Неточные совпадения
— Да-с, а теперь я напишу другой рассказ… — заговорил старик, пряча свой номер в карман. — Опишу молодого человека, который, сидя вот в такой конурке, думал о далекой родине, о своих надеждах
и прочее
и прочее. Молодому человеку частенько нечем платить за квартиру,
и он по ночам пишет, пишет, пишет. Прекрасное средство, которым зараз достигаются две цели: прогоняется нужда
и догоняется слава… Поэма в стихах? трагедия?
роман?
Я сделал невольное движение, чтобы закрыть книгой роковую седьмую главу третьей части
романа, но Порфир Порфирыч поймал мою руку
и неожиданно поцеловал ее.
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны были заниматься литературой. Я писал
роман, Пепко тоже что-то строчил за своим столом. Он уже целых два дня ничего не ел, кроме чая с пеклеванным хлебом,
и впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что не оставалось даже десяти крейцеров. В комнате было тихо,
и можно было слышать, как скрипели наши перья.
Первоначальная форма
романа была совершенно особенная, без глав
и частей.
Одним словом, мне приходилось писать так, как будто это был первый
роман в свете
и до меня еще никто не написал ничего похожего на
роман.
— Я? надую? Да спроси Порфирыча, сколько он от меня хлеба едал… Я-то надую?.. Ах ты, братец ты мой, полковничек… Потом еще мне нужно поправить два сонника
и «Тайны натуры». Понимаешь? Работы всем хватит, а ты: надуешь. Я о вас же хлопочу, отцы… Название-то есть для
романа?
Спиридон Иваныч Редкин был типичным дополнением «академии». Он являлся в роли шакала, когда чуял легкую добычу, как в данном случае. Заказывая
романы, повести, сборники
и мелкие брошюры, он вопрос о гонораре оставлял «впредь до усмотрения». Когда приносили совсем готовую рукопись, Спирька чесал в затылке, морщился
и говорил...
— Разве заказывал? Как будто
и не упомню… Куды мне с твоим
романом, когда своего хлама не могу сбыть.
Выберет что-нибудь из бульварной литературы, переставит имена на русский лад, сделает кое-где урезки, кое-где вставки, —
и роман готов.
За
роман в десять листов он получит со Спирьки рублей семьдесят, а то
и все сто.
Это совершенно особенное чувство: ведь ничего дурного нет в том, что человек сидит
и пишет
роман, ничего нет дурного
и в том, что он может написать неудачную вещь, — от неудач не гарантированы
и опытные писатели, —
и все-таки являлось какое-то нехорошее
и тяжелое чувство малодушия.
— Читал, читал ваш
роман… да, — заговорил он, суетливо роняя слова. — Трудно сказать что-нибудь сейчас… да, трудно. Это только первая половина, а когда кончите, тогда
и рассмотрим окончательно.
— Главный недостаток вашего
романа в том, что слишком много сцен
и мало описаний…
Эти мысли вслух были прерваны появлением двух особ. Это были женщины на пути к подозрению. Они появились точно из-под земли. Подведенные глаза, увядшие лица, убогая роскошь нарядов говорили в их пользу. Пепко взглянул вопросительно на меня
и издал «неопределенный звук», как говорится в излюбленных им женских
романах.
А как хорошо было ранним утром в парке, где так
и обдавало застоявшимся смолистым ароматом
и ночной свежестью. Обыкновенно, я по целым часам бродил по аллеям совершенно один
и на свободе обдумывал свой бесконечный
роман. Я не мог не удивляться, что дачники самое лучшее время дня просыпали самым бессовестным образом. Только раз я встретил Карла Иваныча, который наслаждался природой в одиночестве, как
и я. Он находился в периоде выздоровления
и поэтому выглядел философски-уныло.
Да… да,
и еще раз да!» Основанием для таких гордых мыслей служил мой
роман: вот напишу,
и тогда вы узнаете, какой есть человек Василий Попов…
Через неделю я рассказал Пепке, что благодаря проискам немецкой матери мой
роман кончился
и что в довершение всего явился какой-то двоюродный брат — студент из дерптских буршей.
— Скажите, пожалуйста, как пишут
романы?.. — спрашивала она. — Я люблю читать
романы… Ведь этого нельзя придумать,
и где-нибудь все это было. Я всегда хотела познакомиться с романистом.
Одним словом, я разыгрывал роль романиста самым бессовестным образом
и между прочим сейчас же воспользовался разработанным совместно с Пепкой
романом девушки в белом платье, поставив героиней Александру Васильевну
и изменив начало.
