Неточные совпадения
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином
доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а
другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
Известно, сначала взбеленится, а месяц,
другой пройдут, спесь-то и свалится, возьмет зятя в
дом, и заживете вы в добром ладу и совете.
— Плату положил бы я хорошую, ничем бы ты от меня обижен не остался, — продолжал Патап Максимыч. —
Дома ли у отца стал токарничать, в людях ли, столько тебе не получить, сколько я положу. Я бы тебе все заведенье сдал: и токарни, и красильни, и запасы все, и товар, — а как на Низ случится самому сплыть аль куда в
другое место, я б и
дом на тебя с Пантелеем покидал. Как при покойнике Савельиче было, так бы и при тебе. Ты с отцом-то толком поговори.
С той поры стала Никитишна за хорошее жалованье у того барина жить, потом в
другой дом перешла, еще побогаче, там еще больше платы ей положили.
— Так… Так будет, — сказала Никитишна. —
Другой год я в Ключове-то жила, как Аксиньюшка ее родила. А прошлым летом двадцать лет сполнилось, как я
домом хозяйствую… Да… Сама я тоже подумывала, куманек, что пора бы ее к месту. Не хлеб-соль родительскую ей отрабатывать, а в девках засиживаться ой-ой нескладное дело. Есть ли женишок-от на примете, а то не поискать ли?
Прогуляв деньги, лошадей да коров спустил, потом из
дому помаленьку стал продавать, да года два только и дела делал, что с базара на базар ездил: по субботам в Городец, по воскресеньям в Катунки, по понедельникам в Пучеж, — так целую неделю, бывало, и разъезжает, а неделя прошла,
другая пришла, опять за те же разъезды.
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в
дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не было человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку, не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней не чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у
другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вместе с Груней вырасти.
Другой хозяйки Ивану Григорьичу негде взять: родни только и есть, что Спиридоновна, а чужую в
дом ко вдовцу зазорно вести.
На
другой день рано поутру Патап Максимыч собрался наскоро и поехал в Вихорево. Войдя в
дом Ивана Григорьича, увидал он
друга и кума в таком гневе, что не узнал его. Воротясь из Осиповки, вдовец узнал, что один его ребенок кипятком обварен,
другой избит до крови. От недосмотра Спиридоновны и нянек пятилетняя Марфуша, резвясь, уронила самовар и обварила старшую сестру. Спиридоновна поучила Марфушу уму-разуму: в кровь избила ее.
— Вот, кум, посмотри на мое житье! — говорил Иван Григорьич. — Полюбуйся: одну обварили,
другую избили… Из
дому уедешь, только у тебя и думы — целы ли дети,
друг мой любезный, беда неизбывная… Не придумаю, что и делать…
На
другом столе были расставлены заедки, какими по старому обычаю прежде всюду, во всех
домах угощали гостей перед сбитнем и взварцем, замененными теперь чаем.
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал, что, воротясь после долгих странствий на родину, стал он в ней чужанином. Не то что людей, домов-то прежних не было; город, откуда родом был, два раза дотла выгорал и два раза вновь обстраивался. Ни родных, ни
друзей не нашел на старом пепелище — всех прибрал Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «Не временем годы долги — долги годы отлучкой с родной стороны».
Долго в своей боковушке рассказывала Аксинья Захаровна Аграфене Петровне про все чудное, что творилось с Настасьей с того дня, как отец сказал ей про суженого. Толковали потом про молодого Снежкова. И той и
другой не пришелся он по нраву. Смолкла Аксинья Захаровна, и вместо плаксивого ее голоса послышался легкий старушечий храп: започила сном именинница. Смолкли в светлице долго и весело щебетавшие Настя с Фленушкой. Во всем
дому стало тихо, лишь в передней горнице мерно стучит часовой маятник.
— После Евдокии-плющихи, как домой воротимся, — отвечал Артемий. — У хозяина кажда малость на счету… Оттого и выбираем грамотного, чтоб умел счет записать… Да вот беда — грамотных-то маловато у нас; зачастую такого выбираем, чтоб хоть бирки-то умел хорошо резать. По этим биркам аль по записям и живет у нас расчет. Сколько кто харчей из
дома на зиму привез, сколько кто овса на лошадей,
другого прочего — все ставим в цену. Получим заработки, поровну делим. На Страшной и деньги по рукам.
На
другой день, рано поутру, Патап Максимыч случайно подслушал, как паломник с Дюковым ругательски ругали Силантья за «лишние слова»… Это навело на него еще больше сомненья, и, сидя со спутниками и хозяином
дома за утренним самоваром, он сказал, что ветлужский песок ему что-то сумнителен.
Под именем «канонниц», или «читалок», скитские артели отправляли в Москву и
другие города молодых белиц к богатым одноверцам «стоять негасимую свечу», то есть день и ночь читать псалтырь по покойникам, «на месте их преставления», и учить грамоте малолетних детей в
домах «христолюбивых благодетелей».
Уедешь ты на Низ аль в Москву, останется он в
доме один,
другого мужчины нет.
Две заботы у ней: первая забота, чтоб Алексей без нужного дела не слонялся пó
дому и отнюдь бы не ходил в верхние горницы,
другая забота — не придумает, что делать с братцем любезным…
— Не ропщу я на Господа. На него возверзаю печали мои, — сказал, отирая глаза, Алексей. — Но послушай, родной, что дальше-то было… Что было у меня на душе, как пошел я из
дому, того рассказать не могу… Свету не видел я — солнышко высоко, а я ровно темной ночью брел… Не помню, как сюда доволокся… На уме было — хозяин каков? Дотоле его я не видывал, а слухов много слыхал: одни сказывают — добрый-предобрый,
другие говорят — нравом крут и лют, как зверь…
— Уповаю на Владычицу. Всего станет, матушка, — говорила Виринея. — Не изволь мутить себя заботами, всего при милости Божией хватит. Слава Господу Богу, что поднял тебя… Теперь все ладнехонько у нас пойдет: ведь хозяюшкин глаз, что твой алмаз. Хозяюшка в
дому, что оладышек в меду: ступит — копейка, переступит —
другая, а зачнет семенить, и рублем не покрыть. За тобой, матушка, голодом не помрем.
