Неточные совпадения
— Ну, ну, ладно! — оборвала ее Анфуса Гавриловна. — Девицы, вы приоденьтесь к обеду-то. Не
то штоб
уж совсем на отличку, а как порядок требовает. Ты, Харитинушка, барежево платье одень, а ты, Серафимушка, шелковое, канаусовое, которое тебе отец из Ирбитской ярманки привез… Ох, Аграфена, сняла ты с меня голову!.. Ну, надо ли было дурище наваливаться на такого человека, а?.. Растерзать тебя мало…
— А
то как же… И невесту
уж высмотрел. Хорошая невеста, а женихов не было. Ну, вот я и пришел… На вашей Ключевой женюсь.
— И
то я их жалею, про себя жалею. И Емельян-то
уж в годах. Сам не маленький… Ну, вижу, помутился он, тоскует… Ну, я ему раз и говорю: «Емельян, когда я помру, делай, как хочешь. Я с тебя воли не снимаю». Так и сказал. А при себе не могу дозволить.
— Ну, капитал дело наживное, — спорила другая тетка, — не с деньгами жить… А вот карахтером-то ежели в тятеньку родимого женишок издастся, так
уж оно не
того… Михей-то Зотыч, сказывают, двух жен в гроб заколотил. Аспид настоящий, а не человек. Да еще сказывают, что у Галактиона-то Михеича
уж была своя невеста на примете, любовным делом, ну, вот старик-то и торопит, чтобы огласки какой не вышло.
— То-то он что-то
уж очень скрывает свою цену, — ядовито заметила Анфуса Гавриловна. — Как будто и другие тоже ничего не замечают.
Сам
уж он допился до
того, что не мог отличить водки от воды, чем и пользовались, а зато любовался подвигами Сашки, получившего сразу кличку «луженого брюха».
— Это, голубчик, гениальнейший человек, и другого такого нет, не было и не будет. Да… Положим, он сейчас ничего не имеет и бриллианты поддельные, но я отдал бы ему все, что имею. Стабровский тоже хорош, только это
уж другое:
тех же щей, да пожиже клей. Они там, в Сибири, большие дела обделывали.
Все Заполье переживало тревожное время. Кажется, в самом воздухе висела мысль, что жить по-старинному, как жили отцы и деды, нельзя. Доказательств этому было достаточно, и самых убедительных, потому что все они били запольских купцов прямо по карману. Достаточно было
уже одного
того, что благодаря новой мельнице старика Колобова в Суслоне открылся новый хлебный рынок, обещавший в недалеком будущем сделаться серьезным конкурентом Заполью. Это была первая повестка.
Старшему сыну Серафимы было
уже четыре года, его звали Сережей. За ним следовали еще две девочки-погодки,
то есть родившиеся через год одна после другой. Старшую звали Милочкой, младшую Катей. Как Серафима ни любила мужа, но трехлетняя, почти без перерыва, беременность возмутила и ее.
— Ах, папаша, даже рассказывать стыдно,
то есть за себя стыдно. Там настоящие дела делают, а мы только мух здесь ловим. Там
уж вальцовые мельницы строят… Мы на гроши считаем, а там счет идет на миллионы.
— Э, дела найдем!.. Во-первых, мы можем предоставить вам некоторые подряды, а потом… Вы знаете, что дом Харитона Артемьича на жену, — ну, она передаст его вам: вот ценз. Вы на соответствующую сумму выдадите Анфусе Гавриловне векселей и дом… Кроме
того, у вас
уже сейчас в коммерческом мире есть свое имя, как дельного человека, а это большой ход. Вас знают и в Заполье и в трех уездах… О, известность — тоже капитал!
Харитину задело за живое
то равнодушие, с каким отнесся к ней Галактион. Она
уже привыкла, чтобы все ухаживали за ней. Снимая шубку, она попросила его помочь.
— Да я не про
то, что ты с канпанией канпанился, — без этого мужчине нельзя. Вот у Харитины-то что ты столько времени делал? Муж в клубе, а у жены чуть не всю ночь гость сидит. Я
уж раз с пять Аграфену посылала узнавать про тебя. Ох,
уж эта мне Харитина!..
Винокуренный завод интересовал Галактиона и без этих указаний. Главное затруднение при выяснении дела заключалось в
том, что завод принадлежал Бубнову наполовину с Евграфом Огибениным, давно
уже пользовавшимся невменяемостью своего компаньона и ловко хоронившим концы. Потом оказалось, что и сам хитроумный Штофф тоже был тут при чем-то и потому усиленно юлил перед Галактионом. Все-таки свой человек и, в случае чего, не продаст. Завод был небольшой, но давал солидные средства до сих пор.
Тарасу Семенычу было и совестно, что англичанка все распотрошила, а с другой стороны, и понравилось, что миллионер Стабровский с таким вниманием пересмотрел даже белье Устеньки. Очень
уж он любит детей, хоть и поляк. Сам Тарас Семеныч редко заглядывал в детскую, а какое белье у Устеньки — и совсем не знал. Что нянька сделает,
то и хорошо. Все дело чуть не испортила сама Устенька, потому что под конец обыска она горько расплакалась. Стабровский усадил ее к себе на колени и ласково принялся утешать.
