Неточные совпадения
В это девятнадцатое число
я должен был
тоже получить мое первое жалованье за первый месяц моей петербургской службы на моем «частном» месте.
О двух-трех письмах,
тоже деловых, которые
я написал по его просьбе,
я и не упоминаю.
Удивлялся
я тоже не раз и его лицу: оно было на вид чрезвычайно серьезное (и почти красивое), сухое; густые седые вьющиеся волосы, открытые глаза; да и весь он был сухощав, хорошего роста; но лицо его имело какое-то неприятное, почти неприличное свойство вдруг переменяться из необыкновенно серьезного на слишком уж игривое, так что в первый раз видевший никак бы не ожидал этого.
Я ведь не могу не заметить, и юноша
тоже заметит, и ребенок, начинающий мальчик,
тоже заметит; это подло.
— Конечно. Во-первых, она попирает условия общества, а во-вторых, пылит; а бульвар для всех:
я иду, другой идет, третий, Федор, Иван, все равно. Вот это
я и высказал. И вообще
я не люблю женскую походку, если сзади смотреть; это
тоже высказал, но намеком.
Я тоже плакал и очень завидовал.
Тоже чрезвычайно важное для
меня известие. «И он придет сегодня сюда, этот человек, который дал ему пощечину!»
— Об этой идее
я тоже слышал. Наверно, вздор.
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше
меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую
я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее,
тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место будет, потому что в сущности не стоит).
И вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав князю руку и обменявшись с ним какими-то веселыми светскими словечками, необыкновенно любопытно посмотрела на
меня и, видя, что
я на нее
тоже смотрю, вдруг
мне с улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла и поклонилась как вошедшая, но улыбка была до того добрая, что, видимо, была преднамеренная. И, помню,
я испытал необыкновенно приятное ощущение.
Смотрела она на
меня слишком любопытно, точно ей хотелось, чтоб и
я ее
тоже очень заметил как можно больше.
Сам он не стоит описания, и, собственно, в дружеских отношениях
я с ним не был; но в Петербурге его отыскал; он мог (по разным обстоятельствам, о которых говорить
тоже не стоит) тотчас же сообщить
мне адрес одного Крафта, чрезвычайно нужного
мне человека, только что тот вернется из Вильно.
Зверева (ему
тоже было лет девятнадцать)
я застал на дворе дома его тетки, у которой он временно проживал. Он только что пообедал и ходил по двору на ходулях; тотчас же сообщил
мне, что Крафт приехал еще вчера и остановился на прежней квартире, тут же на Петербургской, и что он сам желает как можно скорее
меня видеть, чтобы немедленно сообщить нечто нужное.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же
мне его ждать? К Дергачеву
я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил
меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если
я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это
тоже было в двух шагах. Дорогой
я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
—
Я тебя привел, и довольно. О тебе даже слышали. Крафт
тоже может о тебе заявить.
В комнате, даже слишком небольшой, было человек семь, а с дамами человек десять. Дергачеву было двадцать пять лет, и он был женат. У жены была сестра и еще родственница; они
тоже жили у Дергачева. Комната была меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже было чисто. На стене висел литографированный портрет, но очень дешевый, а в углу образ без ризы, но с горевшей лампадкой. Дергачев подошел ко
мне, пожал руку и попросил садиться.
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись
мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она
тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и
тоже не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор не вступали.
Вы говорите: «Разумное отношение к человечеству есть
тоже моя выгода»; а если
я нахожу все эти разумности неразумными, все эти казармы, фаланги?
Остальные все продолжали молчать, все глядели и
меня разглядывали; но мало-помалу с разных концов комнаты началось хихиканье, еще тихое, но все хихикали
мне прямо в глаза. Васин и Крафт только не хихикали. С черными бакенами
тоже ухмылялся; он в упор смотрел на
меня и слушал.
Но все вдруг густо зашевелились; все стали разбирать шляпы и хотели идти, — конечно, не из-за
меня, а им пришло время; но это молчаливое отношение ко
мне раздавило
меня стыдом.
Я тоже вскочил.
Я подошел к Дергачеву, изо всех сил сжал ему руку и потряс ее несколько раз
тоже изо всей силы.
— Пусть
я буду виноват перед собой…
Я люблю быть виновным перед собой… Крафт, простите, что
я у вас вру. Скажите, неужели вы
тоже в этом кружке?
Я вот об чем хотел спросить.
— Но передать князю Сокольскому
я тоже не могу:
я убью все надежды Версилова и, кроме того, выйду перед ним изменником… С другой стороны, передав Версилову,
я ввергну невинных в нищету, а Версилова все-таки ставлю в безвыходное положение: или отказаться от наследства, или стать вором.
—
Я не про себя, — прибавил
я,
тоже вставая, —
я не употреблю.
Мне хоть три жизни дайте —
мне и тех будет мало.
Я решаюсь, так сказать, открыть ее читателю, и
тоже для ясности дальнейшего изложения.
Неестественно
тоже при беспрерывном и ровном накоплении, при беспрерывной приглядке и трезвости мысли, воздержности, экономии, при энергии, все возрастающей, неестественно, повторяю
я, не стать и миллионщиком.
