Неточные совпадения
— И писарь богатимый… Не разберешь, кто кого богаче. Не житье им здесь, а масленица… Мужики богатые, а земля — шуба шубой. Этого и званья нет, штобы навоз вывозить на пашню: земля-матушка сама родит.
Вот какие места здесь… Крестьяны государственные, наделы у них большие, — одним елевом, пшеничники. Рожь сеют
только на продажу… Да тебе-то какая печаль?
Вот привязался человек!
— Да стыдно мне, Михей Зотыч, и говорить-то о нем: всему роду-племени покор. Ты
вот только помянул про него, а мне хуже ножа… У нас Анна-то и за дочь не считается и хуже чужой.
— Есть и такой грех. Не пожалуемся на дела, нечего бога гневить. Взысканы через число…
Только опять и то сказать, купца к купцу тоже не применишь. Старинного-то, кондового купечества немного осталось, а развелся теперь разный мусор. Взять
вот хоть этих степняков, — все они с бору да с сосенки набрались. Один приказчиком был, хозяина обворовал и на воровские деньги в люди вышел.
—
Вот ращу дочь, а у самого кошки на душе скребут, — заметил Тарас Семеныч, провожая глазами убегавшую девочку. — Сам-то стар становлюсь, а с кем она жить-то будет?..
Вот нынче какой народ пошел: козырь на козыре. Конечно, капитал будет, а
только деньгами зятя не купишь, и через золото большие слезы льются.
Хозяин
только развел руками.
Вот тут и толкуй с упрямым старичонкой. Не угодно ли дожидаться, когда он умрет, а Емельяну уж под сорок. Скоро седой волос прошибет.
Анфуса Гавриловна все это слышала из пятого в десятое, но
только отмахивалась обеими руками: она хорошо знала цену этим расстройным свадебным речам. Не одно хорошее дело рассыпалось
вот из-за таких бабьих шепотов. Лично ей жених очень нравился, хотя она многого и не понимала в его поведении. А главное, очень уж пришелся он по душе невесте. Чего же еще надо? Серафимочка точно помолодела лет на пять и была совершенно счастлива.
— Нет, я так, к примеру. Мне иногда делается страшно. Сама не знаю отчего, а
только страшно, страшно, точно
вот я падаю куда-то в пропасть. И плакать хочется, и точно обидно за что-то. Ведь ты сначала меня не любил. Ну, признайся.
Серафима слушала мужа
только из вежливости. В делах она попрежнему ничего не понимала. Да и муж как-то не умел с нею разговаривать.
Вот, другое дело, приедет Карл Карлыч, тот все умеет понятно рассказать. Он
вот и жене все наряды покупает и даже в шляпах знает больше толку, чем любая настоящая дама. Сестра Евлампия никакой заботы не знает с мужем, даром, что немец, и щеголяет напропалую.
Вы
только подумайте:
вот сейчас мы все хлопочем, бьемся, бегаем за производителем и потребителем, угождаем какому-нибудь хозяину, вообще зависим направо и налево, а тогда другие будут от нас зависеть.
— Да очень понимаю… Делать мне нечего здесь,
вот и весь разговор. Осталось
только что в Расею крупчатку отправлять… И это я устроил.
— Муж? — повторила она и горько засмеялась. — Я его по неделям не вижу…
Вот и сейчас закатился в клуб и проиграет там до пяти часов утра, а завтра в уезд отправится.
Только и видела… Сидишь-сидишь одна, и одурь возьмет. Тоже живой человек… Если б еще дети были… Ну, да что об этом говорить!.. Не стоит!
Этот первый визит оставил в Галактионе неизгладимое впечатление. Что-то новое хлынуло на него, совсем другая жизнь, о какой он знал
только понаслышке. Харитина откачнулась от своего купечества и жила уже совсем по-другому. Это новое уже было в Заполье,
вот тут, совсем близко.
— А между тем обидно, Тарас Семеныч. Поставьте себя на мое место. Ведь еврей такой же человек. Среди евреев есть и дураки и хорошие люди. Одним словом, предрассудок. А что верно, так это то, что мы люди рабочие и из ничего создаем капиталы. Опять-таки: никто не мешает работать другим. А если вы не хотите брать богатства, которое лежит
вот тут, под носом… Упорно не хотите. И средства есть и энергия, а
только не хотите.
—
Вот что, Борис Яковлич, со мной вы напрасно хорошие слова
только теряете, а идите-ка вы лучше к Евграфу Огибенину. Он у нас модник и, наверное, польстится на новое.
— Ну, славяночка, будем знакомиться. Это
вот моя славяночка. Ее зовут Дидей. Она считает себя очень умной и думает, что мир сотворен специально
только для нее, а все остальные девочки существуют на свете
только так, между прочим.
Свидетелями этой сцены были Анфуса Гавриловна, Харитон Артемьич и Агния. Галактион чувствовал
только, как вся кровь бросилась ему в голову и он начинает терять самообладание. Очевидно, кто-то постарался и насплетничал про него Серафиме. Во всяком случае, положение было не из красивых, особенно в тестевом доме. Сама Серафима показалась теперь ему такою некрасивой и старой. Ей совсем было не к лицу сердиться.
