Неточные совпадения
— Нет, стыд-то у
тебя где, змей?! — азартно наступала на него Домнушка и даже замахнулась деревянною скалкой. — Разе у
меня глаз нет, выворотень проклятый?.. Еще материно молоко на губах не обсохло, а он девке проходу не дает…
— Да
я же
тебе говорю, что ничего не знаю, как и все другие. Никто ничего не знает, а потом видно будет.
— Отчего же
ты мне прямо не сказал, что у вас Мосей смутьянит? — накинулся Петр Елисеич и даже покраснел. — Толкуешь-толкуешь тут, а о главном молчишь… Удивительные, право, люди: все с подходцем нужно сделать, выведать, перехитрить. И совершенно напрасно… Что вам говорил Мосей про волю?
— А, это
ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот что, Егор, поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле.
Я уж хотел нарочного посылать… Так и скажи, что исправник приехал.
— Да ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж
ты извини
меня, а родителя-то тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
— Что
ты на
меня уставился, как бык? — заметил тот, начиная чувствовать себя неловко.
—
Я? А-ах, родимый
ты мой… Да
я, как родную мать, ее стерегу, доменку-то свою. А
ты уж нам из своих рук подай, голубь.
Знакомый человек, хлеб-соль водили, — ну,
я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь
ты будешь бумаги в правление носить», а он
мне: «Не хочу!»
Я его посадил на три дня в темную, а он свое: «Не хочу!» Что же было
мне с ним делать?
— А
ты неладно, Дорох… нет, неладно! Теперь надо так говорить, этово-тово, што всякой о своей голове промышляй… верно. За барином жили — барин промышлял, а теперь сам доходи… Вот оно куда пошло!.. Теперь вот у
меня пять сынов — пять забот.
— А, это
ты, батько!.. — проговорил Терешка, пошатываясь. — А
я, батько, в козаки… запорожец… Чи нэма в вас, тату, горилки?
— Вот
ты и толкуй с ними… — презрительно заметил Деян, не отвечая хохлу. — Отец в кабак — и сын в кабак, да еще Терешка же перед отцом и величается. Нашим ребятам повадку дают… Пришел бы мой сын в кабак, да
я бы из него целую сажень дров сделал!
— Друг
ты мне или нет, Деян? — лез обниматься к нему подгулявший дозорный. — Родимый мой, вкусим по единой.
— Нет,
ты постой, Дорох… Теперь мы так с
тобой, этово-тово, будем говорить. Есть у
меня сын Павел?
— Есть, говорю, сын у
меня меньшой? Пашка сын, десятый ему годочек с спожинок пошел. Значит, Пашка… А у
тебя, Дорох, есть дочь, как ее звать-то?.. Лукерьей дочь-то звать?
— Тошно
мне, Дунюшка… — тихо ответил Окулко и так хорошо посмотрел на целовальничиху, что у ней точно что порвалось. — Стосковался
я об
тебе, вот и пришел. Всем радость, а мы, как волки, по лесу бродим… Давай водки!
— Ступай к своему батьке да скажи ему, чтобы по спине
тебя вытянул палкой-то… — смеялся Окулко. — Вот Морока возьмем, ежели пойдет, потому как он промыслит и для себя и для нас. Так
я говорю, Морок?
— Ото дурень! — шептал ей Иван Семеныч, стараясь обнять. — А
ты все еще сердишься на
меня, писанка?
— Мир вам — и
я к вам, — послышался голос в дверях, и показался сам Полуэхт Самоварник в своем кержацком халате, форсисто перекинутом с руки на руку. — Эй, Никитич, родимый мой, чего
ты тут ворожишь?
— Ну, нет, брат, это уж
ты врешь, Полуэхт!
Я теперь тридцать лет около нее хожу, сколько раз отваживался, а тут вдруг брошу за здорово живешь.
—
Я посижу с
тобой, моя крошка, — успокаивал больную Петр Елисеич.
— С
тобой я не боюсь, папа, — шептала Нюрочка, закрывая глаза от утомления.
— Когда
тебя нет, папочка,
мне ужасно страшно делается, а когда
ты со
мной,
мне опять жаль Окулка… отчего это?..
— Старые, дряхлые, никому не нужные… — шептал он, сдерживая глухие рыдания. — Поздно наша воля пришла, Сидор Карпыч. Ведь
ты понимаешь, что
я говорю?
— Убирайся, потатчица, — закричала на нее в окошко Палагея. — Вишь выискалась какая добрая… Вот
я еще, Макарка, прибавлю
тебе, иди-ка в избу-то.
— Што взяла, старая? — накинулся Деян из своего окна на Ганну. — Терешка-то придет из машинной, так
ты позови
меня поучить его… А то вместе с Титом придем.
— Как
ты сказал: в гости?.. Вот
я ужо слезу с печки-то да Титу и пожалуюсь… Он вам таких гостинцев насыплет, пострелы.
—
Я?.. Верно
тебе говорю… Ну, прихожу к тетке, она
меня сейчас давай чаем угощать, а сама в матерчатом платье ходит… Шалевый платок ей подарил Палач на пасхе, да Козловы ботинки, да шкатунку. Вот
тебе и приказчица!
