Неточные совпадения
Волга — рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас
на пристань везет, а поленился —
на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато,
как ни плоха работа,
как работников в семье
ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят. Чего ж еще?.. И за то слава те, Господи!.. Не всем же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки
напевают, когда еще он в колыбели лежит.
Уж
как, кажется,
ни колотил Никифор жены своей, уж
как, кажется,
ни постыла она ему
была за то, что сама навязалась
на шею и обманом повенчалась с ним, а жалко стало ему Мавры, полюбилась тут она ему с чего-то. Проклятого разлучника, скоробогатовского целовальника, так бы и прошиб до смерти…
Раза три либо четыре Патап Максимыч
на свои руки Микешку брал. Чего он
ни делал, чтоб направить шурина
на добрый путь,
как его
ни усовещивал,
как ни бранил, ничем не мог пронять. Аксинья Захаровна даже ненавидеть стала брата, несмотря
на сердечную доброту свою. Совестно
было ей за него, и часто грешила она: просила
на молитве Бога, чтоб послал он поскорей по душу непутного брата.
Как Никитишна
ни спорила, сколько
ни говорила, что не следует готовить к чаю этого стола, что у хороших людей так не водится, Патап Максимыч настоял
на своем, убеждая куму-повариху тем, что «ведь не губернатор в гости к нему едет,
будут люди свои, старозаветные, такие, что перед чайком от настоечки никогда не прочь».
— Горько мне стало
на родной стороне.
Ни на что бы тогда не глядел я и не знай куда бы готов
был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с той поры, а
как вспомнишь, так и теперь сердце
на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику
было нельзя… И решил я покинуть родну сторону, чтоб в нее до гробовой доски не заглядывать…
Так его рогожский священник наш, батюшка Иван Матвеич, и в глаза и за глаза зовет, а матушка Пульхерия, рогожская то
есть игуменья, всем говорит, что вот без малого сто годов она
на свете живет, а такого благочестия,
как в Семене Елизарыче,
ни в ком не видывала…
— Жирно, брат, съест! — возразил Патап Максимыч. — Нет, Яким Прохорыч, нечего нам про это дело и толковать. Не подходящее, совсем пустое дело!..
Как же это?
Будь он хоть патриарх, твой Софрон, а деньги в складчину давай, коли барышей хочешь… А то — сам денег
ни гроша, а в половине…
На что это похоже?.. За что?
— Бог милостив, — промолвил паломник. — И не из таких напастей Господь людей выносит… Не суетись, Патап Максимыч, — надо дело ладом делать. Сам я глядел
на дорогу: тропа одна, поворотов,
как мы от паленой с верхушки сосны отъехали, в самом деле
ни единого не
было. Может,
на эту зиму лесники ину тропу пробили, не прошлогоднюю. Это и в сибирских тайгах зачастую бывает… Не бойся — со мной матка
есть, она
на путь выведет. Не бойся, говорю я тебе.
— Да
как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?.. Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим
ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А
как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать, того никоим образом нельзя… Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся
на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.], чтоб прогулов во всю зиму не
было.
— А чтоб никому обиды не
было, — решил дядя Онуфрий. — Теперича,
как до истинного конца дотолковались, оно и свято дело, и думы нет
ни себе,
ни нам, и сомненья промеж нас никакого не
будет. А не разберись мы до последней нитки, свара, пожалуй, в артели пошла бы, и это уж последнее дело… У нас все
на согласе, все
на порядках… потому — артель.
Ответа не
было. Оглянулся Сергей Андреич, странника след простыл.
Ни на дворе,
ни на улице не нашли его. Прислуга Колышкина не видела даже,
ни как он в дом вошел,
ни как вышел.
В клетях и чуланах тесно
было от мешков с пушистою казанской крупчаткой, с разными солодами и крупами, тогда
как спокон века
ни в едином доме
на Каменном Вражке
ни сохи,
ни бороны не бывало.
Не скупилась мать Виринея
ни на брань,
ни на угрозы, но это девицам
было как к стенке горох.
— Так… — промычал Макар Тихоныч. — Много хорошего про Залетова я наслышан, — продолжал он, помолчав и поглядывая искоса
на сына. — С кем в городе
ни заговоришь, опричь доброго слова ничего об нем не слыхать… Вот что: у Макарья мы повидаемся, и коли твой Залетов по мысли придется мне, так и
быть, благословлю — бери хозяйку… Девка, сказывают, по всем статьям хороша… Почитала бы только меня да из моей воли не выходила, а про другое что,
как сами знаете.
