Неточные совпадения
— Я старичок, у меня бурачок, а кто меня слушает — дурачок… Хи-хи!.. Ну-ка, отгадайте загадку:
сам гол, а рубашка за пазухой.
Всею деревней не угадать… Ах, дурачки, дурачки!.. Поймали птицу, а как зовут — и не знаете. Оно и выходит, что птица не к рукам…
— А этого
самого бродяги. В тоску меня вогнал своими словами. Я
всю ночь, почитай, не спал. И
все загадки загадывает. «А картошку, грит, любишь?» Уж я думал, думал, к чему это он молвил, едва догадался. Он это про бунт словечко закинул.
На
самом берегу красовалась одна белая каменная церковь, лучшая во
всей округе.
Все девицы взвизгнули и стайкой унеслись в горницы, а толстуха Аграфена заковыляла за ними. «
Сама» после утреннего чая прилегла отдохнуть в гостиной и долго не могла ничего понять, когда к ней влетели дочери
всем выводком. Когда-то красивая женщина, сейчас Анфуса Гавриловна представляла собой типичную купчиху, совсем заплывшую жиром. Она сидела в ситцевом «холодае» и смотрела испуганными глазами то на дочерей, то на стряпку Аграфену, перебивавших друг друга.
— Вот это я люблю! — поддержал его хозяин. — Я
сам, брат, не люблю
все эти трень-брень, а
все бабы моду придумывают. Нет лучше закуски, как ржаная корочка с сольцой да еще с огурчиком.
Одним словом, Анфуса Гавриловна оказалась настоящим полководцем, хотя гость уже давно про себя прикинул в уме
всех трех сестер: младшая хоть и взяла и красотой и удалью, а еще невитое сено, икона и лопата из нее будет; средняя в
самый раз, да только ленива, а растолстеет — рожать будет трудно; старшая, пожалуй, подходящее
всех будет, хоть и жидковата из себя и модничает лишнее.
Старик должен был
сам подойти к девочке и вывел ее за руку. Устюше было
всего восемь лет. Это была прехорошенькая девочка с русыми волосами, голубыми глазками и пухлым розовым ротиком. Простое ситцевое розовое платьице делало ее такою милою куколкой. У Тараса Семеныча сразу изменился
весь вид, когда он заговорил с дочерью, — и лицо сделалось такое доброе, и голос ласковый.
Заводоуправление согласилось, — вероятно, в виде курьеза, — и через три года работы канал был готов и
самым блестящим образом оправдал
все расчеты самоучки-инженера.
Нравился девушкам и другой брат, Емельян. Придет на девичник, сядет в уголок и молчит, как пришитый. Сначала
все девушки как-то боялись его, а потом привыкли и насмелились до того, что
сами начали приставать к нему и свои девичьи шутки шутить.
И действительно, Галактион интересовался, главным образом, мужским обществом. И тут он умел себя поставить и просто и солидно: старикам — уважение, а с другими на равной ноге.
Всего лучше Галактион держал себя с будущим тестем, который закрутил с
самого первого дня и мог говорить только
всего одно слово: «Выпьем!» Будущий зять оказывал старику внимание и делал такой вид, что совсем не замечает его беспросыпного пьянства.
Такое поведение, конечно, больше
всего нравилось Анфусе Гавриловне, ужасно стеснявшейся сначала перед женихом за пьяного мужа, а теперь жених-то в одну руку с ней
все делал и даже
сам укладывал спать окончательно захмелевшего тестя. Другим ужасом для Анфусы Гавриловны был сын Лиодор, от которого она прямо откупалась: даст денег, и Лиодор пропадет на день, на два. Когда он показывался где-нибудь на дворе, девушки сбивались, как овечье стадо, в одну комнату и запирались на ключ.
— Что вы, Галактион Михеич, — смущенно ответила невеста. — Никого у меня не было и никого мне не нужно. Я
вся тут.
Сами видите, кого берете. Как вы, а я
всей душой…
У него
все завертелось перед глазами, и во время
самого обряда венчания он не мог избавиться от преступной теперь мысли о другой девушке.
Появление старика Колобова в Суслоне было целым событием. Теперь уж
все поняли, зачем птица прилетела.
Всех больше волновался мельник Ермилыч, под рукой распускавший нехорошие слухи про старика Колобова. Он боялся сильного конкурента. Но Колобов
сам пришел к нему на мельницу в гости, осмотрел
все и сказал...
Но
все эти сомнения и недосказанные мысли разрешились
сами собой, когда Серафима, краснея и заикаясь, призналась, что она беременна. Муж посмотрел на нее непонимающими глазами, а потом так хорошо и любовно обнял и горячо поцеловал… еще в первый раз поцеловал.
Он переходил из деревни в деревню, из села в село,
все высматривал, обо
всем разузнавал и везде сохранял
самое строгое incognito.
