Неточные совпадения
Ну, и представьте себе, должен он целые
дни тянуть эти проклятые веревки, целые
дни думать, как ему извернуться, чтобы и голодная жена не ругалась, чтобы и
своя голова не трещала и чтобы лавочник поверил
в долг…
— Ну, что же из этого? — сурово спросил Фрей, посасывая
свою трубочку. — У каждого есть
своя веревочка, а все
дело только
в хронологии…
— Ничего, ничего, юноша… — успокаивал меня Селезнев. — Всему
свое время… А впрочем, не
в этом дело-с!..
— Любезнейшая Федосья Ниловна, вы говорите совершенно напрасные женские слова, потому что находитесь не
в курсе
дела. Да, мы выпили, это верно, но это еще не значит, что у нас были
свои деньги…
— Да… Досыта эта профессия не накормит, ну, и с голоду окончательно не подохнете. Ужо я переговорю с Фреем, и он вас устроит. Это «великий ловец перед господом»… А кстати, переезжайте ко мне
в комнату. Отлично бы устроились…
Дело в том, что единолично плачу за
свою персону восемь рублей, а вдвоем мы могли бы платить, ну, десять рублей, значит, на каждого пришлось бы по пяти. Подумайте… Я серьезно говорю. Я ведь тоже болтаюсь с газетчиками, хотя и живу не этим… Так, между прочим…
С одной стороны, моя комната «очертела» мне до невозможности, как пункт какого-то предварительного заключения, и поэтому, естественно, меня тянуло
разделить свое одиночество с другим, подобным мне существом, — это инстинктивное тяготение к дружбе и общению — лучшая характеристика юности; а с другой, — я так же инстинктивно боялся потерять пока
свое единственное право — сидеть одному
в четырех стенах.
В общежитии это был очень скромный молодой человек, по целым
дням корпевший над
своими лекциями.
Жила она монашенкой и по целым
дням сидела
в своей комнате, как мышь
в норе, — ни одного звука.
Мой переезд
в «Федосьины покровы» совпал с самым трудным временем для Пепки. У него что-то вышло с членами «академии», и поэтому он голодал сугубо.
В чем было
дело — я не расспрашивал, считая такое любопытство неуместным. Вопрос о моем репортерстве потерялся
в каком-то тумане. По вечерам Пепко что-то такое строчил, а потом приносил обратно
свои рукописания и с ожесточением рвал их
в мелкие клочья. Вообще, видимо, ему не везло, и он мучился вдвойне, потому что считал меня под
своим протекторатом.
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны были заниматься литературой. Я писал роман, Пепко тоже что-то строчил за
своим столом. Он уже целых два
дня ничего не ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал
в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что не оставалось даже десяти крейцеров.
В комнате было тихо, и можно было слышать, как скрипели наши перья.
Первые печатные строки… Сколько
в этом прозаическом
деле скрытой молодой поэзии, какое пробуждение самостоятельной деятельности, какое окрыляющее сознание
своей силы! Об этом много было писано, как о самом поэтическом моменте, и эти первые поцелуи остаются навсегда
в памяти, как полуистлевшие от времени любовные письма.
От волнения я пробегаю мимо
своего отчета и только потом его нахожу. «Заседание Энтомологического общества». Да, это моя статья, моя первая статья, мой первородный грех. Читаю и прихожу
в ужас, какой, вероятно, испытывает солдат-новобранец, когда его остригут под гребенку. «Лучшие места» были безжалостно выключены, а оставалась сухая реляция, вроде тех докладов, какие делали подающие надежды молодые люди. Пепко
разделяет мое волнение и, пробежав отчет, говорит...
— Вы студент? Так-с… — занимал меня Иван Иваныч. — Что же, хорошее
дело… У меня был один товарищ, вот такой же бедняк, как и вы, а теперь на
своей паре серых ездит. Кто знает, вот сейчас вы
в высоких сапогах ходите, а может быть…
Воспользовавшись нахлынувшим богатством, я засел за
свои лекции и книги. Работа была запущена, и приходилось работать
дни и ночи до головокружения. Пепко тоже работал. Он написал для пробы два романса и тоже получил «мзду», так что наши
дела были
в отличном положении.
