Неточные совпадения
— Барышни… родные… Ведь
этот странник-то… странник-то… — бормотала она,
делая отчаянные жесты.
Старик должен был сам подойти к девочке и вывел ее за руку. Устюше было всего восемь лет.
Это была прехорошенькая девочка с русыми волосами, голубыми глазками и пухлым розовым ротиком. Простое ситцевое розовое платьице
делало ее такою милою куколкой. У Тараса Семеныча сразу изменился весь вид, когда он заговорил с дочерью, — и лицо сделалось такое доброе, и голос ласковый.
Все соглашались с ним, но никто не хотел ничего
делать. Слава богу, отцы и деды жили, чего же им иначить? Конечно, подъезд к реке надо бы вымостить,
это уж верно, — ну, да как-нибудь…
Получив вольную (действие происходило в сороковых годах), Михей Зотыч остался на заводах. Он арендовал у заводовладельца мельницу в верховьях Ключевой и зажил на ней совсем вольным человеком. Нужно было снова нажить капитал, чтобы выступить на другом поприще. И
этот последний шаг Михей Зотыч
делал сейчас.
— Зачем? — удивился Штофф. — О, батенька, здесь можно
сделать большие дела!.. Да, очень большие! Важно поймать момент… Все дело в
этом. Край благодатный, и кто пользуется его богатствами? Смешно сказать… Вы посмотрите на них: никто дальше насиженного мелкого плутовства не пошел, или скромно орудует на родительские капиталы, тоже нажитые плутовством. О, здесь можно развернуться!.. Только нужно людей, надежных людей. Моя вся беда в том, что я русский немец… да!
Этот Шахма был известная степная продувная бестия; он любил водить компанию с купцами и разным начальством. О его богатстве ходили невероятные слухи, потому что в один вечер Шахма иногда проигрывал по нескольку тысяч, которые платил с чисто восточным спокойствием. По наружности
это был типичный жирный татарин, совсем без шеи, с заплывшими узкими глазами. В своей степи он
делал большие дела, и купцы-степняки не могли обойти его власти. Он приехал на свадьбу за триста верст.
Теперь роли переменились. Женившись, Галактион сделался совершенно другим человеком. Свою покорность отцу он теперь выкупал вызывающею самостоятельностью, и старик покорился, хотя и не вдруг.
Это была серьезная борьба. Михей Зотыч сердился больше всего на то, что Галактион начал относиться к нему свысока, как к младенцу, — выслушает из вежливости, а потом все
сделает по-своему.
Это уже была такая крепостная привычка
делать все исподтишка, украдом.
Эти слова каждый раз волновали Галактиона. Деревня тоже давно надоела ему, да и
делать здесь было нечего, — и без него отец с Емельяном управятся. Собственно удерживало Галактиона последнее предприятие: он хотел открыть дорогу зауральской крупчатке туда, на Волгу, чтоб обеспечить сбыт надолго. Нужно было только предупредить других, чтобы снять сливки.
Бойкая жизнь Поволжья просто ошеломила Галактиона. Вот
это, называется, живут вовсю. Какими капиталами ворочают, какие дела
делают!.. А здесь и развернуться нельзя: все гужом идет. Не ускачешь далеко. А там и чугунка и пароходы. Все во-время, на срок. Главное, не ест перевозка, — нет месячных распутиц, весенних и осенних, нет летнего ненастья и зимних вьюг, — везде скатертью дорога.
О,
этот человек может
сделать решительно все на свете!..
— Да очень понимаю…
Делать мне нечего здесь, вот и весь разговор. Осталось только что в Расею крупчатку отправлять… И
это я устроил.
— Ну, а что твоя деревенская баба? — спрашивала Харитина, подсаживаясь к Галактиону с чашкой чая. — Толстеет? Каждый год рожает ребят?.. Ха-ха!
Делать вам там нечего, вот и плодите ребятишек. Мамаша, какой милый
этот следователь Куковин!.. Он так смешно ухаживает за мной.
—
Это муж Прасковьи Ивановны, — рекомендовал доктор, считая пульс у больного. — Вот что
делает водочка, а какой был богатырь!
— Да я не про то, что ты с канпанией канпанился, — без
этого мужчине нельзя. Вот у Харитины-то что ты столько времени
делал? Муж в клубе, а у жены чуть не всю ночь гость сидит. Я уж раз с пять Аграфену посылала узнавать про тебя. Ох, уж
эта мне Харитина!..
— Послушайте, Тарас Семеныч, я знаю, что вы мне не доверяете, — откровенно говорил Ечкин. — И даже есть полное основание для
этого… Действительно, мы, евреи, пользуемся не совсем лестной репутацией. Что
делать? Такая уж судьба! Да… Но все-таки
это несправедливо. Ну, согласитесь: когда человек родится, разве он виноват, что родится именно евреем?
