Неточные совпадения
— Да ведь мы не одни! Все
девицы за околицей… И мы бы
пошли, — заметила старшая, Настасья.
— Да
пошли же другие, — настаивала Настя. Очень ей хотелось поиграть с
девицами за околицей.
— Полно, батько, постыдись, — вступилась Аксинья Захаровна. — Про Фленушку ничего худого не слышно. Да и стала бы разве матушка Манефа с недоброй
славой ее в такой любви, в таком приближенье держать? Мало ль чего не мелют пустые языки! Всех речей не переслушаешь; а тебе, старому человеку,
девицу обижать грех: у самого дочери растут.
Каждый раз поворчит, поворчит да и
пошлет мать Софию, что в ключах у ней ходит, в кладовую за гостинцами
девицам на угощенье.
Насилу-насилу добилась старушка, чтоб смолкла песня греховная. Зато шутливая болтовня и веселый хохот поднялись пуще прежнего. Повскакали
девицы из-за работы, и
пошла у них такая возня, что хоть святых вон неси.
Ты это понимай, как оно есть, Гаврила Маркелыч: все будет записано на
девицу Марью Гавриловну Залетову, значит, если паче чаяния помрет бездетна, тебе в род
пойдет…
— Пускай до чего до худого дела не дойдет, — сказал на то Пантелей, — потому
девицы они у нас разумные, до пустяков себя не доведут… Да ведь люди, матушка, кругом, народ же все непостоянный, зубоскал, только бы посудачить им да всякого пересудить… А к богатым завистливы. На глазах лебезят хозяину, а чуть за угол, и
пошли его ругать да цыганить… Чего доброго, таких сплеток наплетут, таку
славу распустят, что не приведи Господи. Сама знаешь, каковы нынешние люди.
Клонится солнце на запад… Пусть их старухи да молодки по домам
идут, а батьки да свекры, похмельными головами прильнув к холодным жальникам, спят богатырским сном… Молодцы-удальцы!.. Ярило на поле зовет — Красну Горку справлять, песни играть, хороводы водить, просо сеять, плетень заплетать… Девицы-красавицы!.. Ярило зовет — бегите невеститься…
Ой, мимо двора,
Мимо широка
Не утица плыла
Да не серая,
Тут
шла ли прошла
Красна
девица,
Из-за Красной Горки,
Из-за синя моря,
Из-за чиста поля —
Утиц выгоняла,
Лебедей скликала...
— Матушка Манефа теперь започивала, — ответила Таифа. — Скорбна у нас матушка-то — жизни не чаяли… Разве в сумерки к ней побываете… А мать Назарета в перелесок
пошла с
девицами. До солнечного заката ей не воротиться.
Но, узнав, что
пошла она с
девицами на гулянку, ног под собой не заслышал Василий Борисыч…
— Великий благодетель нам Петр Спиридоныч, дай ему, Господи, доброго здравия и души спасения, — молвила мать Назарета. — День и ночь за него Бога молим. Им только и живем и дышим — много милостей от него видим… А что,
девицы, не пора ль нам и ко дворам?.. Покуда матушка Манефа не встала, я бы вот чайком Василья-то Борисыча напоила… Пойдем-ка, умницы, солнышко-то стало низенько…
— На том стоим, матушка… Сызмальства обучен, — сказал Василий Борисыч. — На Рогожском службы справлял… Опять же меня и в митрополию-то с устáвщиком Жигаревым
посылали, потому что службу знаю до тонкости и мог применить, каково правильно там ее справляют… Опять же не в похвальбу насчет пения скажу: в Оленеве у матушки Маргариты да у матушки Фелицаты пению
девиц обучал — развод демественный им показал.
— И нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь поем попросту, как от старых матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору заведут догматик — «Всемирную
славу» аль другой какой — один сóблазн: кто в лес, кто по дрова… Не то, что у вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то
девиц — много тебе благодарна останусь.
Высоко нес он голову, ровным неспешным шагом ступал,
идя к Марье Гавриловне. Потупя взоры, нетвердой поступью, ровно сам не в себе, возвращался в кельи игуменьи. Много женских взоров из келейных окон на пригожего молодца было кинуто, весело щебетали промеж себя, глядя на него,
девицы. Ничего не видал, ничего не слыхал Алексей. Одно «до свиданья» раздавалось в ушах его.
— Уж истинно сам Господь принес тебя ко мне, Василий Борисыч, — довольным и благодушным голосом сказала Манефа. — Праздник великий — хочется поблаголепнее да посветлей его отпраздновать… Да вот еще что — пение-то пением, а убор часовни сам по себе… Кликните,
девицы, матушку Аркадию да матушку Таифу —
шли бы скорей в келарню сюда…
В субботу перед всенощной
девиц на всполье
послать, цветков бы всяких нарвали, а которы цветы Марья Гавриловна пришлет, те к иконам…
— Не знаешь ты, Василий Борисыч, здешних обстоятельств, потому так и говоришь, — сказала Манефа. — В иное время порасскажу, а теперь время
идти на спокой… Ишь как стемнело, ровно осенью… Прощайте, матери!.. Прощайте,
девицы!
И пили во
славу Божию, крестясь и поминая за упокой рабу Божию
девицу Анастасию.
