Неточные совпадения
«Славный, милый», подумала Кити в это
время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они
говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
В это
время Степан Аркадьич, со шляпой на боку, блестя лицом и глазами, веселым победителем входил в сад. Но, подойдя к теще, он с грустным, виноватым лицом отвечал на ее вопросы о здоровье Долли.
Поговорив тихо и уныло с тещей, он выпрямил грудь и взял под руку Левина.
Все, с кем княгине случалось толковать об этом,
говорили ей одно: «Помилуйте, в наше
время уж пора оставить эту старину.
— Да, мы всё
время с графиней
говорили, я о своем, она о своем сыне, — сказала Каренина, и опять улыбка осветила ее лицо, улыбка ласковая, относившаяся к нему.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это
время, когда он приезжал ко мне и плакал,
говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
Кити танцовала в первой паре, и, к ее счастью, ей не надо было
говорить, потому что Корсунский всё
время бегал, распоряжаясь по своему хозяйству.
Еще в первое
время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он
говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет
время, и я буду к этому равнодушен».
В то
время, как они
говорили это, Ласка, насторожив уши, оглядывалась вверх на небо и укоризненно на них.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни
времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате,
говоря о разных пустяках и не будучи в силах спросить, что хотел.
Со
времени того разговора после вечера у княгини Тверской он никогда не
говорил с Анною о своих подозрениях и ревности, и тот его обычный тон представления кого-то был как нельзя более удобен для его теперешних отношений к жене.
Сколько раз во
время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя на чужих неверных жен и обманутых мужей,
говорил себе Алексей Александрович: «как допустить до этого? как не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда пала на его голову, он не только не думал о том, как развязать это положение, но вовсе не хотел знать его, не хотел знать именно потому, что оно было слишком ужасно, слишком неестественно.
— Я уже просил вас держать себя в свете так, чтоб и злые языки не могли ничего сказать против вас. Было
время, когда я
говорил о внутренних отношениях; я теперь не
говорю про них. Теперь я
говорю о внешних отношениях. Вы неприлично держали себя, и я желал бы, чтоб это не повторялось.
— Но оскорбление? — сказала Кити. — Оскорбления нельзя забыть, нельзя забыть, —
говорила она, вспоминая свой взгляд на последнем бале, во
время остановки музыки.
— О, нет! — сказала Долли. — Первое
время было неудобно, а теперь всё прекрасно устроилось благодаря моей старой няне, — сказала она, указывая на Матрену Филимоновну, понимавшую, что
говорят о ней, и весело и дружелюбно улыбавшуюся Левину. Она знала его и знала, что это хороший жених барышне, и желала, чтобы дело сладилось.
— Прекрасно — на
время. Но ты не удовлетворишься этим. Я твоему брату не
говорю. Это милое дитя, так же как этот наш хозяин. Вон он! — прибавил он, прислушиваясь к крику «ура» — и ему весело, а тебя не это удовлетворяет.
Левин
говорил то, что он истинно думал в это последнее
время. Он во всем видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока не пришла смерть. Темнота покрывала для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за него.
Она вся расширела, и в лице ее, в то
время как она
говорила об актрисе, было злое, искажавшее ее лицо выражение.
Ему необходимо было быть и
говорить с кем-нибудь, чтобы не оставаться одному, чтоб обмануть
время.
И поэтому, не будучи в состоянии верить в значительность того, что он делал, ни смотреть на это равнодушно, как на пустую формальность, во всё
время этого говенья он испытывал чувство неловкости и стыда, делая то, чего сам не понимает, и потому, как ему
говорил внутренний голос, что-то лживое и нехорошее.
Говорить им не о чем было, как всегда почти в это
время, и она, положив на стол руку, раскрывала и закрывала ее и сама засмеялась, глядя на ее движение.
— То, что я тысячу раз
говорил и не могу не думать… то, что я не стою тебя. Ты не могла согласиться выйти за меня замуж. Ты подумай. Ты ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня… Если… лучше скажи, —
говорил он, не глядя на нее. — Я буду несчастлив. Пускай все
говорят, что̀ хотят; всё лучше, чем несчастье… Всё лучше теперь, пока есть
время…
— Я сколько
времени бьюсь и ничего не сделал, —
говорил он про свой портрет, — а он посмотрел и написал. Вот что значит техника.
— Да… нет, —
говорил Левин, путаясь в словах. — Как же ты не дал знать прежде, то есть во
время еще моей свадьбы? Я наводил справки везде.
— Сюда, налево пожалуйте. Извините, что нечисто. Они теперь в прежней диванной, — отпыхиваясь
говорил швейцар. — Позвольте,
повремените, ваше превосходительство, я загляну, —
говорил он и, обогнав ее, приотворил высокую дверь и скрылся за нею. Анна остановилась ожидая. — Только проснулись, — сказал швейцар, опять выходя из двери.