— Штой-то, Макар, все
ты присыкаешься ко
мне… — слезливо ответила несчастная баба, инстинктивно убирая свою спину от замахнувшегося кулака.
— Будь же
ты от
меня проклят, змееныш! — заголосила Рачителиха, с ужасом отступая от своей взбунтовавшейся плоти и крови. — Не
тебе, змеенышу, родную мать судить…
— Знаю, знаю, Дунюшка… Не разорваться
тебе в сам-то деле!.. Руки-то твои золотые жалею… Ну, собирай Илюшку,
я его сейчас же и увезу с собой на Самосадку.
— Мать, опомнись, что
ты говоришь? — застонал Мухин, хватаясь за голову. — Неужели
тебя радует, что несчастная женщина умерла?.. Постыдись хоть той девочки, которая нас слушает!..
Мне так тяжело было идти к
тебе, а
ты опять за старое… Мать, бог нас рассудит!
— Будет вам грешить-то, — умоляла начетчица, схватив обоих за руки. — Перестаньте, ради Христа! Столько годов не видались, а тут вон какие разговоры подняли… Баушка, слышишь, перестань:
тебе я говорю?
— Так, родимый мой… Конешно, мы люди темные, не понимаем. А только
ты все-таки скажи
мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал: на, получай… Ежели, напримерно, оборотить это самое на нас: выйдет нам земля али нет?
— Вот что, Мосей, — заговорил Петр Елисеич решительным тоном, — если
ты хочешь потолковать, так заходи ко
мне, а сейчас
мне некогда…
— Ах,
я про
тебя и забыл, крошка… — спохватился Петр Елисеич. —
Ты ступай к Самойлу Евтихычу, а
я вот со старичками здесь потолкую…
— Ах
ты, святая душа на костылях!.. Да ежели, напримерно,
я загулял? Теперь
я прямо к Василисе Корниловне, потому хочу уважить сродственницу…
— Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми… Вот у
тебя дочь, у
меня сын, а еще кто знает, чем они утешат родителей-то на старости лет.
— Обнес
ты меня напраслиной, милостивец, — кротко ответил смиренный Кирилл. — Действительно, возымел желание посетить богоспасаемые веси, премногими мужи и жены изобилующие… Вот сестра Таисья на перепутье задержала, разговора некоего для.
— Работы египетские вместятся… — гремел Кирилл; он теперь уже стоял на ногах и размахивал правою рукой. — Нищ, убог и странен стою пред
тобой, милостивец, но нищ, убог и странен по своей воле… Да! Видит мое духовное око ненасытную алчбу и похоть, большие помыслы, а будет час, когда
ты, милостивец, позавидуешь
мне…
— А, теперь — прости! — кричал охваченный яростью смиренный Кирилл. — А как
ты даве со
мной разговаривал? Вставай да кланяйся в ноги, тогда и прощу.
— Теперь, этово-тово, ежели рассудить, какая здесь земля, старички? — говорил Тит. — Тут
тебе покос, а тут гора… камень… Только вот по реке сколько местов угодных и найдется. Дальше — народу больше, а, этово-тово, в земле будет умаление. Это
я насчет покосу, старички…
— То-то вот, старички… А оно, этово-тово, нужно
тебе хлеб, сейчас ступай на базар и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины и нет в кармане, а ее еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да еще бабы ситцу поганого просят… так
я говорю?
— Да
я ж тоби говорю… Моя Ганна на стену лезе, як коза, що белены поела. Так и другие бабы… Э, плевать! А то
я мовчу, сват, как мы с
тобой будем: посватались, а може жених с невестой и разъедутся. Так-то…
— А так же… Може,
я уеду в орду, а
ты зостанешься, бо туляки ваши хитрые.
— Вместе поедем, сват…
Я избу поставлю, а
ты, этово-тово, другую избу рядом.
Я Федьку отделю, а Макар пусть в большаках остается. Замотался он в лесообъездчиках-то…
— Спесивая стала, Наташенька… Дозваться
я не могла
тебя, так сама пошла: солдатке не до спеси. Ох, гляжу
я на
тебя, как
ты маешься, так вчуже жаль… Кожу бы с себя ровно сняла да помогла
тебе! Вон Горбатые не знают, куда с деньгами деваться, а нет, чтобы послали хоть кобылу копны к зароду свозить.
— Вот, мамынька,
ты все жалилась да
меня корила…
— От голоду, родная, от голоду. Помутилась
я разумом на старости лет…
Ты погляди, как Окулко-то поворачивает:
тебе бы на три дня колотиться над лужком, а он к вечеру управится.
— А
ты, сват, иди наперед, — шутил Коваль, — а
я за
тобой, як журавель…
—
Ты у
меня смотри, сахар… — ласково ворчал Лука Назарыч, грозя Палачу пальцем. — Чурок не жалей, а то упустим шахту, так с ней не развяжешься. И
ты, Ефим Андреич, не зевай… голубковскую штольню вода возьмет…