Неточные совпадения
Обыкновенно моя улица целый день оставалась пустынной — в этом заключалось ее главное достоинство. Но в описываемое утро я
был удивлен поднявшимся на ней движением. Под моим окном раздавался торопливый топот невидимых ног, громкий говор — вообще происходила какая-то суматоха. Дело разъяснилось, когда в дверях моей комнаты показалась
голова чухонской девицы Лизы, отвечавшей за горничную и кухарку, и проговорила...
В дверях показался лысый низенький старичок, одетый в старое, потертое осеннее пальто; на ногах
были резиновые калоши, одетые прямо на
голую ногу.
Чтобы поправить свою неловкость с первой рюмкой, я
выпил залпом вторую и сразу почувствовал себя как-то необыкновенно легко и почувствовал, что люблю всю «академию» и что меня все любят. Главное, все такие хорошие… А машина продолжала играть, у меня начинала сладко кружиться
голова, и я помню только полковника Фрея, который сидел с своей трубочкой на одном месте, точно бронзовый памятник.
Я напрасно прятал
голову в подушку, напрасно Пепко прятался с
головой под одеяло, — мы
были беззащитны.
Наступило утро, холодное, туманное петербургское утро, пропитанное сыростью и болотными миазмами. Конечно, все дело
было в том номере «Нашей газеты», в котором должен
был появиться мой отчет. Наконец, звонок, Федосья несет этот роковой номер… У меня кружилась
голова, когда я развертывал еще не успевшую хорошенько просохнуть газету. Вот политика, телеграммы, хроника, разные известия.
Чего-то недоставало и что-то
было лишнее, как лысая интендантская
голова и эта мамаша без слов.
Иван Иваныч
был сам редактор, и у меня екнуло сердце, как у рыбака, когда крупная рыба пошевелит поплавок. Через минуту в редакцию вошел высокий, полный господин лет пятидесяти. Он смерял меня с ног до
головы, обратил особое внимание на мои высокие сапоги и проговорил...
Шуваловский парк привел нас в немой восторг. Настоящие деревья, настоящая трава, настоящая вода, настоящее небо, наконец… Мы обошли все аллеи, полюбовались видом с Парнаса, отыскали несколько совсем глухих, нетронутых уголков и еще раз пришли в восторг. Над нашими
головами ласково и строго шумели
ели и сосны, мы могли ходить по зеленой траве, и невольно являлось то невинное чувство, которое заставляет выпущенного в поле теленка брыкаться.
Я совершенно не понимаю, почему Пепко расщедрился и выдал дачному оголтелому мужику целым двугривенный. Васька зажал монету в кулаке и помчался через дорогу прямо в кабак. Он
был в одной рубахе и портах, без шапки и сапог. Бывший свидетелем этой сцены городовой неодобрительно покачал только
головой и передернул плечи. Этот двугривенный послужил впоследствии источником многих неприятностей, потому что Васька начал просто одолевать нас. Одним словом, Пепко допустил бестактность.
—
Будет тебе, шалая
голова. Сказано — слезай…
Это
была трогательная просьба. Только воды, и больше ничего. Она
выпила залпом два стакана, и я чувствовал, как она дрожит. Да, нужно
было предпринять что-то энергичное, решительное, что-то сделать, что-то сказать, а я думал о том, как давеча нехорошо поступил, сделав вид, что не узнал ее в саду. Кто знает, какие страшные мысли роятся в этой девичьей
голове…
Поднимаю
голову и вижу улыбающееся и подмигивающее лицо Порфира Порфирыча. Он
был, по обыкновению, навеселе, причмокивал и топтался на месте. Из-за его спины заглядывали в мое окно лица остальных членов «академии». Они
были все тут налицо, и даже сам Спирька с его красным носом.
У меня так шумело в
голове, и я
был рад, что опять вижу «академию».
Рассуждения, несомненно, прекрасные; но то утро, которое я сейчас
буду описывать, являлось ярким опровержением Пепкиной философии. Начать с того, что в собственном смысле утра уже не
было, потому что солнце уже стояло над
головой — значит,
был летний полдень. Я проснулся от легкого стука в окно и сейчас же заснул. Стук повторился. Я с трудом поднял тяжелую вчерашним похмельем
голову и увидал заглядывавшее в стекло женское лицо. Первая мысль
была та, что это явилась Любочка.
