойней, девушки, спится,
как ни по ком
не гребтится.
Разумно и правдиво правила Манефа своей обителью. Все уважали ее, любили, боялись. Недругов
не было. «Давно стоят скиты керженские, чернораменские, будут стоять скиты и после нас, а
не бывало в них такой игуменьи,
как матушка Манефа, да и впредь вряд ли будет». Так говорили про Манефу в Комарове, в Улангере, в Оленеве и в Шарпане и по всем кельям и сиротским домам скитов маленьких.
— Бог милостив, — промолвил паломник. — И
не из таких напастей Господь людей выносит…
Не суетись, Патап Максимыч, — надо дело ладом делать. Сам я глядел на дорогу: тропа одна, поворотов,
как мы от паленой с верхушки сосны отъехали, в самом деле ни единого
не было. Может, на эту зиму лесники ину тропу пробили,
не прошлогоднюю. Это и в сибирских тайгах зачастую
бывает…
Не бойся — со мной матка есть, она на путь выведет.
Не бойся, говорю я тебе.
Артелями в лесах больше работают: человек по десяти, по двенадцати и больше. На сплав рубить рядят лесников высковские промышленники, разделяют им на Покров задатки, а расчет дают перед Пасхой либо по сплаве плотов. Тут
не без обману
бывает: во всяком деле толстосум сумеет прижать бедного мужика, но промеж себя в артели у лесников всякое дело ведется начистоту… Зато уж чужой человек к артели в лапы
не попадайся:
не помилует, оберет
как липочку и в грех того
не поставит.
—
Как не слыхать, — молвил дядя Онуфрий. — Сами в Урени
не раз
бывали… За хлебом ездим… Так ведь вам наперед надо в Нижне Воскресенье, а там уж вплоть до Уреня пойдет большая дорога…
— Скликнуть артель
не мудреное дело, только
не знаю,
как это сделать, потому что такого дела у нас николи
не бывало. Боле тридцати годов с топором хожу, а никогда того
не бывало, чтоб из артели кого на сторону брали, — рассуждал дядя Онуфрий.
— Нашему брату этого нельзя, — молвил Патап Максимыч. — Живем в миру, со всяким народом дела
бывают у нас;
не токма с церковниками — с татарами иной раз хороводимся… И то мне думается, что хороший человек завсегда хорош, в
какую бы веру он ни веровал… Ведь Господь повелел каждого человека возлюбить.
— Знаю, — отвечал Колышкин. —
Как Ветлугу
не знать?
Не раз
бывал и у Макарья на Притыке и в Баках [Селения на Ветлуге, в Варнавинском уезде Костромской губернии.]. И сюда,
как из Сибири ехали — к жениной родне на Вятку заезжали, а оттоль дорога на Ветлугу…
В клетях и чуланах тесно было от мешков с пушистою казанской крупчаткой, с разными солодами и крупами, тогда
как спокон века ни в едином доме на Каменном Вражке ни сохи, ни бороны
не бывало.
Как ни спрашивали ее,
как у ней ни допытывались, молчит,
бывало, строгая старица, отмалчивается богомольница, никому своей тайны
не поведая.
— Известно дело, матушка, —
как уж тут без греха, — сказала София. — И расходы, и хлопоты, и беспокойство, да и келью табачищем так прокурят, что года в три смраду из нее
не выживешь. Иной раз и хмельные чиновники-то
бывают: шум, бесчинство…
—
Не разберешь, — ответила Фленушка. — Молчит все больше. День-деньской только и дела у нее, что поесть да на кровать. Каждый Божий день до обеда проспала, встала — обедать стала, помолилась да опять спать завалилась. Здесь все-таки маленько была поворотливей. Ну,
бывало, хоть к службе сходит, в келарню, туда, сюда, а дома ровно сурок
какой.
Как сказано, должен он сроду никому
не бывал, торговал всегда на наличные.
Дочка еще была у Гаврилы Маркелыча — детище моленое, прошеное и страстно, до безумия любимое матерью. И отец до Маши ласков
бывал, редко когда пожурит ее. Да правду сказать, и журить-то ее было
не за что. Девочка росла умненькая, добрая, послушная, а из себя такая красавица,
каких на свете мало родится. Заневестилась Марья Гавриловна, семнадцатый годок ей пошел, стал Гаврила Маркелыч про женихов думать-гадать.
—
Какие шутки! — на всю комнату крикнул Макар Тихоныч. — Никаких шуток нет. Я, матушка, слава тебе Господи, седьмой десяток правдой живу, шутом сроду
не бывал… Да что с тобой, с бабой, толковать — с родителем лучше решу… Слушай, Гаврила Маркелыч, плюнь на Евграшку, меня возьми в зятья — дело-то
не в пример будет ладнее. Завтра же за Марью Гавриловну дом запишу, а опричь того пятьдесят тысяч капиталу чистоганом вручу… Идет, что ли?
Поджала хвост Фленушка
как ни в чем
не бывало, чиннехонько уселась за стол и скромно принялась за сахарную булочку… Марья Гавриловна спешила в переднюю навстречу игуменье.
А таких забот,
как у меня, грешной, у вас и прежде
не бывало и теперь
не предвидится…
— Полноте, матушка, — отвечала Марья Гавриловна. — Ведь я еще давеча сказала вам… Затем разве я в обители поселилась, чтобы по пирам разъезжать…
Бывала прежде у Патапа Максимыча и еще как-нибудь сберусь, только
не в такое время,
как много у него народу
бывает…
— Да
как вам сказать, сударыня? — ответила Манефа. — Вы ее хорошо знаете, девка всегда была скрытная, а в голове дум было много.
