Неточные совпадения
—
Я дело говорю, — не унимался Егор. —
Тоже вот в куфне сидел даве… Какой севодни у нас день-от, а стряпка говядину по горшкам сует… Семка
тоже говядину сечкой рубит… Это как?..
— Да ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж ты извини
меня, а родителя-то
тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
— Вот что, Никитич, родимый мой, скажу
я тебе одно словечко, — перебил мальчика Самоварник. — Смотрю
я на фабрику нашу, родимый мой, и раскидываю своим умом так: кто теперь Устюжанинову робить на ней будет, а?
Тоже вот и медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка.
—
Я говорю, родимый мой: кто Устюжанинову робить будет? Все уйдут с огненной работы и с рудника
тоже.
— Прежде всего вы все крепостные, — заговорил Лука Назарыч, тогда еще средних лет человек. —
Я тоже крепостной. Вот и все. О дальнейших моих распоряжениях вы узнаете через контору.
— Геть, бабы!.. Чего мордуете?.. — командовал старик, продолжая упираться ногами. — А якого
я свата нашел… по рукам вдарили… Эге, моя Федорка ведмедица… сват Тит
тоже хвалит… а у него хлопец Пашка… Ну, чего вы на мене зуставились, як две козы?
—
Я не говорю: не ездите… С богом… Только нужно хорошо осмотреть все, сообразить, чтобы потом хуже не вышло. Побросаете дома, хозяйство, а там все новое придется заводить.
Тоже и урожаи не каждый год бывают… Подумать нужно, старички.
—
Меня? Кто
меня спрашивает? — повторял Лука Назарыч и
тоже пошел в переднюю.
— Это ты, Парасковья? —
тоже шепотом спросила Таисья. — Аграфена у
меня.
— Ихнее дело, матушка, Анфиса Егоровна, — кротко ответила Таисья, опуская глаза. — Не нам судить ихние скитские дела… Да и деваться Аграфене некуда, а там все-таки исправу примет. За свой грех-то муку получать… И сама бы
я ее свезла, да никак обернуться нельзя: первое дело, брательники на
меня накинутся, а второе — ущитить надо снох ихних. Как даве принялись их полоскать — одна страсть… Не знаю, застану их живыми аль нет. Бабенок-то
тоже надо пожалеть…
— Цельный день проспала, Аграфенушка, — объяснил Кирилл. — А
я тебя пожалел будить-то… Больно уж сладко спала.
Тоже измаялась, да и дело твое молодое… Доходил
я до Чистого болота: нету нам проезда. Придется повернуть на Талый… Ну, да ночное дело, проедем как-нибудь мимо куренных.
— Ты вот что, Аграфенушка… гм… ты, значит, с Енафой-то поосторожней, особливо насчет еды. Как раз еще окормит чем ни на есть… Она эк-ту уж стравила одну слепую деушку из Мурмоса.
Я ее вот так же на исправу привозил… По-нашему, по-скитскому, слепыми прозываются деушки, которые вроде тебя. А красивая была… Так в лесу и похоронили сердешную. Наши скитские матери
тоже всякие бывают… Чем с тобою ласковее будет Енафа, тем больше ты ее опасайся. Змея она подколодная, пряменько сказать…
— Да ведь сам-то
я разве не понимаю, Петр Елисеич?
Тоже, слава богу, достаточно видали всяких людей и свою темноту видим… А как подумаю, точно сердце оборвется. Ночью просыпаюсь и все думаю… Разве
я первый переезжаю с одного места на другое, а вот поди же ты… Стыдно рассказывать-то!
— Это ты верно… — рассеянно соглашался Груздев. — Делами-то своими
я уж очень раскидался: и кабаки, и лавки с красным товаром, и караван, и торговля хлебом. Одних приказчиков да целовальников больше двадцати человек, а за каждым нужен глаз… Наше дело
тоже аховое: не кормя, не поя, ворога не наживешь.
— А кто его любит? Самое поганое дело… Целовальники, и те все разбежались бы, если бы ихняя воля. А только дело верное, поэтому за него и держимся… Ты думаешь,
я много на караване заводском наживу? Иной год и из кармана уплывет, а кабаками и раскроюсь. Ежели бог пошлет счастки в Мурмосе, тогда и кабаки побоку…
Тоже выходит причина, чтобы не оставаться на Самосадке. Куда ни кинь, везде выходит, что уезжать.