Очень
уж он любил свою дочурку и для нее в первый раз поступился старинкой, особенно когда Стабровский в целом ряде серьезных бесед выяснил ему во всех подробностях план
того образования, который должны были пройти рука об руку обе славянки.
Благодарная детская память сохранила и перенесла это первое впечатление через много лет, когда Устенька
уже понимала, как много и красноречиво говорят вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии с знаменитых статуй, а особенно
та этажерка с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и еще много-много других хороших вещей, о существовании которых в Заполье даже и не подозревали.
— Э, вздор!.. Никто и ничего не узнает. Да ты в первый раз, что ли, в Кунару едешь? Вот чудак.
Уж хуже, брат,
того, что про тебя говорят, все равно не скажут. Ты думаешь, что никто не знает, как тебя дома-то золотят? Весь город знает… Ну, да все это пустяки.
— Есть и новое, Карла Карлыч… Хороша девушка объявилась у Маркотиных. И ростом взяла, и из себя
уж столь бела… Матреной звать. Недавно тут Илья Фирсыч наезжал,
тот вот как обихаживал с ней вприсядку. Лебедь белая, а не девка.
Его бесило главным образом
то, что в этой истории замешался проклятый немец Штофф, который, в случае чего, вывернется, как
уж.
Полуянов в какой-нибудь месяц страшно изменился, начиная с
того, что
уже по необходимости не мог ничего пить. С лица спал пьяный опух, и он казался старше на целых десять лет. Но всего удивительнее было его душевное настроение, складывавшееся из двух неравных частей: с одной стороны — какое-то детское отчаяние, сопровождавшееся слезами, а с другой — моменты сумасшедшей ярости.
— Ты бы
то подумал, поп, — пенял писарь, — ну, пришлют нового исправника, а он будет еще хуже. К этому-то
уж мы все привесились, вызнали всякую его повадку, а к новому-то не будешь знать, с которой стороны и подойти. Этот нащечился, а новый-то приедет голенький да голодный, пока насосется.
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи,
то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот
уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
— То-то вот очень
уж много охотников-то до мзды, во-первых, а во-вторых, надо ее умеючи брать, ибо и мзда идет к рукам.
— Да так… Вот ты теперь ешь пирог с луком, а вдруг протянется невидимая лапа и цап твой пирог. Только и видел… Ты пасть-то раскрыл, а пирога
уж нет. Не понимаешь? А дело-то к
тому идет и даже весьма деликатно и просто.
Этот разговор с Ермилычем засел у писаря в голове клином. Вот тебе и банк!.. Ай да Ермилыч, ловко! В Заполье свою линию ведут, а Ермилыч свои узоры рисует. Да, штучка тепленькая, коли на
то пошло. Писарю даже сделалось смешно, когда он припомнил родственника Карлу, мечтавшего о своем кусочке хлеба с маслом. Тут
уж дело пахло не кусочком и не маслом.
— Плохая наша ворожба, Флегонт Васильич. Михей-то Зотыч
того, разнемогся, в лежку лежит.
Того гляди, скапутится. А у меня
та причина, что ежели он помрет, так жалованье мое все пропадет. Денег-то я еще и не видывал от него, а
уж второй год живу.
Это
уже окончательно взбесило писаря. Бабы и
те понимают, что попрежнему жить нельзя. Было время, да отошло… да… У него опять заходил в голове давешний разговор с Ермилычем. Ведь вот человек удумал штуку. И как еще ловко подвел. Сам же и смеется над городским банком. Вдруг писаря осенила мысль. А что, если самому на манер Ермилыча, да не здесь, а в городе? Писарь даже сел, точно его кто ударил, а потом громко засмеялся.
— Вот что, мамаша, кто старое помянет,
тому глаз вон. Ничего больше не будет. У Симы я сам выпрошу прощенье, только вы ее не растравляйте. Не ее, а детей жалею. И вы меня простите. Так
уж вышло.
— И все-таки жаль, — думал вслух доктор. — Раньше я говорил
то же, а когда посмотрел на него мертвого… В последнее время он перестал совсем пить, хотя
уж было поздно.
Он не чувствовал на себе теперь жадного внимания толпы, а видел только ее одну, цветущую, молодую, жизнерадостную, и понял
то, что они навеки разлучены, и что все кончено, и что будут
уже другие жить.
Это
уж совсем не походило на
тот авось, с каким русские купцы вели свои дела.
— Извините меня, Харитина Харитоновна, — насмелился Замараев. — Конечно, я деревенский мужик и настоящего городского обращения не могу вполне понимать, а все-таки дамскому полу как будто и не
того, не подобает цыгарки курить.
Уж вы меня извините, а это самое плохое занятие для настоящей дамы.
Замараев только угнетенно вздохнул. Очень
уж легко нынче в Заполье о деньгах разговаривают. Взять хотя
того же Галактиона. Давно ли по красному билету занимал, а тут и сотенной не жаль. Совсем малодушный человек.
