Неточные совпадения
Старик должен был сам подойти к девочке и вывел ее за руку. Устюше было всего восемь лет. Это была прехорошенькая девочка с русыми волосами, голубыми глазками и пухлым розовым ротиком. Простое ситцевое розовое платьице
делало ее
такою милою куколкой. У Тараса Семеныча сразу изменился весь вид, когда он заговорил с дочерью, — и лицо сделалось
такое доброе, и голос ласковый.
— Ведь вот вы все
такие, — карал он гостя. — Послушать,
так все у вас как по-писаному, как следует быть… Ведь вот сидим вместе, пьем чай, разговариваем, а не съели друг друга. И дела раньше
делали… Чего же Емельяну поперек дороги вставать? Православной-то уж ходу никуда нет… Ежели уж
такое дело случилось,
так надо по человечеству рассудить.
— И то я их жалею, про себя жалею. И Емельян-то уж в годах. Сам не маленький… Ну, вижу, помутился он, тоскует… Ну, я ему раз и говорю: «Емельян, когда я помру,
делай, как хочешь. Я с тебя воли не снимаю».
Так и сказал. А при себе не могу дозволить.
Такое поведение, конечно, больше всего нравилось Анфусе Гавриловне, ужасно стеснявшейся сначала перед женихом за пьяного мужа, а теперь жених-то в одну руку с ней все
делал и даже сам укладывал спать окончательно захмелевшего тестя. Другим ужасом для Анфусы Гавриловны был сын Лиодор, от которого она прямо откупалась: даст денег, и Лиодор пропадет на день, на два. Когда он показывался где-нибудь на дворе, девушки сбивались, как овечье стадо, в одну комнату и запирались на ключ.
Это уже была
такая крепостная привычка
делать все исподтишка, украдом.
— В лес ходить — не бояться волков, а
делать дело,
так по-настоящему.
На Галактиона
так и пахнуло душистою волной, когда он подошел к Харитине. Она была в шерстяном синем платье, красиво облегавшем ее точеную фигуру. Она нарочно подняла руки,
делая вид, что поправляет волосы, и все время не спускала с Галактиона своих дерзких улыбавшихся глаз.
— Ну, а что твоя деревенская баба? — спрашивала Харитина, подсаживаясь к Галактиону с чашкой чая. — Толстеет? Каждый год рожает ребят?.. Ха-ха!
Делать вам там нечего, вот и плодите ребятишек. Мамаша, какой милый этот следователь Куковин!.. Он
так смешно ухаживает за мной.
— О, часто!.. Было совестно, а все-таки думал. Где-то она? что-то она
делает? что думает? Поэтому и на свадьбу к тебе не приехал… Зачем растравлять и тебя и себя? А вчера… ах, как мне было вчера тяжело! Разве
такая была Харитина! Ты нарочно травила меня, — я знаю, что ты не
такая. И мне
так было жаль тебя и себя вместе, — я как-то всегда вместе думаю о нас обоих.
— Послушайте, Тарас Семеныч, я знаю, что вы мне не доверяете, — откровенно говорил Ечкин. — И даже есть полное основание для этого… Действительно, мы, евреи, пользуемся не совсем лестной репутацией. Что
делать?
Такая уж судьба! Да… Но все-таки это несправедливо. Ну, согласитесь: когда человек родится, разве он виноват, что родится именно евреем?
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все думал о вас… да. Знаете, вы
делаете одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет? А между тем это
так… Сами вы можете жить, как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья, и вы о ней не хотите позаботиться.
Тарасу Семенычу было и совестно, что англичанка все распотрошила, а с другой стороны, и понравилось, что миллионер Стабровский с
таким вниманием пересмотрел даже белье Устеньки. Очень уж он любит детей, хоть и поляк. Сам Тарас Семеныч редко заглядывал в детскую, а какое белье у Устеньки — и совсем не знал. Что нянька
сделает, то и хорошо. Все дело чуть не испортила сама Устенька, потому что под конец обыска она горько расплакалась. Стабровский усадил ее к себе на колени и ласково принялся утешать.