Я тоже поднялся. Трагичность нашего положения, кроме жестокого похмелья, заключалась главным образом в том, что даже войти в нашу избушку не
было возможности: сени
были забаррикадированы мертвыми телами «академии». Окончание вчерашнего дня пронеслось в очень смутных сценах, и я мог только удивляться, как попал к нам немец Гамм, которого Спирька хотел бить и который теперь спал, положив свою немецкую
голову на русское брюхо Спирьки.
У меня как-то вдруг закружилась
голова от этого ответа. Пропадало около четырехсот рублей, распланированных вперед с особенной тщательностью. Ответ Ивана Иваныча прежде всего лишал возможности костюмироваться прилично, то
есть иметь приятную возможность отправиться с визитом к Александре Васильевне. В первую минуту я даже как-то не поверил своим ушам.
Все члены «академии»
были посвящены им в эту тайну и решили, что у Порфирыча заяц в
голове, как выражался Пепко.
Роман принят, роман печатается не в газете, а в журнале «Кошница», — от этого хоть у кого закружится
голова. Домой я вернулся в каком-то тумане и заключил Пепку в свои объятия, — дольше скрываться
было невозможно.
На меня напала непонятная жестокость… Я молча повернулся, хлопнул дверью и ушел к себе в комнату. Делать я ничего не мог.
Голова точно
была набита какой-то кашей. Походив по комнате, как зверь в клетке, я улегся на кушетке и пролежал так битый час. Кругом стояла мертвая тишина, точно «Федосьины покровы» вымерли поголовно и живым человеком остался я один.
Она осмотрела комнату и только покачала
головой. На окне не
было шторы, по углам пыль, мебель жалкая, — одним словом, одна мерзость. Мое девственное ложе тоже возбудило негодование Аграфены Петровны. Результатом этой ревизии явилось совершенно неожиданное заключение...
Представление об этом чувстве у меня, признаюсь,
было довольно смутное, и я не мог понять, как это люди теряют
голову и всякое самообладание.
Мой добрый гений Аграфена Петровна сама уложила мои вещи, покачивая
головой над их скудным репертуаром. Она вообще относилась ко мне, как к ребенку, что подавало повод к довольно забавным сценам. Мне даже нравилось подчиняться чужой воле, чтобы только самому ничего не решать и ни о чем не думать. Это
был эгоизм безнадежно больного человека. Ухаживая за мной, Аграфена Петровна постоянно повторяла...
Забавнее всего
было то, что профиль Пепки требовал серьезных поправок и даже снисхождения, но он серьезно гордился им и при разговоре часто поворачивал
голову в три четверти, как настоящий актер.
— В том-то и дело, что ничего не знает… ха-ха!.. Хочу умереть за братьев и хоть этим искупить свои прегрешения. Да… Серьезно тебе говорю… У меня это клином засело в башку. Ты только представь себе картину: порабощенная страна, с одной стороны, а с другой — наш исторический враг… Сколько там пролито русской крови, сколько положено
голов, а идея все-таки не достигнута. Умереть со знаменем в руках, умереть за святое дело — да разве может
быть счастье выше?
— И что только
будет… — шептала Федосья, покачивая
головой. — Откуда взялся этот проклятущий солдатишко… Люба, а ты не сумлевайся, потому как теперь не об этом следовает думать. Записалась в сестры — ну, значит, конец.
Я чувствовал, как вся кровь хлынула мне в
голову и как все у меня завертелось пред глазами, точно кто меня ударил.
Было даже это ощущение физической боли.
Нас выручила разорвавшаяся над нашими
головами шрапнель: мой солдат
был убит наповал, а я очнулся только в госпитале.
— Нет, в самом деле пройду… У вас
будет огонек гореть, а я по тротуару и пройду. Вам-то хорошо, а я… Что же, у всякого своя судьба, и я
буду рада, что вы счастливы. Может
быть, когда-нибудь и меня вспомните в такой вечерок. Жена-то, конечно, ничего на знает — молодые ничего не понимают, а у вас свои мысли в
голове.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в
голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них? не нужно тебе глядеть на них. Тебе
есть примеры другие — перед тобою мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Городничий. И не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не
быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в
голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби! а прежде что? Я бы вас… (Махнув рукой.)Ну, да бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина: чтоб поздравление
было… понимаешь? не то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или
головою сахару… Ну, ступай с богом!
Он, как водой студеною, // Больную
напоил: // Обвеял буйну
голову, // Рассеял думы черные, // Рассудок воротил.
Он
пил, а баба с вилами, // Задравши кверху
голову, // Глядела на него.