Неточные совпадения
— А что, ведь ты
тоже торговлей занимаешься? — спросил
я его.
На заре Федя разбудил
меня. Этот веселый, бойкий парень очень
мне нравился; да и, сколько
я мог заметить, у старого Хоря он
тоже был любимцем. Они оба весьма любезно друг над другом подтрунивали. Старик вышел ко
мне навстречу. Оттого ли, что
я провел ночь под его кровом, по другой ли какой причине, только Хорь гораздо ласковее вчерашнего обошелся со
мной.
В товарище Степушки
я узнал
тоже знакомого: это был вольноотпущенный человек графа Петра Ильича***, Михайло Савельев, по прозвищу Туман.
Я их
тоже, с своей стороны, уверяю, что ничего, дескать, а у самого душа в пятки уходит.
Я сижу, знаете, потупился, дремлю
тоже.
—
Тоже был помещик, — продолжал мой новый приятель, — и богатый, да разорился — вот проживает теперь у
меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? ведь уж обед на столе.
Сердце у
меня словно окаменело и голова
тоже — и весь
я отяжелел.
Стал он им речь держать: «Я-де русский, говорит, и вы русские;
я русское все люблю… русская, дескать, у
меня душа, и кровь
тоже русская…» Да вдруг как скомандует: «А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!» У мужиков поджилки затряслись; вовсе одурели.
Вот и
меня тоже Бог наградил племянничком.
Я присел на могилу в ожидании Ермолая. Владимир отошел, для приличия, несколько в сторону и
тоже сел. Сучок продолжал стоять на месте, повеся голову и сложив, по старой привычке, руки за спиной.
— Какое все кучером! В кучера-то
я попал при Сергее Сергеиче, а прежде поваром был, но не городским
тоже поваром, а так, в деревне.
Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что, мол, не помню
я, чтобы этак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить, говорит: «Бяша, бяша!» А баран-то вдруг как оскалит зубы, да ему
тоже: «Бяша, бяша…»
Собаки даже дремали; лошади, сколько
я мог различить, при чуть брезжущем, слабо льющемся свете звезд,
тоже лежали, понурив головы…
Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы;
мне навстречу, чистые и ясные, словно
тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо
меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун…
Я попросил Ерофея заложить ее поскорей.
Мне самому захотелось съездить с Касьяном на ссечки: там часто водятся тетерева. Когда уже тележка была совсем готова, и
я кое-как вместе с своей собакой уже уместился на ее покоробленном лубочном дне, и Касьян, сжавшись в комочек и с прежним унылым выражением на лице,
тоже сидел на передней грядке, — Ерофей подошел ко
мне и с таинственным видом прошептал...
— Кучер твой справедливый человек, — задумчиво отвечал
мне Касьян, — а
тоже не без греха.
Я пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как
мне советовал старик, и добрался наконец до большого села с каменной церковью в новом вкусе, то есть с колоннами, и обширным господским домом,
тоже с колоннами.
Я оглянулся: вдоль перегородки, отделявшей мою комнату от конторы, стоял огромный кожаный диван; два стула,
тоже кожаных, с высочайшими спинками, торчали по обеим сторонам единственного окна, выходившего на улицу.
— А вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир; а то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов,
тоже конторщик,
я вот, — да всех и не перечтешь.
— Говорят, нельзя.
Я тоже человек подневольный: с
меня взыщут. Вас баловать
тоже не приходится.
Мне самому в тот день что-то не верилось в успех охоты;
я тоже поплелся вслед за ним.
—
Я у Ефима… сычовского… — залепетал умирающий, — лошадь вчера купил… задаток дал… так лошадь-то моя… жене ее…
тоже…
Бывало, задумается да и сидит по часам, на пол глядит, бровью не шевельнет; и
я тоже сижу да на нее смотрю, да насмотреться не могу, словно никогда не видал…
— Ты, Акулина, девка неглупая, — заговорил он наконец, — потому вздору не говори.
Я твоего же добра желаю, понимаешь ты
меня? Конечно, ты не глупа, не совсем мужичка, так сказать; и твоя мать
тоже не всегда мужичкой была. Все же ты без образованья, — стало быть, должна слушаться, когда тебе говорят.
— Нет, выпозвольте. Во-первых,
я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых,
я три года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев.
Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того,
я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть,
я вашего поля ягода;
я не степняк, как вы полагаете…
Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во
мне ничего.
— Оригинал, оригинал! — подхватил он, с укоризной качая головой… — Зовут
меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга.
Я, должно быть, и родился-то в подражание другому… Ей-богу! Живу
я тоже словно в подражание разным
мною изученным сочинителям, в поте лица живу; и учился-то
я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто его разберет!
Вступил в службу в губернском городе; но в больших комнатах казенного заведения у
меня голова разбаливалась, глаза
тоже плохо действовали; другие кстати подошли причины…
я вышел в отставку.
Хоть и больших болей у
меня нет, а ноет у
меня там, в самом нутре, и в костях
тоже; не дает спать как следует.
Прошло минуты две.
Я не нарушал молчанья и не шевелился на узенькой кадушке, служившей
мне сиденьем. Жестокая, каменная неподвижность лежавшего передо
мною живого, несчастного существа сообщилась и
мне:
я тоже словно оцепенел.
— Этого, барин,
тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь. Да и забывается оно потом. Придет, словно как тучка прольется, свежо так, хорошо станет, а что такое было — не поймешь! Только думается
мне: будь около
меня люди — ничего бы этого не было и ничего бы
я не чувствовала, окромя своего несчастья.
— Нет, — отвечал Филофей, — он теперь воду нюхает. И все опять замолкло, только по-прежнему слабо хлюпала вода.
Я тоже оцепенел.
— Эти у нас луга Святоегорьевскими прозываются, — обратился он ко
мне. — А за ними — так Великокняжеские пойдут; других таких лугов по всей Расеи нету… Уж на что красиво! — Коренник фыркнул и встряхнулся… — Господь с тобою!.. — промолвил Филофей степенно и вполголоса. — На что красиво! — повторил он и вздохнул, а потом протяжно крякнул. — Вот скоро сенокосы начнутся, и что тут этого самого сена нагребут — беда! А в заводях рыбы
тоже много. Лещи такие! — прибавил он нараспев. — Одно слово: умирать не надо.
— Да чего же они ждут? — спросил
я тоже шепотом.