Каких, никому,
бывало,
не выскажет… Теперь пуще прежнего — теперь
не сговоришь с ней… Живши в обители, все-таки под смиреньем была, а
как отец с матерью потачку дали, власти над собой знать
не хочет… Вся в родимого батюшку — гордостная, нравная, своебычная — все бы ей над
каким ни на есть человеком покуражиться…
—
Не бывает разве, что отец по своенравию на всю жизнь губит детей своих? — продолжала,
как полотно побелевшая, Марья Гавриловна, стоя перед Манефой и опираясь рукою на стол. — Найдет, примером сказать, девушка человека по сердцу, хорошего, доброго, а родителю забредет в голову выдать ее за нужного ему человека, и начнется тиранство… девка в воду, парень в петлю… А родитель руками разводит да говорит: «Судьба такая! Богу так угодно».
— Пропал, а теперь объявился, — молвил Пантелей. — Про странства свои намедни рассказывал мне, — где-то, где
не бывал,
каких земель
не видывал, коли только
не врет. Я, признаться, ему больше на лоб и скулы гляжу. Думаю,
не клал ли ему палач отметин на площади…
Дивом казалось ей, понять
не могла,
как это она вдруг с Алексеем поладила. В самое то время,
как сердце в ней раскипелось, когда гневом так и рвало душу ее, вдруг ни с того ни с сего помирились, ровно допрежь того и ссоры никакой
не бывало… Увидала слезы, услыхала рыданья — воском растаяла.
Не видывала до той поры она, ни от кого даже
не слыхивала, чтоб парни перед девицами плакали, — а этот…
И поцелуи
не так горячи, и ласки
не так страстны,
как прежде
бывали.
— Алексеюшка, — молвил он, — послушай, родной, что скажу я тебе.
Не посетуй на меня, старика,
не прогневайся; кажись, будто творится с тобой что-то неладное. Всего шесть недель ты у нас живешь, а ведь из тебя другой парень стал…
Побывай у своих в Поромове, мать родная
не признает тебя… Жалости подобно,
как ты извелся… Хворь, что ль,
какая тебя одолела?
— Да ты, парень, хвостом-то
не верти, истинную правду мне сказывай, — подхватил Пантелей… — Торговое дело!.. Мало ль
каких торговых дел на свете
бывает — за ину торговлю чествуют, за другую плетьми шлепают. Есть товары заповедные, есть товары запретные,
бывают товары опальные. Боюсь,
не подбил бы непутный шатун нашего хозяина на запретное дело… Опять же Дюков тут, а про этого молчанку по народу недобрая слава идет. Без малого год в остроге сидел.
— Прежде
не довел? — усмехнулся старик. — А
как мне было доводить-то тебе?.. Когда гостили они, приступу к тебе
не было… Хорошо ведь с тобой калякать,
как добрый стих на тебя нападет, а в ино время всяк от тебя норовит подальше… Сам знаешь, каков
бываешь… Опять же ты с ними взапертях все сидел.
Как же б я до тебя довел?..
Юность моя, юность во мне ощутилась,
В разум приходила, слезно говорила:
«Кто добра
не хочет, кто худа желает?
Разве змей соперник, добру ненавистник!
Сама бы я рада — силы моей мало,
Сижу на коне я, а конь
не обуздан,
Смирить коня нечем — вожжей в руках нету.
По горам по хóлмам прямо конь стрекает,
Меня разрывает, ум мой потребляет,
Вне ума
бываю, творю что,
не знаю.
Вижу я погибель, страхом вся объята,
Не знаю,
как быти,
как коня смирити...
— Так вы и в Белой Кринице
побывали!.. Вот
как!.. — молвила Манефа, прочитав письма. — Петр Спиридоныч пишет, что вы многое мне на словах перескажете… Рада вас слушать, Василий Борисыч… Побеседуем, а теперь покаместь перед чайком-то… настоечки рюмочку,
не то мадерки
не прикажете ли?.. Покорно прошу…
—
Какие же соблазны, матушка?.. Кажись, от Москвы соблазнов никогда
не бывало, — возразил Василий Борисыч, зорко посматривая на Манефу.
— Видишь!.. И
не будет у нас согласья с Москвой…
Не будет!.. Общения
не разорвем, а согласья
не будет!.. По-старому останемся,
как при бегствующих иереях
бывало…
Как отцы и деды жили, так и мы будем жить… Знать
не хотим ваших московских затеек!..
—
Какая ж ты, Таня, недогадливая! — сказала она. —
Как это ты до сих пор
не можешь понять, что когда у матушки
бывают посторонние люди, особенно из Москвы, так, идучи к ней, надо одеваться нарядней. Все знают про мои достатки — выдь-ка я к людям растрепой, тотчас осудят, назовут скрягой.
Роду он был боярского, Потемкиных дворян, служил в полках, в походах
бывал, с туркой воевал, с пруссаками, а
как вышла дворянам вольность
не носить государевой службы до смерти, в отставку вышел и стал ради Бога жить…
—
Бывать там
не бывала и отцов тамошних
не ведаю, а про скит
как не знать? — ответила Манефа. — Далеко отселева — за Ветлугой, на Усте…