Он прикинул еще раньше центральное положение, какое занимал Суслон в бассейне Ключевой, — со
всех сторон близко, и хлеб
сам придет. Было бы кому покупать. Этак, пожалуй, и Заполью плохо придется. Мысль о повороте торжка сильно волновала Михея Зотыча, потому что в этом заключалась смерть запольским толстосумам: копеечка с пуда подешевле от провоза — и конец. Вот этого-то он и не сказал тогда старику Луковникову.
Были приглашены также мельник Ермилыч и поп Макар. Последний долго не соглашался ехать к староверам, пока писарь не уговорил его. К
самому новоселью подоспел и исправник Полуянов, который обладал каким-то чутьем попадать на такие праздники. Одним словом, собралась большая и веселая компания. Как-то
все выходило весело, начиная с того, что Харитон Артемьевич никак не мог узнать зятя-писаря и
все спрашивал...
Он даже посомневался, было ли
все это на
самом деле.
Все Заполье переживало тревожное время. Кажется, в
самом воздухе висела мысль, что жить по-старинному, как жили отцы и деды, нельзя. Доказательств этому было достаточно, и
самых убедительных, потому что
все они били запольских купцов прямо по карману. Достаточно было уже одного того, что благодаря новой мельнице старика Колобова в Суслоне открылся новый хлебный рынок, обещавший в недалеком будущем сделаться серьезным конкурентом Заполью. Это была первая повестка.
Запас сведений об этих других прочих местах оказался
самым ограниченным, вернее сказать — запольские купцы ничего не знали, кроме своего родного Заполья. Молодые купцы были бы и рады устраиваться по-новому, да не умели, а старики артачились и не хотели ничего знать. Вообще разговоров и пересудов было достаточно, а какая-то невидимая беда надвигалась
все ближе и ближе.
Впрочем, он
сам мало жил в Заполье, а
все где-то разъезжал.
Сами по себе новые люди были
все очень милые, вежливые и веселые.
Везде
сами бывали,
всех принимали у себя и умели товар лицом показать.
Штофф попал в
самое больное место скуповатого деревенского батюшки. Он жил бездетным, вдвоем с женой, и
всю любовь сосредоточил на скромном стяжании, — его интересовали не столько
сами по себе деньги, а главным образом процесс их приобретения, как своего рода спорт.
Ум —
самая страшная из
всех сил.
— Вторую мельницу строить не буду, — твердо ответил Галактион. — Будет с вас и одной. Да и дело не стоящее. Вон запольские купцы три мельницы-крупчатки строят, потом Шахма затевает, — будете не зерно молоть, а друг друга есть. Верно говорю… Лет пять еще поработаешь, а потом хоть замок
весь на свою крупчатку. Вот
сам увидишь.
«А денег я тебе все-таки не дам, — думал старик. —
Сам наживай — не маленький!.. Помру, вам же
все достанется. Ох, миленькие, с собой ничего не возьму!»
Серафима даже заплакала от радости и бросилась к мужу на шею. Ее заветною мечтой было переехать в Заполье, и эта мечта осуществилась. Она даже не спросила, почему они переезжают, как
все здесь останется, — только бы уехать из деревни. Городская жизнь рисовалась ей в
самых радужных красках.
— Что же тут особенного? — с раздражением ответила она. — Здесь
все пьют. Сколько раз меня пьяную привозили домой. И тоже ничего не помнила. И мне это нравится. Понимаешь: вдруг ничего нет, никого, и даже
самой себя. Я люблю кутить.
Винокуренный завод интересовал Галактиона и без этих указаний. Главное затруднение при выяснении дела заключалось в том, что завод принадлежал Бубнову наполовину с Евграфом Огибениным, давно уже пользовавшимся невменяемостью своего компаньона и ловко хоронившим концы. Потом оказалось, что и
сам хитроумный Штофф тоже был тут при чем-то и потому усиленно юлил перед Галактионом. Все-таки свой человек и, в случае чего, не продаст. Завод был небольшой, но давал солидные средства до сих пор.
— Да я
сама бы ему с радостью
все отдала: на, милый, ничего не жаль. И деньги, доктор, к рукам.
— Да, бывает…
Все бывает. Слопаете
все отечество, а благодарных потомков пустите по миру… И на это есть закон, и, может быть,
самый страшный: борьба за существование. Оберете вы
все Зауралье, ваше степенство.
— По необходимости, Тарас Семеныч, по необходимости… А
сам я больше
всего простоту люблю. Отдохнул у вас… Вот и с Устенькой вашей познакомился. Какая милая девочка!
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга и
все думал о вас… да. Знаете, вы делаете одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет? А между тем это так…
Сами вы можете жить, как хотите, — дело ваше, — а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья, и вы о ней не хотите позаботиться.
— Да уж я и
сам думал, Борис Яковлич, и так и этак.
Все равно ничего не выходит. Думаю вот, когда у протопопа старшая дочь кончит в гимназии, так чтоб она поучила Устюшу… Оболванит немного.