Я прямо взял нашу вчерашнюю встречу
и к ней приделал
роман нашей девушки в белом платье.
Кроме того, я не пощадил своего друга
и для контраста провел параллель несчастного
романа Любочки
и кое-что кстати позаимствовал из беседы с ней.
Видимо, она не догадывалась, в чем заключается суть моего будущего
романа,
и не узнавала себя в нарисованной мной героине.
Увы! она никогда не получила
романа девушки в белом платье, потому что он так
и остался в отделе неосуществившихся добрых намерений, хотя в данном случае
и сослужил мне хорошую службу.
Эта встреча отравила мне остальную часть дня, потому что Пепко не хотел отставать от нас со своей дамой
и довел свою дерзость до того, что забрался на дачу к Глазковым
и выкупил свое вторжение какой-то лестью одной доброй матери без слов. Последняя вообще благоволила к нему
и оказывала некоторые знаки внимания. А мне нельзя было даже переговорить с Александрой Васильевной наедине, чтоб досказать конец моего
романа.
— Тебе ничего не остается, как только кончить твой
роман. Получишь деньги
и тогда даже мне можешь оказать протекцию по части костюма!.. Мысль!.. Единственный выход… Одна нужда искусством двигала от века
и побуждала человека на бремя тяжкое труда, как сказал Вильям Шекспир.
— Бедные женщины!.. А я все-таки воспользуюсь твоей темой
и даже название придумал: «
Роман Любочки».
У меня уже составился целый план настоящего
романа во вкусе Ивана Иваныча,
и оставалось только осуществить его.
Ничего не оставалось, как углубиться в
роман для Ивана Иваныча, что я
и делал.
Кстати, вместе с сезоном кончен был
и мой
роман. Получилась «объемистая» рукопись, которую я повез в город вместе с остальным скарбом. Свою работу я тщательно скрывал от Пепки, а он делал вид, что ничего не подозревает. «Федосьины покровы» мне показались особенно мрачными после летнего приволья.
— У вас есть враг… Он передал Ивану Иванычу, что вы где-то говорили, что получаете с него по десяти рублей за каждого убитого человека. Он обиделся,
и я его понимаю… Но вы не унывайте, мы устроим ваш
роман где-нибудь в другом месте. Свет не клином сошелся.
Итак, с
романом было все кончено. Впереди оставалось прежнее репортерство, мыканье по ученым обществам, вообще мелкий
и малопроизводительный труд. А главное, оставалась связь с «академией», тем более что срок запрещения «Нашей газеты» истек,
и машина пошла прежним ходом.
— С января будет издаваться новый журнал «Кошница», материала у них нет,
и они с удовольствием напечатают ваш
роман. Только, чур, условие: не следует дешевить.
Как свежую могилу покрывает трава, так жизнь заставляет забывать недавние потери благодаря тем тысячам мелких забот
и хлопот, которыми опутан человек. Поговорили о Порфире Порфирыче, пожалели старика —
и забыли, уносимые вперед своими маленькими делами, соображениями
и расчетами. Так, мне пришлось «устраивать» свой
роман в «Кошнице». Ответ был получен сравнительно скоро,
и Фрей сказал...
Роман принят,
роман печатается не в газете, а в журнале «Кошница», — от этого хоть у кого закружится голова. Домой я вернулся в каком-то тумане
и заключил Пепку в свои объятия, — дольше скрываться было невозможно.
Объявление о выходе «Кошницы» я прочел в газете. Первое, что мне бросилось в глаза, это то, что у моего
романа было изменено заглавие — вместо «Больной совести» получились «Удары судьбы». В новом названии чувствовалось какое-то роковое пророчество. Мало этого,
роман был подписан просто инициалами, а неизвестная рука мне приделала псевдоним «Запорожец», что выходило
и крикливо
и помпезно. Пепко, прочитав объявление, расхохотался
и проговорил...
Мне дорого обошлась эта «первая ласточка». Если бы я слушал Фрея
и вчинил иск немедленно, то получил бы деньги, как это было с другими сотрудниками, о чем я узнал позже; но я надеялся на уверения «только редактора»
и затянул дело. Потом я получил еще двадцать пять рублей, итого — пятьдесят. Кстати, это — все, что я получил за
роман в семнадцать печатных листов, изданный вдобавок отдельно без моего согласия.
Я с какой-то жадностью перечитывал свой первый
роман, потерпевший фиаско уже в двух редакциях,
и невольно пришел к заключению, что ко мне там были несправедливы.
Подано было прошение мировому судье,
и к делу приобщены три книжки «Кошницы», в которых печатался мой
роман.