Успокоив, сколь могла, матушку и укрыв ее на постели одеялом,
пошла было гневная Устинья в Парашину светлицу, но, проходя сенями, взглянула в окошко и увидела, что на бревнах в огороде сидит Василий Борисыч… Закипело ретивое… Себя не помня, мигом слетела она с крутой лестницы и, забыв, что скитской
девице не след середь бела дня, да еще в мирском доме, видеться один на один с молодым человеком, стрелой промчалась двором и вихрем налетела на Василья Борисыча.
Алексей скинул пальто. Был он в коротеньком сюртуке, в лаковых сапожках, белье из тонкого голландского полотна было чисто, как лебяжий пух, но все сидело на нем как-то нескладно, все
шло к лесному добру молодцу ровно к корове седло, особенно прическа с пробором до затылка, заменившая темно-русые вьющиеся кудри, что когда-то наяву и во сне мерещились многим, очень многим деревенским красным
девицам.
— Ну, хорошо, — после долгого молчанья молвила Манефа. — Ступай с Богом, Виринеюшка… Допивайте чай-от,
девицы, да Василья Борисыча, гостя нашего дорогого, хорошенько потчуйте, а я
пойду… Ах ты, Господи, Господи!.. Какие дела-то, какие дела-то!..
Место возле дороги было посуше;
девицы с Васильем Борисычем по-прежнему
пошли друг за дружкой по лесной опушке, по-прежнему отдалился московский посол с Парашей, по-прежнему вел ее за белую руку, по-прежнему прижимал ее к сердцу и срывал с губ Параши горячие поцелуи.
Фленушка уговорила двух знакомых ей
девиц Юдифиной обители вместе
пойти погулять по вечернему холодку.
Пошли разгуляться Фленушка с Парашей да с Марьюшкой, были с ними две Юдифины
девицы: развеселая, разудалая, быстроногая смуглянка Дуня да голосистая чернобровка Варя, головщица правого клироса.
Василий Борисыч из обители вышел, и неспешными шагами
идет он к большому кресту. Подошел, остановился, положил перед крестом семипоклонный начал, ровно перед добрым делом… От креста по узкой тропинке к темному лесочку
пошел. Фленушка приметила гостя, только что выбрался он на всполье, голос ему подала. Подошел к
девицам Василий Борисыч.
Собираются деви́цы во един круг и с песнями
идут вереницей из деревни собирать иван-да-марью, любовную траву и любисток [Иван-да-Марья — Viola tricolor.
—
Слава Господу Богу и Пречистой Владычице Богородице, что было у вас все по-хорошему… Устали, поди, с дороги-то? — прибавила она, приветно улыбнувшись. — Ступайте, матери, с Богом,
девицы, отдохните, спокойтесь, Господь да будет над вами. Подите.
— Спаси Христос, матери; спасибо,
девицы… Всех на добром слове благодарю покорно, — с малым поклоном ответила Таисея, встала и
пошла из келарни. Сойдя с крыльца, увидала она молодых людей, что кланялись с Манефиными богомольцами…
— Другую читалку у Манефы возьму, — после недолгого раздумья молвила Таисея. — У них
девиц много,
пошлет одну и нас не обидит… Третью долю вклады, не то и всю половину отдаст… Сегодня ж к ней побреду.
— Всей бы душой рада, да послать-то некого, ни единой свободной
девицы теперь нет у меня…
— Как же помочь-то тебе? — молвила Манефа. — Нешто свою
девицу при твоем письме в Казань
послать?
— Нельзя, матушка, — перебила Манефа. — Никак нельзя плохую
послать к Самоквасовым.
Девиц у меня теперь хоть и много, да ихнее дело гряды копать да воду носить. Таких нельзя к Самоквасовым.
Меж тем
девицы да молодицы перед солнечным закатом с громкими песнями из деревни в чистое поле несут Кострому… Молодые парни неженатые, заслышав те песни, покидают братчину,
идут следом за красными
девицами, за чужемужними молодицами.
— Ох, искушение! — молвил под нос себе Василий Борисыч… Нечего делать, надобно на зов
идти, не судьба в Петров день на
девиц любоваться.
— Не погневись, Дунюшка, что шальная дура буйство при тебе завела. Этакая, прости Господи, вольница!.. Вот уж вольница-то!.. Ну, забавляйтесь,
девицы, забавляйтесь, а я
пойду — там у меня свои гости сидят… А ты, Фленушка, хорошенько подружек-то потчуй — варенья бы там, что ли, достала, орешков…
— Сегодня
пошлете девицу-то? — спросил Петр Степаныч.
Худую к таким благодетелям, как вы, не
пошлем, знаем, какую
девицу к каким людям
послать.
Так и дяденьке отпишите: хорошую, мол,
девицу мать Таисея в читалки к нам
посылает.
— Скучно тебе, моя милая, — говорила Аграфена Петровна Дуне Смолокуровой. — Все
девицы разошлись, кто по гостям, кто по делам. Не
пойти ль и нам на травке полежать, цветочков порвать?
Меж тем Василий Борисыч в келарне с
девицами распевал. Увидев, что с обительского двора съезжает кибитка Марка Данилыча, на половине перервал он «Всемирную
славу» и кинулся стремглав на крыльцо, но едва успел поклониться и мельком взглянуть на уезжавшую Дуню. Смолокуров отдал ему степенный поклон и громко крикнул прощальное слово. Она не взглянула. Как вкопанный стал на месте Василий Борисыч. Давно из виду скрылась кибитка, а он все глядел вслед улетевшей красотке…