К светлой заутрене в ярко освещенную моленную Патапа Максимыча столько набралось народа, сколь можно
было поместиться в ней. Не кручинилась Аксинья Захаровна, что свибловский поп накроет их
на тайной службе… Пантелей караульных по задворкам не ставил… В великую ночь Воскресенья Христова всяк человек
на молитве… Придет ли
на ум кому мстить в такие часы
какому ни есть лютому недругу?..
Долго рассказывала она Алексею,
как матушка Манефа, воротясь из Осиповки с именин Аксиньи Захаровны,
ни с того
ни с сего слегла и так тяжко заболела, что с минуты
на минуту ожидали ее кончины, — уж теплая вода готова
была обмывать тело покойницы.
— Что ж, Флена Васильевна?.. — с глубоким вздохом промолвил он. — Человек я серый, неученый,
как есть неотесанная деревенщина… Ровня ль я Настасье Патаповне?.. Ихней любви, может
быть, самые что
ни на есть первостатейные купцы аль генералы
какие достойны… А я что?
— Вот горе-то
какое у нас, Алексеюшка, — молвил, покачав головой, Пантелей. — Нежданно, негаданно — вдруг… Кажется, кому бы и жить,
как не ей… Молодехонька
была, Царство ей Небесное, из себя красавица,
каких на свете мало живет, все-то ее любили, опять же во всяком довольстве жила, чего душа
ни захочет, все перед ней готово… Да, видно, человек гадает по-своему, а Бог решает по-своему.
Будь он самый грубый, животный человек, но если в душе его не замерло народное чувство, если в нем не перестало биться русское сердце, звуки Глинки навеют
на него тихий восторг и
на думные очи вызовут даже невольную сладкую слезу, и эту слезу,
как заветное сокровище, не покажет он
ни другу-приятелю,
ни отцу с матерью, а разве той одной, к кому стремятся добрые помыслы любящей души…
«Надо
быть, не русский, — подумал Алексей. — Вот, подумаешь, совсем чужой человек к нам заехал, а матушка русска земля до усов его кормит… А кровному своему
ни места,
ни дела!.. Ишь, каково спесиво
на людей он посматривает… Ишь,
как перед нехристем народ шапки-то ломит!.. Эх ты, Русь православная! Заморянину — родная мать, своим детушкам — злая мачеха!..»
Какая ни случись в тот день погода,
какие ни будь дела в приказе, непременно пролежит он в поле с солнечного заката до раннего утра, поднимая перепелов
на дудочки.
Как ни старалась Устинья Московка попасть в передние горницы, где возлюбленный ее, чего доброго, опять, пожалуй,
на хозяйскую дочь глаза пялить начнет, — никак не могла: Манефа приказала ей
быть при себе неотлучно…
— Побывайте в степях, посмотрите, — молвил Василий Борисыч. — Да… Вот что я вам, Михайло Васильич, скажу, — продолжал он, возвыся голос, — когда Христос сошел
на землю и принял
на себя знак рабий, восхотел он, Владыко, бедность и нищету освятить. Того ради избрал для своего рождества самое бедное место,
какое было тогда
на земле. И родился Царь Небесный в тесном грязном вертепе среди скотов бессловесных… Поди теперь в наши степи — что
ни дом, то вертеп Вифлеемский.
—
Ни на что еще я не решилась, матушка, сама еще не знаю, что и
как будет… Известно дело, хозяйский глаз тут надобится. Рано ли, поздно ли, а придется к пристани поближе
на житье переехать. Ну, да это еще не скоро. Не сразу устроишься. Домик надо в городе купить, а прежде всего сыскать хорошего приказчика, — говорила Марья Гавриловна.
Не
было б тогда
на земле
ни надежды,
ни радостей, жил бы человек
как скотина бессловесная.
— Ну, этого уж не
будет! — ровно встрепенувшись, молвила Марья Гавриловна. —
Ни за что
на свете! Пока не обвенчаны, шагу
на улицу не ступлю, глаз не покажу никому… Тяжело ведь мне, Алешенька, — припадая
на плечо к милому, тихо, со слезами она примолвила. — Сам посуди,
как мы живем с тобой!.. Ведь эта жизнь совсем истомила меня… Может,
ни единой ноченьки не провожу без слез… Стыдно
на людей-то смотреть.