В разгар этой работы истек, наконец, срок моего ожидания ответа «толстой» редакции. Отправился я туда с замирающим сердцем. До некоторой степени все было поставлено на карту.
В своем роде «быть или не быть»…
В редакции «толстого» журнала происходил прием, и мне пришлось иметь
дело с самим редактором. Это был худенький подвижный старичок с необыкновенно живыми глазами. Про него ходила нехорошая молва, как о человеке, который держит сотрудников
в ежовых рукавицах. Но меня он принял очень любезно.
Дело дошло без малого до драки, так что я должен был удерживать Пепку. Он впал
в бешенство и наговорил Федосье дерзостей. Та, конечно, не осталась
в долгу и «надерзила»
в свою очередь.
А как хорошо было ранним утром
в парке, где так и обдавало застоявшимся смолистым ароматом и ночной свежестью. Обыкновенно, я по целым часам бродил по аллеям совершенно один и на свободе обдумывал
свой бесконечный роман. Я не мог не удивляться, что дачники самое лучшее время
дня просыпали самым бессовестным образом. Только раз я встретил Карла Иваныча, который наслаждался природой
в одиночестве, как и я. Он находился
в периоде выздоровления и поэтому выглядел философски-уныло.
Раз Пепко вернулся из «Розы» мрачнее ночи и улегся спать с жестикуляцией самоубийцы. Я, по обыкновению, не расспрашивал его,
в чем
дело, потому что утром он сам все расскажет. Действительно, на другой
день за утренним чаем он раскрыл
свою душу, продолжая оставаться самоубийцей.
В то же время я чувствовал, что сегодняшний
день имеет решающее значение и что он не вернется никогда, что совершилось что-то такое огромное и подавляющее и что я уже не могу вернуться к
своему прошлому.
День промелькнул незаметно, а там загорелись разноцветные фонарики, и таинственная мгла покрыла «Розу». Гремел хор, пьяный Спирька плясал вприсядку с Мелюдэ, целовал Гамма и вообще развернулся по-купечески. Пьяный Гришук спал
в саду. Бодрствовал один Фрей, попрежнему пил и попрежнему сосал
свою трубочку. Была уже полночь, когда Спирька бросил на пол хору двадцать пять рублей, обругал ни за что Гамма и заявил, что хочет дышать воздухом.
Я тоже поднялся. Трагичность нашего положения, кроме жестокого похмелья, заключалась главным образом
в том, что даже войти
в нашу избушку не было возможности: сени были забаррикадированы мертвыми телами «академии». Окончание вчерашнего
дня пронеслось
в очень смутных сценах, и я мог только удивляться, как попал к нам немец Гамм, которого Спирька хотел бить и который теперь спал, положив
свою немецкую голову на русское брюхо Спирьки.
Это равнодушие, кажется, понравилось Фрею, хотя он по привычке и не высказал
своих чувств. Он вообще напоминал одного из тех лоцманов, которые всю жизнь проводят чужие суда
в самых опасных местах и настолько свыкаются с
своим ответственным и рискованным
делом, что даже не чувствуют этого.
Мы
в потемках кончим
дни своего странствия
в сей юдоли, а вы помните… да, помните, что литература священна.
Как свежую могилу покрывает трава, так жизнь заставляет забывать недавние потери благодаря тем тысячам мелких забот и хлопот, которыми опутан человек. Поговорили о Порфире Порфирыче, пожалели старика — и забыли, уносимые вперед
своими маленькими
делами, соображениями и расчетами. Так, мне пришлось «устраивать»
свой роман
в «Кошнице». Ответ был получен сравнительно скоро, и Фрей сказал...
Сегодня он отрубил уши тридцати тысячам человек, которые имели дерзость защищать
свое отечество, вчера он превратил
в пепел цветущую страну, третьего
дня избил младенцев
в собственном государстве; у него дремлет
в смертельной истоме целый сад красавиц, ожидающих его ласки, как трава
в зной ждет капли дождя, а деспотище уже ничего не может и для развлечения кромсает придворную челядь!
Пепко, узнавший об исходе
дела, остался совершенно равнодушен и даже по
своему коварству, кажется, тайно торжествовал. У нас вообще установились крайне неловкие отношения, выход из которых был один — разойтись. Мы не говорили между собой по целым неделям. Очевидно, Пепко находился под влиянием Анны Петровны, продолжавшей меня ненавидеть с женской последовательностью. Нет ничего хуже таких отношений, особенно когда связан необходимостью прозябать
в одной конуре.