Вот Харитина, так та делалась в минуту гнева еще красивее, она даже плакала красиво.
— Вам-то какая забота припала? — накидывалась Анфуса Гавриловна на непрошенных заступниц. — Лучше бы за собой-то смотрели…
Только и знаете, что хвостами вертите.
Вот я сдеру шляпки-то, да как примусь обихаживать.
—
Вот я здесь
только что сидела с Мышниковым… да.
—
Вот тебе и зять! — удивлялся Харитон Артемьич. — У меня все зятья такие: большая родня — троюродное наплевать. Ты уж лучше к Булыгиным-то не ходи,
только себя осрамишь.
И
только всего. Полуянов совершенно растерялся и сразу упал духом. Сколько тысяч людей он заключал в скверный запольский острог, а теперь
вот приходится самому. Когда он остался один в камере, — ему предоставили льготу занять отдельную камеру, — то не выдержал и заплакал.
— Э, вздор! — успокаивал Штофф. — Черт дернул Илюшку связаться с попом.
Вот теперь и расхлебывай… Слышал, Шахма-то как отличился у следователя? Все начистоту ляпнул. Ведь все равно не получит своих пять тысяч, толстый дурак… Ну, и молчал бы, а то
только самого себя осрамил.
Галактион понимал
только одно, что не сегодня-завтра все конкурсные плутни выплывут на свежую воду и что нужно убираться отсюда подобру-поздорову. Штоффу он начинал не доверять. Очень уж хитер немец.
Вот только бы банк поскорее открыли. Хлопоты по утверждению банковского устава вел в Петербурге Ечкин и писал, что все идет отлично.
— Ведь я младенец сравнительно с другими, — уверял он Галактиона, колотя себя в грудь. — Ну, брал… ну, что же из этого? Ведь по грошам брал, и даже стыдно вспоминать, а кругом воровали на сотни тысяч. Ах, если б я
только мог рассказать все!.. И все они правы, а я
вот сижу. Да это что… Моя песня спета. Будет, поцарствовал. Одного бы
только желал, чтобы меня выпустили на свободу всего на одну неделю: первым делом убил бы попа Макара, а вторым — Мышникова. Рядом бы и положил обоих.
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом.
Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то
вот как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
— Да так…
Вот ты теперь ешь пирог с луком, а вдруг протянется невидимая лапа и цап твой пирог.
Только и видел… Ты пасть-то раскрыл, а пирога уж нет. Не понимаешь? А дело-то к тому идет и даже весьма деликатно и просто.
— Уж как господь пошлет, а я
только об одном молюсь, как бы я с него лишнего не взял… да.
Вот теперь попадье пришел помогать столы ставить.
—
Вот так бабы! — изумлялся писарь, протирая глаза. — Откуда
только они все вызнали?
— Наладили завод Стабровскому? Карла сказывал, что годовой выход на двести тысяч ведер чистого спирта.
Вот ахнет такое заведение, так все наскрозь пропьемся.
Только кто и вылакает такую прорву винища.
— Прост, да про себя, Галактион Михеич. Даже весьма понимаем. Ежели Стабровский
только по двугривенному получит с каждого ведра чистого барыша, и то составит сумму… да. Сорок тысяч голеньких в год. Завод-то стоит всего тысяч полтораста, — ну, дивиденд настоящий. Мы все, братец, тоже по-своему-то рассчитали и дело
вот как понимаем… да. Конечно, у Стабровского капитал, и все для него стараются.
— Ах, какой ты! Со богатых-то вы все оберете, а нам уж голенькие остались.
Только бы на ноги встать,
вот главная причина. У тебя вон пароходы в башке плавают, а мы по сухому бережку с молитвой будем ходить.
Только бы мало-мало в люди выбраться, чтобы перед другими не стыдно было. Надоело уж под начальством сидеть, а при своем деле сам большой, сам маленький. Так я говорю?
— Ничего я не знаю, а
только сердце горит.
Вот к отцу пойду, а сам волк волком. Уж до него тоже пали разные слухи, начнет выговаривать. Эх, пропадай все проподом!
— Чего забыл? — точно рванул Галактион. — А
вот это самое… да. Ведь я домой поехал, а дома-то и нет… жена постылая в дому… родительское благословение, навеки нерушимое…
Вот я и вернулся, чтобы сказать… да… сказать… Ведь все знают, — не скроешь. А
только никто не знает, что у меня вся душенька выболела.
— Ах, нехорошо, брат!.. И мы не без греха прожили… всячески бывало.
Только оно тово…
Вот ты вырасти свою дочь… Да, вырасти!..
— Вся надежда у меня
только на тебя была, Галактион, — заговорила Анфуса Гавриловна, не вытирая слез, — да. А ты
вот что придумал.
—
Вот что, мамаша, кто старое помянет, тому глаз вон. Ничего больше не будет. У Симы я сам выпрошу прощенье,
только вы ее не растравляйте. Не ее, а детей жалею. И вы меня простите. Так уж вышло.
