Неточные совпадения
— Молви отцу, —
говорил он, давая деньги, — коли нужно ему на обзаведенье, шел бы ко мне — сотню другу-третью с радостью дам. Разживетесь, отдадите, аль по
времени ты заработаешь. Ну, а когда же работать начнешь у меня?
— Эту тошноту мы вылечим, —
говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы. — Не плачь, радость скажу. Не хотел
говорить до поры до
времени, да уж, так и быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины… Слышишь?.. Славный такой, молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых… Будешь в славе, в почете жить, во всяком удовольствии… Чего молчишь?.. Рада?..
— Несодеянное
говоришь! — зачал он. — Что за речи у тебя стали!.. Стану я дочерей продавать!.. Слушай, до самого Рождества Христова единого словечка про свадьбу тебе не молвлю… Целый год — одумаешься тем
временем. А там поглядим да посмотрим… Не кручинься же, голубка, — продолжал Патап Максимыч, лаская дочь. — Ведь ты у меня умница.
— Ну вот, умница, — сказала она, взявши руками раскрасневшиеся от подавляемого волнения Настины щеки. — Молодец девка! Можно чести приписать!.. Важно отца отделала!.. До последнего словечка все слышала, у двери все
время стояла…
Говорила я тебе, что струсит… По-моему вышло…
— Помирать
время подходит, куманек. Кости все разболелись. Ломит, тягость такая! —
говорила Никитишна. — Таня, ставь-ка ты самовар да сбери чайку: куманек с холодку-то погреется.
— Не в кабаке, чай, будет, не перед стойкой, — отвечал Патап Максимыч. — Напиться не дам. А то, право, не ладно, как Снежковы после проведают, что в самое то
время, как они у нас пировали, родной дядя на запоре в подклете, ровно какой арестант, сидел. Так ли, кум,
говорю? — прибавил Чапурин, обращаясь к Ивану Григорьичу.
— Ты вот что сделай, —
говорил паломник. — В баню с ним вместе ступай, подольше его задерживай, я управлюсь тем
временем. Смекаешь?
«Такие дела,
говорит, выпали, что надо беспременно на Низ съехать на долгое
время, а у меня,
говорит, на двадцать тысяч сереньких водится — не возьмете ли?» Максим Алексеич радехонек, да десять тысяч настоящими взамен и отсчитал…
В своей-то обители толковали, что она чересчур скупа, что у ней в подземелье деньги зарыты и ходит она туда перед праздниками казну считать, а за стенами обители
говорили, что мать Назарета просто-напросто запоем пьет и, как на нее придет
время, с бочонком отправляется в подземелье и сидит там, покаместь не усидит его.
— Нечего пока решать-то, — ответил Гаврила Маркелыч. — Сказал, что тут прежде всего воля родительская, если, мол, Макар Тихоныч пожелает с нами родниться, мы, мол, не прочь… Станем ждать вестей из Москвы… Да ты Марье-то покаместь не
говори… нечего прежде
времени девку мутить. Да никому ни гугу, лучше будет.
Прошло с неделю
времени. Приехал однажды Макар Тихоныч из города развеселый. Сели обедать,
говорит он сыну...
— Про это что
говорить, — молвила Машина мать. — Только уж не прогневайтесь, Макар Тихоныч, старый молодому не ровня, наше с вами
время прошло.
— Нашел
время про скоромные дела
говорить. Такие ли дни? — ответила Аксинья Захаровна.
— Так, малехонько, обиняком ему молвил: «Большое, мол, дело хотел тебе завтра сказать, да, видно, мол, надо
повременить… Ахнешь,
говорю, с радости…» Двести целковых подарил на праздник — смекнет…
Я, убогая,
говорила тогда: «Потерпите, други любезные, потерпите самое малое
время, явит Господь благодать свою, не предайте слуха словесам мятежным…» И по милости Господней удержала…
— Прекрати, — строго сказала Манефа. — У Василья Борисыча не столь грехов, чтоб ему целый веник надо было оплакать [У старообрядцев, а также и в среде приволжского простонародья, держится поверье, что во
время троицкой вечерни надо столько плакать о грехах своих, чтобы на каждый листочек, на каждый лепесток цветов, что держат в руках, капнуло хоть по одной слезинке. Эти слезы в скитах зовутся «росой благодати». Об этой-то «росе благодати»
говорили там и в троицкой псальме поется.].
— Не ропщу, Василий Борисыч, — сдержанно ответила Манефа. — К тому
говорю, что пророчества сбываются, скончание веков приближается… Блажен бдяй!.. Вот что… А что сказал про наше житие, так поверь мне, Василий Борисыч, обителям нашим не долго стоять… Близится конец!.. Скоро не останется кивотов спасения… В мале
времени не будет в наших лесах хранилищ благочестия… И тогда не закоснит Господь положить конец
временам и летам…
— Не знаешь ты, Василий Борисыч, здешних обстоятельств, потому так и
говоришь, — сказала Манефа. — В иное
время порасскажу, а теперь
время идти на спокой… Ишь как стемнело, ровно осенью… Прощайте, матери!.. Прощайте, девицы!