— Ты обратил внимание на мой профиль? Это профиль человека, который ездит на резине, имеет
свои собственные дома, дачу
в Крыму, лакея, который докладывает каждый
день о состоянии погоды, — одним словом, живет порядочным человеком. По-моему, все зависит от профиля… Возьми историю Греции и Рима — вся сила заключалась только
в профиле.
—
В том-то и
дело, что ничего не знает… ха-ха!.. Хочу умереть за братьев и хоть этим искупить
свои прегрешения. Да… Серьезно тебе говорю… У меня это клином засело
в башку. Ты только представь себе картину: порабощенная страна, с одной стороны, а с другой — наш исторический враг… Сколько там пролито русской крови, сколько положено голов, а идея все-таки не достигнута. Умереть со знаменем
в руках, умереть за святое
дело — да разве может быть счастье выше?
Пепко начал просто одолевать меня
своим добровольческим настроением, и не проходило двух
дней, чтоб он не тащил меня
в «Розу» поделиться новыми зверствами.
Я его разорвал
в клочья, как собственный обвинительный акт, и пролежал на
своей кушетке
в молчаливом отчаянии целый
день.
На улице трещали экипажи, с Невы доносились свистки пароходов: это другой торопился по
своим счастливым
делам, другой ехал куда-то мимо, одни «Федосьины покровы» незыблемо оставались на месте, а я сидел
в них и точил самого себя, как могильный червь.
— Нет,
в самом
деле пройду… У вас будет огонек гореть, а я по тротуару и пройду. Вам-то хорошо, а я… Что же, у всякого
своя судьба, и я буду рада, что вы счастливы. Может быть, когда-нибудь и меня вспомните
в такой вечерок. Жена-то, конечно, ничего на знает — молодые ничего не понимают, а у вас
свои мысли
в голове.
Пока Анна Петровна поселилась у сестры, а Пепко остался у меня. Очевидно, это было последствие какой-нибудь дорожной размолвки, которую оба тщательно скрывали. Пепко повесил
свою амуницию на стенку, облекся
в один из моих костюмов и предался сладкому ничегонеделанию. Он по целым
дням валялся на кровати и говорил
в пространство.
Неточные совпадения
— Нет. Он
в своей каморочке // Шесть
дней лежал безвыходно, // Потом ушел
в леса, // Так пел, так плакал дедушка, // Что лес стонал! А осенью // Ушел на покаяние //
В Песочный монастырь.
Краса и гордость русская, // Белели церкви Божии // По горкам, по холмам, // И с ними
в славе спорили // Дворянские дома. // Дома с оранжереями, // С китайскими беседками // И с английскими парками; // На каждом флаг играл, // Играл-манил приветливо, // Гостеприимство русское // И ласку обещал. // Французу не привидится // Во сне, какие праздники, // Не
день, не два — по месяцу // Мы задавали тут. //
Свои индейки жирные, //
Свои наливки сочные, //
Свои актеры, музыка, // Прислуги — целый полк!
Гласит // Та грамота: «Татарину // Оболту Оболдуеву // Дано суконце доброе, // Ценою
в два рубля: // Волками и лисицами // Он тешил государыню, //
В день царских именин // Спускал медведя дикого // С
своим, и Оболдуева // Медведь тот ободрал…» // Ну, поняли, любезные?» // — Как не понять!
Правдин. Если вы приказываете. (Читает.) «Любезная племянница!
Дела мои принудили меня жить несколько лет
в разлуке с моими ближними; а дальность лишила меня удовольствия иметь о вас известии. Я теперь
в Москве, прожив несколько лет
в Сибири. Я могу служить примером, что трудами и честностию состояние
свое сделать можно. Сими средствами, с помощию счастия, нажил я десять тысяч рублей доходу…»
Я хотел бы, например, чтоб при воспитании сына знатного господина наставник его всякий
день разогнул ему Историю и указал ему
в ней два места:
в одном, как великие люди способствовали благу
своего отечества;
в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло
свою доверенность и силу, с высоты пышной
своей знатности низвергся
в бездну презрения и поношения.