Неточные совпадения
— Ну, так я
уж сам скажусь: про Михея Зотыча Колобова слыхал? Видно, он самый… В гости пришел, а ты меня прощелыгой
да конокрадом навеличиваешь. Полтораста верст пешком шел.
Всех красивее и бойчее была Харитина, любимица отца; средняя, Агния, была толстая и белая, вся в мать, а старшая, Серафима, вступила
уже в годы,
да и лицо у нее было попорчено веснушками.
— Што, на меня любуешься? — пошутил Колобов, оправляя пониток. —
Уж каков есть: весь тут. Привык по-домашнему ходить,
да и дорожка выпала не близкая. Всю Ключевую, почитай, пешком прошел. Верст с двести будет… Так оно по-модному-то и неспособно.
Это замечание поставило хозяина в тупик: обидеться или поворотить на шутку? Вспомнив про дочерей, он только замычал. Ответил бы Харитон Артемьич, — ох, как тепленько бы ответил! —
да лиха беда, по рукам и ногам связан. Провел он дорогого гостя в столовую, где
уже был накрыт стол, уставленный винами и закусками.
Старшая имела скучающий вид, потому что ей
уже надоела эта церемония «смотрин»,
да она плохо и рассчитывала на «судьбу», когда на глазах вертится Харитина.
Одним словом, Анфуса Гавриловна оказалась настоящим полководцем, хотя гость
уже давно про себя прикинул в уме всех трех сестер: младшая хоть и взяла и красотой и удалью, а еще невитое сено, икона и лопата из нее будет; средняя в самый раз,
да только ленива, а растолстеет — рожать будет трудно; старшая, пожалуй, подходящее всех будет, хоть и жидковата из себя и модничает лишнее.
Анфуса Гавриловна расплакалась. Очень
уж дело выходило большое, и как-то сразу все обернулось.
Да и жаль Серафиму, точно она ее избывала.
Все соглашались с ним, но никто не хотел ничего делать. Слава богу, отцы и деды жили, чего же им иначить? Конечно, подъезд к реке надо бы вымостить, это
уж верно, — ну,
да как-нибудь…
— Знаю, какая-такая невеста, —
уже спокойно ответил Галактион, поднимая глаза на отца. — Что же, девушка хорошая… Немножко в годках, ну,
да это ничего.
— Ну, капитал дело наживное, — спорила другая тетка, — не с деньгами жить… А вот карахтером-то ежели в тятеньку родимого женишок издастся, так
уж оно не того… Михей-то Зотыч, сказывают, двух жен в гроб заколотил. Аспид настоящий, а не человек.
Да еще сказывают, что у Галактиона-то Михеича
уж была своя невеста на примете, любовным делом, ну, вот старик-то и торопит, чтобы огласки какой не вышло.
— Это, голубчик, гениальнейший человек, и другого такого нет, не было и не будет.
Да… Положим, он сейчас ничего не имеет и бриллианты поддельные, но я отдал бы ему все, что имею. Стабровский тоже хорош, только это
уж другое: тех же щей,
да пожиже клей. Они там, в Сибири, большие дела обделывали.
Да и обряд венчания по старинным уставам, с крюковыми напевами, ничего веселого не имел, и Галактиону казалось, что он
уже умер и его хоронят.
Можно себе представить общее удивление. Писарь настолько потерялся, что некоторое время не мог выговорить ни одного слова.
Да и все другие точно онемели. Вот так гостя бог послал!.. Не успели все опомниться, а мудреный гость
уже в дверях.
— Бог-то бог,
да и сам не будь плох. Хорошо у вас, отец Макар… Приволье кругом. Вы-то
уж привыкли и не замечаете, а мне в диковинку… Одним словом, пшеничники.
Старик был умный,
да только очень
уж упрям.
— Как же ты мог любить, когда совсем не знал меня?
Да я тебе и не нравилась. Тебе больше нравилась Харитина. Не отпирайся, пожалуйста, я все видела, а только мне было тогда почти все равно. Очень
уж надоело в девицах сидеть. Тоска какая-то, все не мило. Я даже злая сделалась, и мамаша плакала от меня. А теперь я всех люблю.
Этот прилив новых людей закончился нотариусом Меридиановым, тоже своим человеком, — он был сын запольского соборного протопопа, — и двумя следователями. Говорили
уже о земстве, которое не сегодня-завтра должно было открыться. Все эти новые люди устраивались по-своему и не хотели знать старых порядков, когда всем заправлял один исправник Полуянов
да два ветхозаветных заседателя.