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и все думал о вас… да. Знаете, вы
делаете одну величайшую несправедливость. Вас
это удивляет? А между тем
это так… Сами вы можете жить, как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья, и вы о ней не хотите позаботиться.
Галактион был другого мнения и стоял за бабушку. Он не мог простить Агнии воображаемой измены и держал себя так, точно ее и на свете никогда не существовало. Девушка чувствовала
это пренебрежение, понимала источник его происхождения и огорчалась молча про себя. Она очень любила Галактиона и почему-то думала, что именно она будет ему нужна. Раз она даже
сделала робкую попытку объясниться с ним по
этому поводу.
Агния молча проглотила
эту обиду и все-таки не переставала любить Галактиона. В их доме он один являлся настоящим мужчиной, и она любила в нем именно
этого мужчину, который
делает дом. Она тянулась к нему с инстинктом здоровой, неиспорченной натуры, как растение тянется к свету. Даже грубая несправедливость Галактиона не оттолкнула ее, а точно еще больше привязала. Даже Анфуса Гавриловна заметила
это тяготение и
сделала ей строгий выговор.
Дела Галактиона шли попрежнему. Бубновский конкурс мог тянуться бесконечно. Но его интересовал больше всех устав нового банка, который писал Штофф. По
этому делу Галактион несколько раз был у Стабровского, где велись предварительные обсуждения
этого устава, причем Стабровский обязательно вызывал Ечкина.
Этот странный человек
делал самые ценные замечания, и Стабровский приходил в восторг.
— Ну, голубчик, я устал… Надо отдохнуть. Знаешь, что мы
сделаем? Ну, да об
этом потом поговорим.
— Что тут обсуждать, когда я все равно ничего не понимаю? Такую дуру вырастили тятенька с маменькой… А знаешь что? Я проживу не хуже, чем теперь… да. Будут у меня руки целовать, только бы я жила попрежнему.
Это уж не Мышников
сделает, нет… А знаешь, кто?
— Да, я знаю, что вам все равно, — как-то печально ответила она, опуская глаза. — Что же
делать, силою милому не быть. А я-то думала… Ну, да
это все равно — что я думала!
— Что
делать, поп, потерпи… Мы от тебя и не
это терпим. Мы здесь все попросту. Да… Одною семьей…
— Нечего сказать, хороша мука. Удивительное
это дело, Флегонт Васильич: пока хорошо с женой жил — все в черном теле состоял, а тут, как ошибочку
сделал — точно дверь распахнул. Даром деньги получаю. А жену жаль и ребятишек. Несчастный я человек… себе не рад с деньгами.
Это был тот самый старец, который был у Галактиона с увещанием. Галактион
сделал вид, что не узнал его.
Устенька отлично понимала
этот немой язык и волновалась за каждую неловкость Галактиона: он гремел чайною ложечкой, не умел намазать масла на хлеб, решительно не знал, что
делать с сандвичами.
Прасковья Ивановна шушукалась с невестой и несколько раз без всякой побудительной причины стремительно начинала ее целовать. Агния еще больше конфузилась, и
это делало ее почти миловидной. Доктор, чтобы выдержать свою жениховскую роль до конца, подошел к ней и заговорил о каких-то пустяках. Но тут его поразили дрожавшие руки несчастной девушки. «Нет, уж
это слишком», — решил доктор и торопливо начал прощаться.
— Дело вот в чем, Галактион Михеич… Гм… Видите ли, нам приходится бороться главным образом с Прохоровым… да. И мне хотелось бы, чтобы вы отправились к нему и повели необходимые переговоры. Понимаете, мне самому
это сделать неудобно, а вы посторонний человек. Необходимые инструкции я вам дам, и остается только выдержать характер. Все дело в характере.
Под
этим настроением Галактион вернулся домой. В последнее время ему так тяжело было оставаться подолгу дома, хотя, с другой стороны, и деваться было некуда. Сейчас у Галактиона мелькнула было мысль о том, чтобы зайти к Харитине, но он удержался. Что ему там
делать? Да и нехорошо… Муж в остроге, а он будет за женой ухаживать.
— Нет, брат, шабаш, старинка-то приказала долго жить, — повторял Замараев,
делая вызывающий жест. — По нонешним временам вон какие народы проявились. Они, брат, выучат жить. Темноту-то как рукой снимут… да. На што бабы, и те вполне
это самое чувствуют. Вон Серафима Харитоновна как на меня поглядывает, даром что хлеб-соль еще недавно водили.
— Пустяки,
это от скуки, — коротко объяснила Харитина улыбаясь. — Что мне больше-то
делать? А тут мысли разгоняет.
Что было
делать Замараеву? Предупредить мужа, поговорить откровенно с самой, объяснить все Анфусе Гавриловне, — ни то, ни другое, ни третье не входило в его планы. С какой он стати будет вмешиваться в чужие дела? Да и доказать
это трудно, а он может остаться в дураках.