Один по одному разошлись с погоста. Выпрягли и потом вновь запрягли коней и поехали в деревню. Без этого обряда нельзя с кладбища ехать — не то
другую смерть в
дом привезешь.
Надо покинуть
дом, где его, бедняка-горюна, приютили, где осыпали его благодеяньями, где узнал он радости любви, которую оценить не сумел… Куда деваться?.. Как сказать отцу с матерью, почему оставляет он Патапа Максимыча?.. Опять же легко молвить — «сыщи
другое место»… А как сыщешь его?..
В каждом
доме хозяйки, рук не покладаючи, варили рыбные похлебки, пекли пироги и оладьи, стряпали яичницы, пшенники да лапшенники, пшенницы да лапшенницы, кисели черничные, кисели малиновые, кисели брусничные и
другие яства праздничного крестьянского обеда…
Слегка тронутые солнцем громады
домов, церкви и башни гордо смотрят с высоты на тысячи разнообразных судов от крохотного ботника до полуверстных коноводок и барж, густо столпившихся у городских пристаней и по всему плёсу [Плёс, или плесо, — колено реки между двух изгибов, также часть ее от одного изгиба до
другого, видимая с одного места часть реки.].
На
другой день, только что отпели вечерню, пошел Алексей искать
дом Сергея Андреича.
— Вот намедни вы спрашивали меня, Андрей Иваныч, про «старую веру». Хоть я сам старовером родился, да из отцовского
дома еще малым ребенком взят. Оттого и не знаю ничего, ничего почти и не помню. Есть охота, так вот Алексея Трифоныча спросите, человек он книжный, коренной старовер, к тому ж из-за Волги, из тех самых лесов Керженских, где теперь старая вера вот уж двести лет крепче, чем по
другим местам, держится.
— И то надо будет, — отозвался Трифон. — То маленько обидно, что работницей в
дому меньше станет: много еще Паранька родительского хлеба не отработала. Хоть бы годок,
другой еще пожила. Мать-то хилеть зачала, недомогает… Твое дело отделенное, Савелью до хозяйки долга песня, а без бабы какое хозяйство в
дому!.. На старости лет останешься, пожалуй, один, как перст — без уходу, без обиходу.
По
другим стенам скорняковского
дома красовались картины мирские — Хозрев Мирза, взятие Анапы, похождения Малек Аделя.
— Зачем, зачем? — тревожно перебил его Михайло Васильич. — Нет, Алексеюшко, ты поезжай, поезжай,
друг любезный, беспременно поезжай… Что тебе дома-то киснуть?.. Чужая сторона и ума в голове и денег в кармане прибавит.
Пропели вопленницы плачи, раздала Никитишна нищей братии «задушевные поминки» [Милостыня, раздаваемая по рукам на кладбище или у ворот
дома, где справляют поминки.], и стали с кладбища расходиться. Долго стоял Патап Максимыч над дочерней могилой, грустно качая головой, не слыша и не видя подходивших к нему. Пошел домой из последних. Один, одаль
других, не надевая шапки и грустно поникнув серебристой головою, шел он тихими стопами.
Кожевниковых
дом, чать, знаешь, крайний к соляным амбарам, его покупаю, да по соседству еще четыре местечка желательно прикупить: на имя Фленушки одно, на имя матери Таифы
другое, третье Виринеюшке, а четвертое матери Аркадии.
Приехал домой, одну жену в
дом ведет,
другая его с ребеночком встречает…
— А ты полно губу-то кверху драть!.. Слушай, да ни гугу — слова не вырони… — говорила Фленушка. — Устинью на
другой день праздника в Казань. Васенька в Ша́рпан не поедет — велим захворать ему, Параша тоже
дома останется… Только матушка со двора, мы их к попу… Пируй, Маруха!..
По
другим обителям иные пристали, пристали и в сиротских
домах.
— Чтой-то ты, крестный? — возразил Сергей Андреич. — Возможно ль тебе у меня не в
дому ночевать!.. На всех хватит места. Хочешь, спальню свою уступлю? Нам с женой
другое место найдется.
— У меня… кой-что в кассе найдется… Вот что, крестный: до завтра из
дому ни шагу!.. Слышишь?.. И до себя никого не допускай —
дома, мол, нет. А теперь обедать давай — здесь, на вольном воздухе, пожуем сам-друг…
Целый день не то что из
дому, к окну близко не подходил Василий Борисыч и жене не велел подходить… Очень боялся, чтоб грехом не увидала их Манефа… Оттого и в Осиповку ехать заторопился… «Один конец! — подумал он. — Рано ли, поздно ли, надо же будет ответ держать… Была не была! Поедем!» И на
другой день, на рассвете, поехали.
И пошло пированье в
дому у Патапа Максимыча, и пошли у него столы почетные. Соезжалося на свадьбу гостей множество. Пировали те гости неделю целую, мало показалось Патапу Максимычу,
другой прихватили половину. И сколь ни бывало пиров и столов по заволжским лесам, про такие, что были на свадьбе Василья Борисыча, слыхом никто не слыхал, никто даже во снах не видал. Во всю ширь разгулялся старый тысячник и на старости лет согрешил — плясать пошел на радостях.