— Ах ты, моя маленькая женщина! — утешал ее Петр Елисеич, прижимая белокурую головку к своему плечу. — Во-первых, нельзя всем быть мальчиками, а во-вторых… во-вторых,
я тебе куплю
тоже верховую лошадь.
— Пустое это дело, Петр Елисеич! — с загадочною улыбкой ответил солдат. — И разговору-то не стоит… Закон один: жена завсегда подвержена мужу вполне… Какой тут разговор?..
Я ведь не тащу за ворот сейчас…
Тоже имею понятие, что вам без куфарки невозможно. А только этого добра достаточно, куфарок: подыщете себе другую, а
я Домну поворочу уж к себе.
— Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат
тоже при Макаре. — Ты вот и в чужих людях жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух. Ты уж старайся, потому как в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь
я говорю, Макар?
— Теперь молодым ход, Петр Елисеич, а нас, стариков, на подножный корм погонят всех… Значит, другого не заслужили. Только
я так думаю, Петр Елисеич, что и без нас
тоже дело не обойдется. Помудрят малым делом, а потом нас же за оба бока и ухватят.
— Ох, согрешила
я, грешная… Разе вот дорогой промнусь, не будет ли от этого пользы. Денька три, видно, придется вплотную попостовать… Кирилл-то по болотам нас поведет, так и это способствует. Тебе бы, Аглаидушка,
тоже как позаботиться: очень уж ты из лица-то бела.
—
Мне его жаль, Макара-то, — шептала Аглаида, заливаясь слезами. — Неотступно стоит он передо
мной… и Гермоген
тоже… «Слепые, говорит, вы все… Жаль
мне вас!»
— Проводила
я своего-то Ефима Андреича, — торжественно заявила Парасковья Ивановна. — На Самосадку укатил… Не знаю, вернется жив, не знаю — не жив.
Тоже не близкое место.
— Айда ко
мне в балаган, Таисьюшка… Вот и девушка твоя
тоже пристала, а у нас место найдется.
— А может,
я сам
тоже хочу в скиты уйти? — отшучивался солдат, ворочаясь с боку на бок. — Вот Домна помрет, ну,
я тогда и уйду в лес…
— Так-с… А
я вам скажу, что это нехорошо. Совращать моих прихожан
я не могу позволить… Один пример поведет за собой десять других. Это называется совращением в раскол, и
я должен поступить по закону… Кроме этого,
я знаю, что завелась у вас новая секта духовных братьев и сестер и что главная зачинщица Аграфена Гущина под именем Авгари распространяет это лжеучение при покровительстве хорошо известных
мне лиц. Это будет еще похуже совращения в раскол, и относительно этого
тоже есть свой закон… Да-с.
— Нет,
я знаю, что презираете… и другие
тоже. Да и сам
я себя презираю… Вот лежу и думаю, какой
я скверный человек, Анна Петровна… Ведь и
я тоже понимаю.
— Ишь, гладкая,
тоже и придумала! — ворчал Морок. — Какой же мужик без избы?.. У
меня хозяйство…
— Других? Нет, уж извините, Леонид Федорыч, других таких-то вы днем с огнем не сыщете… Помилуйте, взять хоть тех же ключевлян! Ах, Леонид Федорович, напрасно-с… даже весьма напрасно: ведь это полное разорение. Сила уходит, капитал, которого и не нажить… Послушайте
меня, старика, опомнитесь. Ведь это похуже крепостного права, ежели уж никакого житья не стало… По душе надо сделать… Мы наказывали, мы и жалели при случае.
Тоже в каждом своя совесть есть…
— А вот по этому самому… Мы люди простые и живем попросту. Нюрочку
я считаю вроде как за родную дочь, и жить она у нас же останется, потому что и деться-то ей некуда. Ученая она, а
тоже простая… Девушка уж на возрасте, и пора ей свою судьбу устроить. Ведь правильно
я говорю? Есть у нас на примете для нее и подходящий человек… Простой он, невелико за ним ученье-то, а только, главное, душа в ём добрая и хороших родителей притом.