Судьба Устеньки быстро устроилась, — так быстро, что
все казалось ей каким-то сном. И долго впоследствии она не могла отделаться от этого чувства. А что, если б Стабровский не захотел приехать к ним первым? если бы отец вдруг заупрямился? если бы соборный протопоп начал отговаривать папу? если бы она
сама, Устенька, не понравилась с первого раза чопорной английской гувернантке мисс Дудль? Да мало ли что могло быть, а предвидеть
все мелочи и случайности невозможно.
Тарасу Семенычу было и совестно, что англичанка
все распотрошила, а с другой стороны, и понравилось, что миллионер Стабровский с таким вниманием пересмотрел даже белье Устеньки. Очень уж он любит детей, хоть и поляк.
Сам Тарас Семеныч редко заглядывал в детскую, а какое белье у Устеньки — и совсем не знал. Что нянька сделает, то и хорошо.
Все дело чуть не испортила
сама Устенька, потому что под конец обыска она горько расплакалась. Стабровский усадил ее к себе на колени и ласково принялся утешать.
«Неорганизованную девочку» больше
всего интересовала невиданная никогда обстановка, особенно картины на стенах, статуэтки из бронзы и терракоты, а
самое главное — рояль.
— Вот здесь я деловой человек, — объяснил Стабровский, показывая Луковникову свой кабинет. — Именно таким вы меня знали до сих пор. Сюда ко мне приходят люди, которые зависят от меня и которые завидуют мне, а вот я вам покажу другую половину дома, где я
самый маленький человек и
сам нахожусь в зависимости от
всех.
Затем осмотрена была детская, устроенная мисс Дудль по
всем правилам строгой английской школы.
Самая простая кровать, мебель,
вся обстановка, а роскошь заключалась в какой-то вызывающей чистоте. Детскую показывала
сама мисс Дудль, и Тарасу Семенычу показалось, что англичанка сердится на него. Когда он сообщил это хозяину, тот весело расхохотался.
Свидетелями этой сцены были Анфуса Гавриловна, Харитон Артемьич и Агния. Галактион чувствовал только, как
вся кровь бросилась ему в голову и он начинает терять самообладание. Очевидно, кто-то постарался и насплетничал про него Серафиме. Во всяком случае, положение было не из красивых, особенно в тестевом доме.
Сама Серафима показалась теперь ему такою некрасивой и старой. Ей совсем было не к лицу сердиться. Вот Харитина, так та делалась в минуту гнева еще красивее, она даже плакала красиво.
Если бы жена не накинулась на него, он, вероятно,
сам бы рассказал
все, чтоб отрезать всякую возможность повторения чего-нибудь подобного, а теперь жена точно заперла его на замок своими обвинениями.
Дела Галактиона шли попрежнему. Бубновский конкурс мог тянуться бесконечно. Но его интересовал больше
всех устав нового банка, который писал Штофф. По этому делу Галактион несколько раз был у Стабровского, где велись предварительные обсуждения этого устава, причем Стабровский обязательно вызывал Ечкина. Этот странный человек делал
самые ценные замечания, и Стабровский приходил в восторг.
Кошевая остановилась у большой новой избы. В волоковое окно выглянула мужская голова и без опроса скрылась. Распахнулись
сами собой шатровые ворота, и кошевая очутилась в темном крытом дворе. Встречать гостей вышел
сам хозяин, лысый и седой старик. Это и был Спиридон, известный
всему Заполью.
Да и характер у него был совсем не такой, а вышло
все как-то так,
само собой.
Схватил меня за руку,
сам весь дрожит, глаза горят…
В течение целых пятнадцати лет
все художества сходили Полуянову с рук вполне благополучно, а робкие проявления протеста заканчивались тем, что жалобщики и обиженные должны были выкупать свою строптивость новою данью. Одним словом,
все привыкли к художествам Полуянова, считая их неизбежным злом, как градобитие, а
сам Полуянов привык к этому оригинальному режиму еще больше. Но с последним казусом вышла большая заминка. Нужно же было сибирскому исправнику наскочить на упрямого сибирского попа.
Хотя Харитон Артемьич и предупредил зятя относительно Булыгиных, а
сам не утерпел и под пьяную руку
все разболтал в клубе. Очень уж ловкий анекдот выходил. Это происшествие облетело целый город, как молния. Очень уж постарался Илья Фирсыч. Купцы хохотали доупаду. А тут еще суслонский поп ходит по гостиному двору и рассказывает, как Полуянов морозит у него на погребе скоропостижное девичье тело.
Странно, что
все эти переговоры и пересуды не доходили только до
самого Полуянова. Он, заручившись благодарностью Шахмы, вел теперь сильную игру в клубе. На беду, ему везло счастье, как никогда. Игра шла в клубе в двух комнатах старинного мезонина. Полуянов заложил
сам банк в три тысячи и метал. Понтировали Стабровский, Ечкин, Огибенин и Шахма. В числе публики находились Мышников и доктор Кочетов. Игра шла крупная, и Полуянов загребал куши один за другим.