Неточные совпадения
— Он
и то с бурачком-то ворожил в курье, — вступился молодой парень с рябым лицом. — Мы, значит, косили,
а с угору
и видно, как по осокам он ходит… Этак из-под руки приглянет на реку,
а потом присядет
и в бурачок себе опять глядит. Ну, мы его
и взяли, потому… не прост человек.
А в бурачке у него вода…
— Был такой грех, Флегонт Василич… В
том роде, как утенок попался: ребята с покоса привели. Главная причина — не прост человек. Мало ли бродяжек в лето-то пройдет по Ключевой; все они на один покрой,
а этот какой-то мудреный
и нас всех дурачками зовет…
Все девицы взвизгнули
и стайкой унеслись в горницы,
а толстуха Аграфена заковыляла за ними. «Сама» после утреннего чая прилегла отдохнуть в гостиной
и долго не могла ничего понять, когда к ней влетели дочери всем выводком. Когда-то красивая женщина, сейчас Анфуса Гавриловна представляла собой типичную купчиху, совсем заплывшую жиром. Она сидела в ситцевом «холодае»
и смотрела испуганными глазами
то на дочерей,
то на стряпку Аграфену, перебивавших друг друга.
«Вот гостя господь послал: знакомому черту подарить, так назад отдаст, — подумал хозяин, ошеломленный таким неожиданным ответом. — Вот тебе
и сват. Ни с которого краю к нему не подойдешь.
То ли бы дело выпили, разговорились, — оно все само бы
и наладилось,
а теперь разводи бобы всухую. Ну,
и сват, как кривое полено: не уложишь ни в какую поленницу».
Хозяйку огорчало главным образом
то, что гость почти ничего не ел,
а только пробовал. Все свои ржаные корочки сосет да похваливает. Зато хозяин не терял времени
и за жарким переехал на херес, — значит, все было кончено,
и Анфуса Гавриловна перестала обращать на него внимание. Все равно не послушает после третьей рюмки
и устроит штуку. Он
и устроил, как только она успела подумать.
— Что же, дело житейское, — наставительно ответил гость
и вздохнул. —
А кто осудит,
тот и грех на себя примет, Анфуса Гавриловна.
Он получал свою выгоду
и от дешевого
и от дорогого хлеба,
а больше всего от
тех темных операций в безграмотной простоватой орде, благодаря которым составилось не одно крупное состояние.
Михей Зотыч был один,
и торговому дому Луковникова приходилось иметь с ним немалые дела, поэтому приказчик сразу вытянулся в струнку, точно по нему выстрелили. Молодец тоже был удивлен
и во все глаза смотрел
то на хозяина,
то на приказчика.
А хозяин шел, как ни в чем не бывало, обходя бунты мешков,
а потом маленькою дверцей провел гостя к себе в низенькие горницы, устроенные по-старинному.
— Есть
и такой грех. Не пожалуемся на дела, нечего бога гневить. Взысканы через число… Только опять
и то сказать, купца к купцу тоже не применишь. Старинного-то, кондового купечества немного осталось,
а развелся теперь разный мусор. Взять вот хоть этих степняков, — все они с бору да с сосенки набрались. Один приказчиком был, хозяина обворовал
и на воровские деньги в люди вышел.
— Да ты не бойся, Устюша, — уговаривал он дичившуюся маленькую хозяйку. — Михей Зотыч, вот
и моя хозяйка. Прошу любить да жаловать… Вот ты не дождался нас,
а то мы бы как раз твоему Галактиону в самую пору. Любишь чужого дедушку, Устюша?
—
А то как же…
И невесту уж высмотрел. Хорошая невеста,
а женихов не было. Ну, вот я
и пришел… На вашей Ключевой женюсь.
—
И то я их жалею, про себя жалею.
И Емельян-то уж в годах. Сам не маленький… Ну, вижу, помутился он, тоскует… Ну, я ему раз
и говорю: «Емельян, когда я помру, делай, как хочешь. Я с тебя воли не снимаю». Так
и сказал.
А при себе не могу дозволить.
Уходя от Тараса Семеныча, Колобов тяжело вздохнул. Говорили по душе,
а главного-то он все-таки не сказал. Что болтать прежде времени? Он шел опять по Хлебной улице
и думал о
том, как здесь все переменится через несколько лет
и что главною причиной перемены будет он, Михей Зотыч Колобов.
Емельян, по обыкновению, молчал, точно его кто на ключ запер. Ему было все равно: Суслон так Суслон,
а хорошо
и на устье. Вот Галактион другое, — у
того что-то было на уме, хотя старик
и не выпытывал прежде времени.
—
А еще
то, родитель, что
ту же бы девушку взять да самому, так оно, пожалуй,
и лучше бы было. Это я так, к слову…
А вообще Серафима Харитоновна девица вполне правильная.
Оказалось, как всегда бывает в таких случаях, что
и того нет,
и этого недостает,
и третьего не хватает,
а о четвертом
и совсем позабыли.