— Разве что так… — раздумчиво молвил Алексей. — Только знаешь ли?.. Пароход
на твои деньги, теперь дом… Наскажут и не знай чего… Ведь все знают, что у меня
ни кола,
ни двора, за душой
ни грóша… Опять же и самому мне как-то совестно…
Как же это? Деньги твои, а дом
будет мой?..
И
ни словечка
ни с кем не вымолвил он
на обратном пути в Комаров. Когда расселись по повозкам, мать Аркадия вздумала
было завести с ним разговор про Китежского «Летописца», но Василий Борисыч сказал, что он обдумывает,
как и что ему в Петров день
на собранье говорить… Замолчала Аркадия, не взглядывала даже
на спутника. «Пусть его, батюшка, думает, пусть его сбирается с мыслями всеобщего ради умирения древлеправославных христиан!..»
Келейка Таисеи
была маленькая, но уютная. Не
было в ней
ни такого простора,
ни убранства,
как у матери Манефы, но так же все
было опрятно и чисто. Отдав приказ маленькой, толстенькой келейнице Варварушке самовар кипятить, а
на особый стол поставить разных заедок: пряников, фиников, черносливу и орехов, мать Таисея сама пошла в боковушу и вынесла оттуда графинчик с водкой, настоянной плававшими в нем лимонными корками, и бутылку постных сливок, то
есть ямайского рома ярославской работы.
— Завтра так завтра, — молвила казначея. — Матери все в один голос
на Олену укажут… Уж
как ни быть, а в Саратов ей ехать. Мать Арсения что хошь говори, не послушают.
—
Как бы знала ты, каково мне
на твои слезы глядеть!..
Ни день,
ни ночь с ума ты у меня нейдешь!.. Что в самом деле с тобой станется,
как вживе не
будет меня!..
И никто не сидел так степенно, никто не держал себя так чинно истово,
ни на чьем лице не
было видно такого смирения,
как у Василия Борисыча: очи долу, главой поникши, сам недвижи́м и бесстрастен…
— От самых достоверных людей наша казначея, матушка Таифа, узнала, что у нас такая же выгонка
будет,
как на Иргизе
была, — продолжала Манефа. — Кои приписаны к скитам по ревизии, те останутся, а кои не приписаны, тех по своим местам разошлют, а из тех мест им по самую кончину не
будет ни выходу,
ни выезду. А кельи и что
есть в них
какого имущества позволят нам с собой перевезть… А часовни и моленные нарушат…
Как ни скромна,
как ни стыдлива
была Авдотья Марковна, и у той от рассказов Фленушкиных нежное личико оживлялось, краска играла
на свежих ланитах, и нежная, веселая улыбка с румяных губ не сходила.
— И кому б такая блажь вспала в голову, чтоб меня взять за себя?.. Не бывать мне кроткой, послушной женой —
была б я сварливая, злая, неугодливая!..
На малый час не
было б от меня мужу спокою!.. Служи мне,
как извечный кабальный,
ни шаг из воли моей выйти не смей, все по-моему делай! А вздумал бы наперекор,
на все бы пошла. Жизни не пожалела б, а уж не дала бы единого часа над собой верховодить!..
Как ни бился Петр Степаныч, копейки не мог выторговать. Уперся поп Сушило
на сотне рублей, и ничем его нельзя
было сдвинуть. Заплатил Самоквасов, напился у попа чаю, закусил маленько и тихой рысцой покатил к Каменному Вражку.
Бойко, щéпетко [Щепетко — щегольски, по-модному, но неловко. Щепетун — щеголь, щепет — щегольство. Слова эти употребляются в простом народе Нижегородской и других поволжских губерний.] вошел Алексей. Щеголем
был разодет, словно
на картинке писан. Поставив шляпу
на стол и небрежно бросив перчатки, с неуклюжей развязностью подошел он к Патапу Максимычу.
Как ни сумрачен,
как ни взволнован
был Чапурин, а еле-еле не захохотал, взглянув
на своего токаря, что вырядился барином.
—
Как водится, — отвечал Патап Максимыч. —
Как гостили мы у Манефы, так слышали, что она чуть не тайком из Комарова с ним уехала; думал я тогда, что Алешка,
как надо
быть приказчику, за хозяйкой приезжал… А вышло
на иную стать — просто выкрал он Марью Гавриловну у нашей чернохвостницы, самокрутку, значит, сработал… То-то возрадуется наша богомолица!.. Таких молитв начитает им, что
ни в
каком «часовнике»,
ни в
каком псалтыре не найдешь… Вот взбеленится-то!.. Ха-ха-ха!