— Плутовать понемножку невыгодно.
Вот учитесь у Болеслава Брониславича, который ловит
только крупную рыбу, а мелкие плуты кончают, как Полуянов.
—
Вот нас с тобой так же будут судить,
только вместе.
— А
вот и пустит. И еще спасибо скажет, потому выйдет так, что я-то кругом чиста. Мало ли что про вдову наболтают,
только ленивый не скажет. Ну, а тут я сама объявлюсь, — ежели бы была виновата, так не пошла бы к твоей мамыньке. Так я говорю?.. Всем будет хорошо… Да еще что, подошлем к мамыньке сперва Серафиму. Еще того лучше будет… И ей будет лучше: как будто промежду нас ничего и не было… Поняла теперь?
— Он и без этого получил больше всех нас, — спокойно объяснял Стабровский в правлении банка. — Вы
только представьте себе, какая благодарная роль у него сейчас… О, он не будет напрасно терять дорогого времени!
Вот посмотрите, что он устроит.
— Дело
вот в чем, Галактион Михеич… Гм… Видите ли, нам приходится бороться главным образом с Прохоровым… да. И мне хотелось бы, чтобы вы отправились к нему и повели необходимые переговоры. Понимаете, мне самому это сделать неудобно, а вы посторонний человек. Необходимые инструкции я вам дам, и остается
только выдержать характер. Все дело в характере.
— Я знаю ее характер: не пойдет… А поголодает, посидит у хлеба без воды и выкинет какую-нибудь глупость. Есть тут один адвокат, Мышников, так он давно за ней ухаживает. Одним словом, долго ли до греха? Так
вот я и хотел предложить с своей стороны… Но от меня-то она не примет. Ни-ни! А ты можешь так сказать, что много был обязан Илье Фирсычу по службе и что мажешь по-родственному ссудить.
Только требуй с нее вексель, a то догадается.
— Отлично. Мне его до зарезу нужно. Полуянова засудили? Бубнов умер? Слышал… Все к лучшему в этом лучшем из миров, Галактион Михеич. А я, как видите, не унываю. Сто неудач — одна удача, и в этом заключается вся высшая математика.
Вот только времени не хватит. А вы синдикат устраивать едете?
— Что же, мы со своей стороны сделали все, — объяснил он. — Прохорову обойдется его упрямство тысяч в пятьдесят — и
только.
Вот всегда так… Хочешь человеку добро сделать, по совести, а он на стену. Будем воевать.
— Я? Пьяный? — повторил машинально Галактион, очевидно не понимая значения этих слов. — Ах, да!.. Действительно, пьян… тобой пьян. Ну, смотри на меня и любуйся, несчастная.
Только я не пьян, а схожу с ума. Смейся надо мной, радуйся. Ведь ты знала, что я приду, и вперед радовалась? Да,
вот я и пришел.
— Ничего не кажется, а
только ты не понимаешь. Ведь ты вся пустая, Харитина… да. Тебе все равно:
вот я сейчас сижу, завтра будет сидеть здесь Ечкин, послезавтра Мышников. У тебя и стыда никакого нет. Разве девушка со стыдом пошла бы замуж за пьяницу и грабителя Полуянова? А ты его целовала, ты… ты…
В другой раз Анфуса Гавриловна отвела бы душеньку и побранила бы и дочерей и зятьев, да опять и нельзя: Полуянова ругать — битого бить, Галактиона — дочери досадить, Харитину — с непокрытой головы волосы драть, сына Лиодора — себя изводить. Болело материнское сердце день и ночь, а взять не с кого.
Вот и сейчас, налетела Харитина незнамо зачем и сидит, как зачумленная.
Только и радости, что суслонский писарь, который все-таки разные слова разговаривает и всем старается угодить.
—
Вот,
вот… Люблю умственный разговор. Я то же думал, а
только законов-то не знаю и посоветоваться ни с кем нельзя, — продадут. По нынешним временам своих боишься больше чужих… да.
— И отколь ты взялся
только, Иван Федорыч?..
Вот уж воистину, что от своей судьбы не уйти. Гляжу я на вас и думаю, точно я гостья… Право!
— И то поговаривают, Галактион Михеич. Зарвался старичок… Да и то сказать, горит у нас работа по Ключевой. Все так и рвут…
Вот в Заполье вальцовая мельница Луковникова, а другую уж строят в верховье Ключевой. Задавят они других-то крупчатников…
Вот уж здесь околачивается доверенный Луковникова: за нашею пшеницей приехал. Своей-то не хватает… Что
только будет, Галактион Михеич. Все точно с ума сошли, так и рвут.
— Н-но-о? Ведь в кои-то веки довелось испить дешевки. Михей-то Зотыч, тятенька, значит, в Шабрах строится, Симон на новой мельнице, а мы, значит, с Емельяном в Прорыве руководствуем…
Вот я и вырвался. Ах, братец ты мой, Галактион Михеич, и что вы
только придумали! Уж можно сказать, што уважили вполне.