Когда ваша Устенька будет жить в моем доме, то вы можете точно
так же прийти к девочкам в их комнату и
сделать точно
такую же ревизию всему.
Галактион был другого мнения и стоял за бабушку. Он не мог простить Агнии воображаемой измены и держал себя
так, точно ее и на свете никогда не существовало. Девушка чувствовала это пренебрежение, понимала источник его происхождения и огорчалась молча про себя. Она очень любила Галактиона и почему-то думала, что именно она будет ему нужна. Раз она даже
сделала робкую попытку объясниться с ним по этому поводу.
Агния молча проглотила эту обиду и все-таки не переставала любить Галактиона. В их доме он один являлся настоящим мужчиной, и она любила в нем именно этого мужчину, который
делает дом. Она тянулась к нему с инстинктом здоровой, неиспорченной натуры, как растение тянется к свету. Даже грубая несправедливость Галактиона не оттолкнула ее, а точно еще больше привязала. Даже Анфуса Гавриловна заметила это тяготение и
сделала ей строгий выговор.
Опять Галактион думал о Харитине, — разве она
так бы
сделала?
— Что тут обсуждать, когда я все равно ничего не понимаю?
Такую дуру вырастили тятенька с маменькой… А знаешь что? Я проживу не хуже, чем теперь… да. Будут у меня руки целовать, только бы я жила попрежнему. Это уж не Мышников
сделает, нет… А знаешь, кто?
— Вот помрет старик, тогда Емельян и примет закон, — говорила попадья с уверенностью опытного в
таких делах человека. — Что
делать, нашей сестре приходится вот как терпеть… И в законе терпеть и без закона.
— Что же, сам виноват, — вслух думал Галактион. —
Так и должно было быть… Серафиме ничего не оставалось
делать, как уйти.
Если бы Серафима по-настоящему любила детей,
так никогда бы
так не
сделала.
— Самое лучшее, что он мог
сделать, — заметил Стабровский,
делая брезгливое движение, — да. Для чего
такие люди живут на свете?
Даже Полуянов не
сделал бы
так.
Под этим настроением Галактион вернулся домой. В последнее время ему
так тяжело было оставаться подолгу дома, хотя, с другой стороны, и деваться было некуда. Сейчас у Галактиона мелькнула было мысль о том, чтобы зайти к Харитине, но он удержался. Что ему там
делать? Да и нехорошо… Муж в остроге, а он будет за женой ухаживать.
— Да, да.
Так сделай это для меня. Как-нибудь сочтемся. Рука руку моет, Флегонт Васильич.
— Вот все вы
так: помаленьку да помаленьку, а я этого терпеть не могу. У меня, батенька, целая куча новых проектов. Дела будем
делать. Едва уломал дурака Шахму. Стеариновый завод будем строить. Шахма, Малыгин и я. Потом вальцовую мельницу… да. Потом стеклянный завод, кожевенный, бумагу будем
делать. По пути я откупил два соляных озера.
— Так-с, так-с. Весьма даже напрасно. Ваша фамилия Колобов? Сынок, должно быть, Михею Зотычу? Знавал старичка… Лет с тридцать не видались. Кланяйтесь родителю. Очень жаль, что ничего не смогу
сделать вам приятного.
— Что же, мы со своей стороны
сделали все, — объяснил он. — Прохорову обойдется его упрямство тысяч в пятьдесят — и только. Вот всегда
так… Хочешь человеку добро
сделать, по совести, а он на стену. Будем воевать.
— Ну, ну, ладно… Притвори-ка дверь-то. Ладно…
Так вот какое дело. Приходится везти мне эту стеариновую фабрику на своем горбу… Понимаешь? Деньжонки у меня есть… ну, наскребу тысяч с сотню. Ежели их отдать — у самого ничего не останется. Жаль… Тоже наживал… да. Я и хочу
так сделать: переведу весь капитал на жену, а сам тоже буду векселя давать, как Ечкин. Ты ведь знаешь законы,
так как это самое дело, по-твоему?