— Ну, капитал дело наживное, — спорила другая тетка, — не с деньгами жить…
А вот карахтером-то ежели в тятеньку родимого женишок издастся, так уж оно не
того… Михей-то Зотыч, сказывают, двух жен в гроб заколотил. Аспид настоящий,
а не человек. Да еще сказывают, что у Галактиона-то Михеича уж была своя невеста на примете, любовным делом, ну, вот старик-то
и торопит, чтобы огласки какой не вышло.
Нравился девушкам
и другой брат, Емельян. Придет на девичник, сядет в уголок
и молчит, как пришитый. Сначала все девушки как-то боялись его,
а потом привыкли
и насмелились до
того, что сами начали приставать к нему
и свои девичьи шутки шутить.
С другими мужчинами не смели
и сотой доли
того сделать,
а жениха даже побаивались, хотя на вид он
и казался ласковее.
Сам уж он допился до
того, что не мог отличить водки от воды, чем
и пользовались,
а зато любовался подвигами Сашки, получившего сразу кличку «луженого брюха».
Теперь роли переменились. Женившись, Галактион сделался совершенно другим человеком. Свою покорность отцу он теперь выкупал вызывающею самостоятельностью,
и старик покорился, хотя
и не вдруг. Это была серьезная борьба. Михей Зотыч сердился больше всего на
то, что Галактион начал относиться к нему свысока, как к младенцу, — выслушает из вежливости,
а потом все сделает по-своему.
Писарь давно обленился, отстал от всякой работы
и теперь казнился, поглядывая на молодого зятя, как
тот поворачивал всякое дело. Заразившись его энергией, писарь начал заводить строгие порядки у себя в доме,
а потом в волости. Эта домашняя революция закончилась ссорой с женой,
а в волости взбунтовался сторож Вахрушка.
—
А вот
и смею… Не
те времена. Подавайте жалованье,
и конец
тому делу. Будет мне терпеть.
— Первое, не есть удобно
то, что Колобовы староверы… да.
А второе, жили мы без них, благодаря бога
и не мудрствуя лукаво. У всех был свой кусок хлеба,
а впредь неведомо, что
и как.
—
А вы
того не соображаете, что крупчатка хлеб даст народам? — спросил писарь. — Теперь на одной постройке сколько народу орудует,
а дальше — больше. У которых мужичков хлеб-то по три года лежит, мышь его ест
и прочее,
а тут на, получай наличные денежки. Мужичок-то
и оборотится с деньгами
и опять хлебца подвезет.
— Вот
и вышел дурачок,
а еще солдат: жалованье по жалованью. Что заслужишь,
то и получишь.
— Страсть это я люблю, как ты зачнешь свои загадки загадывать, Михей Зотыч. Даже мутит… ей-богу… Ну,
и скажи прямо,
а то прямо ударь.
Нужно было сделать решительный шаг в
ту или другую сторону,
а теперь оставалось делать такой вид, что он все принял за глупую выходку
и не придает ничему серьезного значения.
В сущности Харитина вышла очертя голову за Полуянова только потому, что желала хотя этим путем досадить Галактиону. На, полюбуйся, как мне ничего не жаль! Из-за тебя гибну. Но Галактион, кажется, не почувствовал этой мести
и даже не приехал на свадьбу,
а послал вместо себя жену с братом Симоном. Харитина удовольствовалась
тем, что заставила мужа выписать карету,
и разъезжала в ней по магазинам целые дни. Пусть все смотрят
и завидуют, как молодая исправница катается.
Тот красивый подъем всех сил, который Серафима переживала сейчас после замужества, давно миновал, сменившись нормальным существованием. Первые радости материнства тоже прошли,
и Серафима иногда испытывала приступы беспричинной скуки. Пять лет выжили в деревне. Довольно. Особенно сильно повлияла на Серафиму поездка в Заполье на свадьбу Харитины. В городе все жили
и веселились,
а в деревне только со скуки пропадай.
— Переедем в город, — все чаще
и чаще повторяла Серафима мужу, —
а то совсем деревенские мужики будем.
—
И то для вас будет выгоднее, чем сидеть здесь
и ждать у моря погоды. Поверьте мне.
А я вас устрою.
— Э, дела найдем!.. Во-первых, мы можем предоставить вам некоторые подряды,
а потом… Вы знаете, что дом Харитона Артемьича на жену, — ну, она передаст его вам: вот ценз. Вы на соответствующую сумму выдадите Анфусе Гавриловне векселей
и дом… Кроме
того, у вас уже сейчас в коммерческом мире есть свое имя, как дельного человека,
а это большой ход. Вас знают
и в Заполье
и в трех уездах… О, известность — тоже капитал!
—
А, это ты! — удивился старик. — Вот
и отлично. Жернов у нас что-то
того, припадает краем.
Потом Галактион что-то говорил с доктором,
а тот его привел куда-то в дальнюю комнату, в которой лежал на диване опухший человек средних лет. Он обрадовался гостям
и попросил рюмочку водки.
—
А вот
и нет… Сама Прасковья Ивановна. Да… Мы с ней большие приятельницы. У ней муж горький пьяница
и у меня около
того, — вот
и дружим… Довезла тебя до подъезда, вызвала меня
и говорит: «На, получай свое сокровище!» Я ей рассказывала, что любила тебя в девицах. Ух! умная баба!.. Огонь. Смотри, не запутайся… Тут не ты один голову оставил.