— Вот все вы так: помаленьку да помаленьку, а я
этого терпеть не могу. У меня, батенька, целая куча новых проектов. Дела будем
делать. Едва уломал дурака Шахму. Стеариновый завод будем строить. Шахма, Малыгин и я. Потом вальцовую мельницу… да. Потом стеклянный завод, кожевенный, бумагу будем
делать. По пути я откупил два соляных озера.
— Уж
это только вы, сестрица,
сделайте, а я не смею.
— Самое лучшее, что вы
сделаете,
это — бросьте читать медицинские книги, — советовал Кочетов.
Голова доктора горела, ему делалось душно, а перед глазами стояло лицо Устеньки, —
это именно то лицо, которое одно могло
сделать его счастливым, чистым, хорошим, и, увы, как поздно он
это понял!
По-настоящему-то как бы следовало
сделать: повесить замочек на всю
эту музыку — и конец тому делу, да лиха беда, что я не один — компаньоны не дозволят.
— Ну, ну, ладно… Притвори-ка дверь-то. Ладно… Так вот какое дело. Приходится везти мне
эту стеариновую фабрику на своем горбу… Понимаешь? Деньжонки у меня есть… ну, наскребу тысяч с сотню. Ежели их отдать — у самого ничего не останется. Жаль… Тоже наживал… да. Я и хочу так
сделать: переведу весь капитал на жену, а сам тоже буду векселя давать, как Ечкин. Ты ведь знаешь законы, так как
это самое дело, по-твоему?
Раз ночью Харитина ужасно испугалась. Она только что заснула, как почувствовала, что что-то сидит у ней на кровати.
Это была Серафима. Она пришла в одной рубашке, с распущенными волосами и, кажется, не понимала, что
делает. Харитина взяла ее за руку и, как лунатика, увела в ее спальню.
—
Это уж банк за счет заемщика
делает.
Отец и сын на
этот раз расстались мирно. Галактион даже съездил в Прорыв, чтобы повидаться с Емельяном, который не мог приехать в Суслон, потому что его Арина Матвеевна была больна, — она в отсутствие грозного тестя перебралась на мельницу. Михей Зотыч
делал вид, что ничего не знает о ее присутствии.
Этот обман тяготил всех, и Галактион от души пожалел молчавшего, по обыкновению, Емельяна.
В первый момент доктор хотел показать письмо жене и потребовать от нее объяснений. Он
делал несколько попыток в
этом направлении и даже приходил с письмом в руке в комнату жены. Но достаточно было Прасковье Ивановне взглянуть на него, как докторская храбрость разлеталась дымом. Письмо начинало казаться ему возмутительною нелепостью, которой он не имел права беспокоить жену. Впрочем, Прасковья Ивановна сама вывела его из недоумения. Вернувшись как-то из клуба, она вызывающе проговорила...
Раз он
сделал сцену сладкому братцу Голяшкину, а потом сейчас же попросил у него извинения и, извиняясь, еще сильнее ненавидел
эту сладкую тварь.
—
Делайте, как знаете… Не наше
это дело.
— Уж
это што говорить — заступа… Позавидовал плешивый лысому. По-твоему хочу
сделать: разделить сыновей. Хорошие ноне детки. Ох-хо-хо!.. А все суета, Харитон Артемьич… Деток вон мы с тобой судим и рядим, а о своей душе не печалуемся. Только бы мне с своим делом развязаться… В скиты пора уходить. Вот вместе и пойдем.
Встреча с отцом вышла самая неудобная, и Галактион потом пожалел, что ничего не
сделал для отца. Он говорил со стариком не как сын, а как член банковского правления, и старик
этого не хотел понять. Да и можно бы все устроить, если бы не Мышников, — у Галактиона с последним оставались попрежнему натянутые отношения. Для очищения совести Галактион отправился к Стабровскому, чтобы переговорить с ним на дому. Как на грех, Стабровский куда-то уехал. Галактиона приняла Устенька.
Галактион стоял все время на крыльце, пока экипаж не скрылся из глаз. Харитина не оглянулась ни разу. Ему сделалось как-то и жутко, и тяжело, и жаль себя. Вся
эта поездка с Харитиной у отца была только злою выходкой, как все, что он
делал. Старик в глаза смеялся над ним и в глаза дразнил Харитиной. Да, «без щей тоже не проживешь».
Это была какая-то бессмысленная и обидная правда.
— Позвольте мне самой
это сделать?
— Вы никогда не думали, славяночка, что все окружающее вас есть замаскированная ложь? Да… Чтобы вот вы с Дидей сидели в такой комнате, пользовались тюремным надзором мисс Дудль, наконец моими медицинскими советами, завтраками, пользовались свежим бельем, — одним словом, всем комфортом и удобством так называемого культурного существования, — да, для всего
этого нужно было пустить по миру тысячи людей. Чтобы Дидя и вы вели настоящий образ жизни, нужно было
сделать тысячи детей нищими.