Анна, как знает,
так и пусть
делает.
— Да я
так… Ах, не
делайте этого, Галактион Михеич! Она нехорошая…
— Вы никогда не думали, славяночка, что все окружающее вас есть замаскированная ложь? Да… Чтобы вот вы с Дидей сидели в
такой комнате, пользовались тюремным надзором мисс Дудль, наконец моими медицинскими советами, завтраками, пользовались свежим бельем, — одним словом, всем комфортом и удобством
так называемого культурного существования, — да, для всего этого нужно было пустить по миру тысячи людей. Чтобы Дидя и вы вели настоящий образ жизни, нужно было
сделать тысячи детей нищими.
Устенька не могла не согласиться с большею половиной того, что говорил доктор, и самым тяжелым для нее было то, что в ней как-то пошатнулась вера в любимых людей. Получился самый мучительный разлад, заставлявший думать без конца. Зачем доктор говорит одно, а сам
делает другое? Зачем Болеслав Брониславич,
такой умный, добрый и любящий, кого-то разоряет и помогает другим
делать то же? А там, впереди, поднимается что-то
такое большое, неизвестное, страшное и неумолимое.
Пароход мог отправиться только в конце апреля. Кстати, Харитина назвала его «Первинкой» и любовалась этим именем, как ребенок, придумавший своей новой игрушке название. Отвал был назначен ранним утром, когда на пристанях собственно публики не было.
Так хотел Галактион. Когда пароход уже отвалил и
сделал поворот, чтобы идти вверх по реке, к пристани прискакал какой-то господин и отчаянно замахал руками. Это был Ечкин.
Так продолжалось изо дня в день, и доктор никому не мог открыть своей тайны, потому что это равнялось смерти. Муки достигали высшей степени, когда он слышал приближавшиеся шаги Прасковьи Ивановны. О, он
так же притворялся спящим, как это
делал Бубнов,
так же затаивал от страха дыхание и немного успокаивался только тогда, когда шаги удалялись и он подкрадывался к заветному шкафику с мадерой и глотал новую дозу отравы с жадностью отчаянного пьяницы.
— Опять-таки, Тарас Семеныч, и злой человек себе худа не желает… Все лучше думает
сделать.
— Ох, отлично
делаешь! — стонал Нагибин. — Ведь за мадеру деньги плачены. И что только мне стоила эта самая Наташка!.. Теперь возьми, — ведь одеть ее надо? Потом один-то я и старых штец похлебаю или редечкой закушу, а ей подавай котлетку…
так? Да тут еще свадьбу справляй… Одно разорение. А теперь пусть кормит и одевает муж…
Так я говорю?
Дидя хотя и не совершенство, но она еще
так мало видела людей и легко может
сделать ошибку в своем выборе.
Стабровского приятно поразило то внимание, с каким ухаживала за ним Дидя. Она ходила за ним, как настоящая сиделка. Стабровский не ожидал
такой нежности от холодной по натуре дочери и был растроган до глубины души. И потом Дидя
делала все
так спокойно, уверенно, как совсем взрослая опытная женщина.
— Не то чтобы совсем не люблю, Дидя, а
так, вообще… Есть люди особенные, выдающиеся, сильные, которые
делают свое время, дают имя целой эпохе, и есть люди средние, почти бесформенные.
— Я знаю, что вы меня не любите… да, — выговорила она, наконец,
делая над собой усилие, — и не пошли бы, если б я сама вас пригласила. А мне
так нужно вас видеть.
Горохов мыс выдавался в Ключевую зеленым языком. Приятно было свернуть с пыльной дороги и брести прямо по зеленой сочной траве,
так и обдававшей застоявшимся тяжелым ароматом. Вышли на самый берег и
сделали привал. Напротив, через реку, высились обсыпавшиеся красные отвесы крутого берега, под которым проходила старица, то есть главное русло реки.