А между
тем в
тот же день Галактиону был прислан целый ворох всевозможных торговых книг для проверки. Одной этой работы хватило бы на месяц. Затем предстояла сложная поверка наличности с поездками в разные концы уезда. Обрадовавшийся первой работе Галактион схватился за дело с медвежьим усердием
и просиживал над ним ночи. Это усердие не по разуму встревожило самого Мышникова. Он под каким-то предлогом затащил к себе Галактиона
и за стаканом чая, как бы между прочим, заметил...
Эти разговоры кончались обыкновенно
тем, что доктор выходил из себя
и начинал ругать Мышникова,
а если был трезв,
то брал шапку
и уходил. Прасковья Ивановна провожала его улыбавшимися глазами
и только качала своею белокурою головкой.
— Это ваше счастие… да… Вот вы теперь будете рвать по частям, потому что боитесь влопаться,
а тогда,
то есть если бы были выучены, начали бы глотать большими кусками, как этот ваш Мышников… Я знаю несколько таких полированных купчиков,
и все на одну колодку… да. Хоть ты его в семи водах мой,
а этой вашей купеческой жадности не отмыть.
Тем и отличаются от деревенских девок, что шляпки носят да рядятся,
а так-то дуры дурами.
Старуха так
и не поверила,
а потом рассердилась на хозяина: «Татарина Шахму, кобылятника, принимает,
а этот чем хуже?
Тот десять раз был
и как-то пятак медный отвалил, да
и тот с дырой оказался».
—
А между
тем обидно, Тарас Семеныч. Поставьте себя на мое место. Ведь еврей такой же человек. Среди евреев есть
и дураки
и хорошие люди. Одним словом, предрассудок.
А что верно, так это
то, что мы люди рабочие
и из ничего создаем капиталы. Опять-таки: никто не мешает работать другим.
А если вы не хотите брать богатства, которое лежит вот тут, под носом… Упорно не хотите.
И средства есть
и энергия,
а только не хотите.
— Да вы первый. Вот возьмите хотя ваше хлебное дело: ведь оно, говоря откровенно, ушло от вас. Вы упустили удобный момент,
и какой-нибудь старик Колобов отбил целый хлебный рынок. Теперь другие потянутся за ним,
а Заполье будет падать,
то есть ваша хлебная торговля.
А все отчего? Колобов высмотрел центральное место для рынка
и воспользовался этим. Постройте вы крупчатные мельницы раньше его,
и ему бы ничего не поделать… да. Упущен был момент.
— Вот что, Тарас Семеныч, я недавно ехал из Екатеринбурга
и все думал о вас… да. Знаете, вы делаете одну величайшую несправедливость. Вас это удивляет?
А между
тем это так… Сами вы можете жить, как хотите, — дело ваше, —
а зачем же молодым запирать дорогу? Вот у вас девочка растет, мы с ней большие друзья,
и вы о ней не хотите позаботиться.
Тарасу Семенычу было
и совестно, что англичанка все распотрошила,
а с другой стороны,
и понравилось, что миллионер Стабровский с таким вниманием пересмотрел даже белье Устеньки. Очень уж он любит детей, хоть
и поляк. Сам Тарас Семеныч редко заглядывал в детскую,
а какое белье у Устеньки —
и совсем не знал. Что нянька сделает,
то и хорошо. Все дело чуть не испортила сама Устенька, потому что под конец обыска она горько расплакалась. Стабровский усадил ее к себе на колени
и ласково принялся утешать.
Благодарная детская память сохранила
и перенесла это первое впечатление через много лет, когда Устенька уже понимала, как много
и красноречиво говорят вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.]
и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии с знаменитых статуй,
а особенно
та этажерка с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры»
и еще много-много других хороших вещей, о существовании которых в Заполье даже
и не подозревали.
Затем осмотрена была детская, устроенная мисс Дудль по всем правилам строгой английской школы. Самая простая кровать, мебель, вся обстановка,
а роскошь заключалась в какой-то вызывающей чистоте. Детскую показывала сама мисс Дудль,
и Тарасу Семенычу показалось, что англичанка сердится на него. Когда он сообщил это хозяину,
тот весело расхохотался.
— Есть
и новое, Карла Карлыч… Хороша девушка объявилась у Маркотиных.
И ростом взяла,
и из себя уж столь бела… Матреной звать. Недавно тут Илья Фирсыч наезжал,
тот вот как обихаживал с ней вприсядку. Лебедь белая,
а не девка.
—
А что касается нашей встречи с Лиодором,
то этому никто не поверит, — успокаивал немец. — Кто не знает, что Лиодор разбойник
и что ему ничего не значит оговорить кого угодно? Одним словом, пустяки.
Евлампия обиделась
и уехала, не простившись с матерью.
А Харитина не унялась. Она прямо от матери отправилась к Галактиону. Ее появление до
того изумило Серафиму, что она не могла выговорить слова.