— До поры до
времени можно ль всем про то
говорить? — молвила Манефа. — Попробуй-ка Евникее Прудовской сказать, в тот же день всему свету разблаговестит. Хлопот после не оберешься.
— Признаться сказать, понять не могу, как это вздумалось Патапу Максимычу отпустить тебя, когда он столько дорожил тобой, — ходя взад и вперед по комнате,
говорил Сергей Андреич. — Великим постом заезжал он ко мне не на долгое
время, — помнишь, как он на Ветлугу с теми плутами ездил. В ту пору он тобой нахвалиться не мог… Так
говорил: «С этим человеком по гроб жизни своей не расстанусь». Как же у вас после того на вон-тараты пошло?.. Скажи по правде, не накуролесил ли ты чего?
Прошло сколько-то
времени —
говорит голова Морковкину: виделся-де он с Патапом Максимычем, и Патап-де Максимыч ему сказывал, что он деньги давал взаймы Трифону Лохматому, а коль понадобится,
говорит, так и вдвое и втрое дам ему, а сыном его Алексеем так доволен Патап Максимыч, как больше нельзя… «А вот это на его же, Алексея Лохматого, счет», — примолвил Михайло Васильич, вынимая из кармана рекрутску квитанцию.
«Вот, брат, —
говорю ему, — какие последствия-то, а еще в Москве толковали, что здесь свобода…» — «Да, да, —
говорит Жигарев, — надо подобру-поздорову отсюда поскорей восвояси, а главная причина, больно я зашибся, окно-то, дуй его горой, высокое, а под окном дьявол их угораздил кирпичей навалить…» С час
времени просидели мы в анбаришке, глядим, кто-то через забор лезет…
— Дивлюсь я тебе, Василий Борисыч, —
говорил ему Патап Максимыч. — Сколько у тебя на всякое дело уменья, столь много у тебя обо всем знанья, а век свой корпишь над крюковыми книгами [Певчие книги. Крюки — старинные русские ноты, до сих пор обиходные у старообрядцев.], над келейными уставами да шатаешься по белу свету с рогожскими порученностями. При твоем остром разуме не с келейницами возиться, а торги бы торговать, деньгу наживать и тем же
временем бедному народу добром послужить.
— Так
говорить не моги, — перебил его Патап Максимыч. — Мы, стары люди, видим подальше тебя, больше тебя разумеем. Птичка ты невеличка, да ноготок у тебя востер. По малом
времени в люди бы вышел, тысячником бы стал, богачом.
«Нашли,
говорят,
время, когда воротиться!
— Не хотелось бы мне продавать парохода, — грустно промолвила Марья Гавриловна. — Все
говорят, что пустить хороший пароход на Волгу — дело самое выгодное… Прибыльней того дела по теперешним
временам,
говорят, не придумаешь. В Казани у брата ото всех так слыхала, и Патап Максимыч то же сказывал, и Сергей Андреич Колышкин.
«Ох, искушение!» — подумал Василий Борисыч. Да тут же и вспало ему на ум: «Про какие же речи она
говорит? Мы ведь все
время единого слова не перемолвили».
Говорит Ярило: «Ты не плачь, не тоскуй, Мать-Сыра Земля, покидаю тебя ненадолго. Не покинуть тебя на́
время — сгореть тебе дотла под моими поцелуями. Храня тебя и детей наших, убавлю я нá
время тепла и света, опадут на деревьях листья, завянут травы и злаки, оденешься ты снеговым покровом, будешь спать-почивать до моего приходу… Придет
время, пошлю к тебе вестницу — Весну Красну́, следом за Весною я сам приду».
И
говорили они, что почли бы за великое Божие благословение, если б из Шáрпана на гонительное
время к ним Казанску владычицу прислали, пуще бы зеницы стали беречь ее и жизни скорее лишились, чем на такое многоценное сокровище еретическому глазу на един миг дали взглянуть.
—
Повремени, матушка, — отирая слезы, молвила Фленушка. — Потерпи немножко. Скоро, скоро все расскажу. Все, все. А теперь… Вон матушка Юдифа идет, — прибавила она, взглянув в окошко. — Как при ней
говорить… Погоди немножко, всю душу раскрою тебе…
Он же, как сам
говоришь, в недавнем лишь
времени к истинной вере от беспопового суемудрия обратился.
— Сумнителен, — молвила Манефа. — И прежде я не раз
говорила тебе, что насчет этого дела мы пока еще ни на что не решились, колеблемся… По
времени увидим, что за человек ваш хваленый Антоний. А не увидим, так услышим об его действиях. Чего доброго, такой же еще будет, что Софрон. Таких нам не надо.
— Да так же, — ответил Сушило. —
Говорят, уж больно много вам потачки даю. Раскольникам-де потворствуешь…
Времена пошли теперь строгие: чуть что, вашего брата тотчас под караул.