— Будем устраиваться…
да… — повторял Штофф, расхаживая по комнате и потирая руки. — Я
уже кое-что подготовил на всякий случай. Ведь вы знаете Луковникова? О, это большая сила!.. Он знает вас.
Да… Ничего, помаленьку устроимся. Знаете, нужно жить, как кошка: откуда ее ни бросьте, она всегда на все четыре ноги встанет.
— А мне что!.. Какая есть… Старая буду, грехи буду замаливать… Ну,
да не стоит о наших бабьих грехах толковать: у всех у нас один грех. У хорошего мужа и жена хорошая, Галактион. Это
уж всегда так.
—
Да я не про то, что ты с канпанией канпанился, — без этого мужчине нельзя. Вот у Харитины-то что ты столько времени делал? Муж в клубе, а у жены чуть не всю ночь гость сидит. Я
уж раз с пять Аграфену посылала узнавать про тебя. Ох,
уж эта мне Харитина!..
—
Да, дело совершенно верное, — тянул Мышников. — И даже очень глупое… А у Прасковьи Ивановны свой отдельный капитал. Притом дни самого Бубнова
уже сочтены… Мне говорил доктор… ну, этот сахар, как его… Кочетов. Он тут что-то этакое вообще…
Да, нам положительно некуда так торопиться.
— Послушайте, Тарас Семеныч, я знаю, что вы мне не доверяете, — откровенно говорил Ечкин. — И даже есть полное основание для этого… Действительно, мы, евреи, пользуемся не совсем лестной репутацией. Что делать? Такая
уж судьба!
Да… Но все-таки это несправедливо. Ну, согласитесь: когда человек родится, разве он виноват, что родится именно евреем?
—
Да нельзя ее оставлять так, чумичкой. Вы
уж меня извините за откровенность…
Да, нельзя. Вырастет большая и вас же попрекнет.
— Ах, какой вы, Тарас Семеныч! Стабровский делец — одно, а Стабровский семейный человек, отец — совсем другое.
Да вот сами увидите, когда поближе познакомитесь. Вы лучше спросите меня: я-то о чем хлопочу и беспокоюсь? А
уж такая натура: вижу, девочка растет без присмотру, и меня это мучит. Впрочем, как знаете.
— Э, вздор!.. Никто и ничего не узнает.
Да ты в первый раз, что ли, в Кунару едешь? Вот чудак.
Уж хуже, брат, того, что про тебя говорят, все равно не скажут. Ты думаешь, что никто не знает, как тебя дома-то золотят? Весь город знает… Ну,
да все это пустяки.
—
Да ведь она мне свояченица, Прасковья Ивановна, и замечать не приходится. Пусть
уж другие замечают.
— Что тут обсуждать, когда я все равно ничего не понимаю? Такую дуру вырастили тятенька с маменькой… А знаешь что? Я проживу не хуже, чем теперь…
да. Будут у меня руки целовать, только бы я жила попрежнему. Это
уж не Мышников сделает, нет… А знаешь, кто?
Да, теперь
уж ему не нужно будет ездить в бубновский дом и принимать за это всяческие неприятности дома, а главное — вечно бояться.
— Ты бы то подумал, поп, — пенял писарь, — ну, пришлют нового исправника, а он будет еще хуже. К этому-то
уж мы все привесились, вызнали всякую его повадку, а к новому-то не будешь знать, с которой стороны и подойти. Этот нащечился, а новый-то приедет голенький
да голодный, пока насосется.
—
Да… вообще… — думал писарь вслух… — Вот мы лежим с тобою на травке, Ермилыч… там, значит, помочане орудуют… поп Макар
уж вперед все свои барыши высчитал…
да… Так еще, значит, отцами и дедами заведено, по старинке, и вдруг — ничего!
—
Да так… Вот ты теперь ешь пирог с луком, а вдруг протянется невидимая лапа и цап твой пирог. Только и видел… Ты пасть-то раскрыл, а пирога
уж нет. Не понимаешь? А дело-то к тому идет и даже весьма деликатно и просто.
—
Да насчет всего… Ты вот думаешь: «далеко Заполье», а оно
уж тут, у тебя под носом. Одним словом — все слопают.
— Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь?
Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут…
да… А ты сидишь
да моргаешь… «Хорошо», говоришь.