Вообще, все эти мечты о будущем, все эти гадания — все это теперь еще как роман, и
я, может быть, напрасно записываю; пускай бы оставалось под черепом; знаю
тоже, что этих строк, может быть, никто не прочтет; но если б кто и прочел, то поверил ли бы он, что, может быть,
я бы и не вынес ротшильдских миллионов?
Эту в высшей степени постороннюю и не подходящую к делу заметку
я вставляю, конечно, не для сравнения, а
тоже для памяти.
Подошел и
я — и не понимаю, почему
мне этот молодой человек
тоже как бы понравился; может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом,
я не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя из вагона, узнал от него, что он вечером, часу в девятом, придет на Тверской бульвар.
«Идея» утешала в позоре и ничтожестве; но и все мерзости мои
тоже как бы прятались под идею; она, так сказать, все облегчала, но и все заволакивала передо
мной; но такое неясное понимание случаев и вещей, конечно, может вредить даже и самой «идее», не говоря о прочем.
Бывали минуты, когда Версилов громко проклинал свою жизнь и участь из-за этого кухонного чада, и в этом одном
я ему вполне сочувствовал;
я тоже ненавижу эти запахи, хотя они и не проникали ко
мне:
я жил вверху в светелке, под крышей, куда подымался по чрезвычайно крутой и скрипучей лесенке.
Любил
я тоже, что в лице ее вовсе не было ничего такого грустного или ущемленного; напротив, выражение его было бы даже веселое, если б она не тревожилась так часто, совсем иногда попусту, пугаясь и схватываясь с места иногда совсем из-за ничего или вслушиваясь испуганно в чей-нибудь новый разговор, пока не уверялась, что все по-прежнему хорошо.
Лиза в
меня; она
тоже, как белочка, любит щелкать орешки.
Он ужасно злился;
я тоже рассердился ужасно.
Но Татьяна Павловна хмурилась; она даже не обернулась на его слова и продолжала развязывать кулек и на поданные тарелки раскладывать гостинцы. Мать
тоже сидела в совершенном недоумении, конечно понимая и предчувствуя, что у нас выходит неладно. Сестра еще раз
меня тронула за локоть.
— Именно, именно, ну теперь
я все припомнил, — вскричал опять Версилов, — но, друг мой,
я и тебя припоминаю ясно: ты был тогда такой милый мальчик, ловкий даже мальчик, и клянусь тебе, ты
тоже проиграл в эти девять лет.
А
мне потом и письмо Марья Ивановна показывала, оно
тоже в бумагах покойного Андроникова очутилось.
С детьми
тоже скоро
меня посадили вместе и пускали играть, но ни разу, в целые два с половиной года, Тушар не забыл различия в социальном положении нашем, и хоть не очень, а все же употреблял
меня для услуг постоянно,
я именно думаю, чтоб
мне напомнить.
Я чувствовал
тоже, что испортил свое положение: еще больше мраку оказывалось в том, как
мне теперь поступить с письмом о наследстве.
— О да, ты был значительно груб внизу, но…
я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, —
тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни
мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не было?
— Как
я внизу, например;
я тоже высказал больше, чем нужно:
я потребовал «всего Версилова» — это гораздо больше, чем нужно;
мне Версилова вовсе не нужно.
Разъясни
мне тоже, кстати, друг мой: ты для чего это и с какою бы целью распространял и в школе, и в гимназии, и во всю жизнь свою, и даже первому встречному, как
я слышал, о своей незаконнорожденности?
Для чего
я так вдруг разозлился и для чего так обидел его — так усиленно и нарочно, —
я бы не мог теперь рассказать, конечно и тогда
тоже.
Я подозревал
тоже, что он к тому же презирает
меня за вчерашнюю сцену у Дергачева; это так и должно было быть: Ефим — толпа, Ефим — улица, а та всегда поклоняется только успеху.
—
Я тоже джентльмен по развитию,
я имею права,
я ровня… напротив, это он неровня.
Кто-то схватился за ручку двери и приотворил ее настолько, что можно было разглядеть в коридоре какого-то высокого ростом мужчину, очевидно
тоже и
меня увидавшего и даже
меня уже рассматривавшего, но не входившего еще в комнату, а продолжавшего, через весь коридор и держась за ручку, разговаривать с хозяйкой.
Запомнилось
мне тоже, что у этого Стебелькова был некоторый капитал и что он какой-то даже спекулянт и вертун; одним словом,
я уже, может быть, и знал про него что-нибудь подробнее, но забыл.
Разумеется,
я тоже подбежал к дверям.
Помню
тоже, что сам
я был в чрезвычайно глупом и недостойном положении, потому что решительно не нашелся, что сказать, по милости этого нахала.
И не прибавив более ни звука, он повернулся, вышел и направился вниз по лестнице, не удостоив даже и взгляда очевидно поджидавшую разъяснения и известий хозяйку.
Я тоже взял шляпу и, попросив хозяйку передать, что был
я, Долгорукий, побежал по лестнице.