Только теперь запольские хлебники, скупавшие десятками тысяч, поняли
ту печальную истину, что рынок от них ушел и что цену хлеба даже теперь
уже ставят доверенные Стабровского.
Замараевы, устраиваясь по-городски, не забывали своей деревенской скупости, которая переходила
уже в жадность благодаря легкой наживе. У себя дома они питались редькой и горошницей, выгадывая каждую копейку и мечтая о
том блаженном времени, когда, наконец, выдерутся в настоящие люди и наверстают претерпеваемые лишения. Муж и жена шли рука об руку и были совершенно счастливы.
— Какая же тут ошибка? Жена ваша и капитал, значит, ваш,
то есть
тот, который вы положите на ее имя. Я могу вам и духовную составить… В лучшем виде все устроим. А там векселей выдавайте, сколько хотите. Это
уж известная музыка, тятенька.
Боевой период, когда она маялась с мужем, детьми и зятьями, миновал, и она начинала чувствовать, что как будто
уж и не нужна даже в своем дому, а в
том роде, как гостья.
Впрочем, Галактион почти не жил дома, а все разъезжал по делам банка и делам Стабровского. Прохоров не хотел сдаваться и вел отчаянную борьбу. Стороны зашли
уже слишком далеко, чтобы помириться на пустяках. Стабровский с каждым годом развивал свои операции все шире и начинал теснить конкурента
уже на его территории. Весь вопрос сводился только на
то, которая сторона выдержит дольше. О пощаде не могло быть и речи.
Склады и кабаки открывались в
тех же пунктах, где они существовали у Прохорова и К o, и открывалось наступательное действие понижением цены на водку. Получались
уже технические названия дешевых водок: «прохоровка» и «стабровка». Мужики входили во вкус этой борьбы и усиленно пропивались на дешевке. Случалось нередко так, что конкуренты торговали
уже себе в убыток, чтобы только вытеснить противника.
— И
то поговаривают, Галактион Михеич. Зарвался старичок… Да и
то сказать, горит у нас работа по Ключевой. Все так и рвут… Вот в Заполье вальцовая мельница Луковникова, а другую
уж строят в верховье Ключевой. Задавят они других-то крупчатников… Вот
уж здесь околачивается доверенный Луковникова: за нашею пшеницей приехал. Своей-то не хватает… Что только будет, Галактион Михеич. Все точно с ума сошли, так и рвут.
— Н-но-о?!. И что такое только будет… Как бы только Михей Зотыч не выворотился… До него успевать буду
уж как-нибудь, а
то всю музыку испортит. Ах, Галактион Михеич, отец ты наш!.. Да мы для тебя ничего не пожалеем!
Вахрушка пробежал село из конца в конец раз десять. Ноги
уже плохо его слушались, но жажда оставалась. Ведь другого раза не будет, и Вахрушка пробивался к кабацкой стойке с отчаянною энергией умирающего от жажды. Закончилась эта проба
тем, что старик, наконец, свалился мертвецки пьяным у прохоровского кабака.
—
Уж ты как хочешь, Галактион Михеич, а только
того… Одним словом, расчет получил от тятеньки.
—
Уж это такой человек, Харитина Харитоновна, такой… Таких-то и не видывано еще. Ума — палата, вот главное… На што тятенька грозен, а и
тот ничего не может супротив. Полная неустойка.
Конечно, все это было глупо, но
уж таковы свойства всякой глупости, что от нее никуда не уйдешь. Доктор старался не думать о проклятом письме — и не мог. Оно его мучило, как смертельный грех. Притом иметь дело с открытым врагом совсем не
то, что с тайным, да, кроме
того, здесь выступали против него целою шайкой. Оставалось выдерживать характер и ломать самую дурацкую комедию.
—
Уж это известно, тятенька. А все-таки оно
того… духовную-то надо по закону представить… Закон требует порядка.
Диде было
уже шестнадцать лет, и наступало
то, чего так боялся отец.
— Устенька, вы
уже большая девушка и поймете все, что я вам скажу… да. Вы знаете, как я всегда любил вас, — я не отделял вас от своей дочери, но сейчас нам, кажется, придется расстаться. Дело в
том, что болезнь Диди до известной степени заразительна,
то есть она может передаться предрасположенному к подобным страданиям субъекту. Я не желаю и не имею права рисковать вашим здоровьем. Скажу откровенно, мне очень тяжело расставаться, но заставляют обстоятельства.
Стабровский очень был обрадован, когда «слявяночка» явилась обратно, счастливая своим молодым самопожертвованием. Даже Дидя, и
та была рада, что Устенька опять будет с ней. Одним словом, все устроилось как нельзя лучше, и «славяночка» еще никогда не чувствовала себя такою счастливой. Да, она
уже была нужна, и эта мысль приводила ее в восторг. Затем она так любила всю семью Стабровских, мисс Дудль, всех. В этом именно доме она нашла
то, чего ей не могла дать даже отцовская любовь.