Уж на что лучше…
да… Ну,
да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи есть патреты. Вот как нашего брата выучат!
Этот разговор с Ермилычем засел у писаря в голове клином. Вот тебе и банк!.. Ай
да Ермилыч, ловко! В Заполье свою линию ведут, а Ермилыч свои узоры рисует.
Да, штучка тепленькая, коли на то пошло. Писарю даже сделалось смешно, когда он припомнил родственника Карлу, мечтавшего о своем кусочке хлеба с маслом. Тут
уж дело пахло не кусочком и не маслом.
Писарство
уже надоело Замараеву,
да и времена наступали трудные.
—
Уж как господь пошлет, а я только об одном молюсь, как бы я с него лишнего не взял…
да. Вот теперь попадье пришел помогать столы ставить.
— У Стабровских англичанка всем делом правит, — объяснила Анна, — тоже, говорят, злющая.
Уж такие теперь дела пошли в Заполье, что и ума не приложить. Все умнее
да мудренее хотят быть.
Это
уже окончательно взбесило писаря. Бабы и те понимают, что попрежнему жить нельзя. Было время,
да отошло…
да… У него опять заходил в голове давешний разговор с Ермилычем. Ведь вот человек удумал штуку. И как еще ловко подвел. Сам же и смеется над городским банком. Вдруг писаря осенила мысль. А что, если самому на манер Ермилыча,
да не здесь, а в городе? Писарь даже сел, точно его кто ударил, а потом громко засмеялся.
— Симон, бойся проклятых баб. Всякое несчастье от них…
да. Вот смотри на меня и казнись. У нас
уж такая роковая семья… Счастья нет.
Галактион отъехал
уже целых полстанции от Суслона, как у него вдруг явилось страстное желание вернуться в Прорыв.
Да, нужно было все сказать отцу.
Это был настоящий удар. В первый момент Галактион не понял хорошенько всей важности случившегося. Именно этого он никак не ожидал от жены. Но опустевшие комнаты говорили красноречивее живых людей. Галактиона охватило озлобленное отчаяние.
Да, теперь все порвалось и навсегда. Возврата
уже не было.
Да, теперь
уж, вероятно, целый город знает, что жена ушла от него.
— Вы-то как знаете, Галактион Михеич, а я не согласен, что касаемо подсудимой скамьи.
Уж вы меня извините, а я не согласен. Так и Прасковье Ивановне скажу. Конечно, вы во-время из дела ушли, и вам все равно… да-с. Что касаемо опять подсудимой скамьи, так от сумы
да от тюрьмы не отказывайся. Это вы правильно. А Прасковья Ивановна говорит…
— Вы
уж как там знаете, а я не могу, — упрямо повторял Полуянов на все увещания следователя. — Судите меня одного, а другие сами про себя знают…
да. Моя песенка спета, зачем же лишний грех на душу брать? Относительно себя ничего не утаю.
— Молода ты, Харитина, — с подавленною тоской повторял Полуянов, с отеческой нежностью глядя на жену. — Какой я тебе муж был? Так, одно зверство. Если бы тебе настоящего мужа… Ну,
да что об этом говорить! Вот останешься одна, так тогда устраивайся
уж по-новому.
— Ну, это
уж мое дело! Я уговорю доктора, а ты к Серафиме съезди…
да.
— Ты
уж меня извини, что по-деревенски ввалился без спросу, — оправдывался Замараев. — Я было заехал к тестю,
да он меня так повернул… Ну, бог с ним. Я и поехал к тебе.
— Смотри, Галактион, теперь вот ты ломаешься
да мудришь над Серафимой, и бог-то и найдет. Это
уж всегда так бывает.
Это известие ужасно поразило Харитину. У нее точно что оборвалось в груди. Ведь это она, Харитина, кругом виновата, что сестра с горя спилась.
Да, она… Ей живо представился весь ужас положения всей семьи Галактиона, иллюстрировавшегося народною поговоркой: муж пьет — крыша горит, жена запила — весь дом. Дальше она
уже плохо понимала, что ей говорил Замараев о каком-то стеариновом заводе, об Ечкине, который затягивает богоданного тятеньку в это дело, и т. д.
— Лучше бы
уж его в Сибирь сослали, — думал он вслух. — Может, там наладился бы парень… Отец
да мать не выучат, так добрые люди выучат. Вместе бы с Полуяновым и отправить.