Поговорив несколько
времени и заметив, что Вронский взглянул на часы, Яшвин спросил ее, долго ли она пробудет еще в Петербурге, и, разогнув свою огромную фигуру, взялся за кепи.
Он не мог сказать ей это. «Но как она может не понимать этого, и что в ней делается?»
говорил он себе. Он чувствовал, как в одно и то же
время уважение его к ней уменьшалось и увеличивалось сознание ее красоты.
— А! — сказал Левин, более слушая звук ее голоса, чем слова, которые она
говорила, всё
время думая о дороге, которая шла теперь лесом, и обходя те места, где бы она могла неверно ступить.
Сергей Иванович
говорил себе это в то
время, как он был уже в десяти шагах от Вареньки. Опустившись на колени и защищая руками гриб от Гриши, она звала маленькую Машу.
— И я знаю отчего, — продолжала княгиня, — он
говорит, что молодых надо оставлять одних на первое
время.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то
время, как она
говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и решила, что завтра непременно уедет.
Было самое скучное, тяжелое в деревне осеннее
время, и потому Вронский, готовясь к борьбе, со строгим и холодным выражением, как он никогда прежде не
говорил с Анной, объявил ей о своем отъезде.
Но Левин много изменился со
времени своей женитьбы; он был терпелив и если не понимал, для чего всё это так устроено, то
говорил себе, что, не зная всего, он не может судить, что, вероятно, так надобно, и старался не возмущаться.
Левин подошел, но, совершенно забыв, в чем дело, и смутившись, обратился к Сергею Ивановичу с вопросом: «куда класть?» Он спросил тихо, в то
время как вблизи
говорили, так что он надеялся, что его вопрос не услышат.
И он рассказал, как мужик украл у мельника муку, и когда мельник сказал ему это, то мужик подал иск в клевете. Всё это было некстати и глупо, и Левин, в то
время как
говорил, сам чувствовал это.
— Я
говорил вам, что не опоздаете, — сказал прокурор в то
время, как Левин посторонился, пропуская даму.
Беспрестанно во
время обеда, обращаясь к Неведовскому,
говорили: «наш губернский предводитель» и «ваше превосходительство».
Он и попытался это делать и ходил сначала в библиотеку заниматься выписками и справками для своей книги; но, как он
говорил ей, чем больше он ничего не делал, тем меньше у него оставалось
времени.
Он слушал,
говорил и всё
время думал о ней, о ее внутренней жизни, стараясь угадать ее чувства.
Степан Аркадьич, как к всегда, не праздно проводил
время в Петербурге. В Петербурге, кроме дел: развода сестры и места, ему, как и всегда, нужно было освежиться, как он
говорил, после московской затхлости.
В то
время как она
говорила с артельщиком, кучер Михайла, румяный, веселый, в синей щегольской поддевке и цепочке, очевидно гордый тем, что он так хорошо исполнил поручение, подошел к ней и подал записку. Она распечатала, и сердце ее сжалось еще прежде, чем она прочла.
Сергей Иванович был умен, образован, здоров, деятелен и не знал, куда употребить всю свою деятельность. Разговоры в гостиных, съездах, собраниях, комитетах, везде, где можно было
говорить, занимали часть его
времени; но он, давнишний городской житель, не позволял себе уходить всему в разговоры, как это делал его неопытный брат, когда бывал в Москве; оставалось еще много досуга и умственных сил.
В среде людей, к которым принадлежал Сергей Иванович, в это
время ни о чем другом не
говорили и не писали, как о Славянском вопросе и Сербской войне. Всё то, что делает обыкновенно праздная толпа, убивая
время, делалось теперь в пользу Славян. Балы, концерты, обеды, спичи, дамские наряды, пиво, трактиры — всё свидетельствовало о сочувствии к Славянам.
В то
время как они
говорили, толпа хлынула мимо них к обеденному столу. Они тоже подвинулись и услыхали громкий голос одного господина, который с бокалом в руке
говорил речь добровольцам. «Послужить за веру, за человечество, за братьев наших, — всё возвышая голос,
говорил господин. — На великое дело благословляет вас матушка Москва. Живио!» громко и слезно заключил он.
— Ах, что
говорить! — сказала графиня, махнув рукой. — Ужасное
время! Нет, как ни
говорите, дурная женщина. Ну, что это за страсти какие-то отчаянные! Это всё что-то особенное доказать. Вот она и доказала. Себя погубила и двух прекрасных людей — своего мужа и моего несчастного сына.
Слова, сказанные мужиком, произвели в его душе действие электрической искры, вдруг преобразившей и сплотившей в одно целый рой разрозненных, бессильных отдельных мыслей, никогда не перестававших занимать его. Мысли эти незаметно для него самого занимали его и в то
время, когда он
говорил об отдаче земли.
Катавасов очень любил
говорить о философии, имея о ней понятие от естественников, никогда не занимавшихся философией; и в Москве Левин в последнее
время много спорил с ним.