Неточные совпадения
Опрометью летевшая по двору Катря набежала на «фалетура» и чуть не сшибла его с ног, за что и получила в бок здорового тумака. Она даже не оглянулась на эту любезность, и только голые ноги мелькнули в дверях погреба: Лука Назарыч первым
делом потребовал холодного квасу,
своего любимого напитка, с которым ходил даже в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце предчувствовало, что начались важные события.
Знакомый человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги в правление носить», а он мне: «Не хочу!» Я его посадил на три
дня в темную, а он
свое: «Не хочу!» Что же было мне с ним делать?
— выводил чей-то жалобный фальцетик, а рожок Матюшки подхватывал мотив, и песня поднималась точно на крыльях. Мочеганка Домнушка присела к окну, подперла рукой щеку и слушала, вся слушала, — очень уж хорошо поют кержаки, хоть и обушники. У мочеган и песен таких нет…
Свое бабье одиночество обступило Домнушку, непокрытую головушку, и она растужилась, расплакалась. Нету
дна бабьему горюшку… Домнушка совсем забылась, как чья-то могучая рука обняла ее.
Все это происходило за пять лет до этого
дня, и Петр Елисеич снова переживал
свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума в соседних комнатах, не слыхал, как расходились гости, и опомнился только тогда, когда в господском доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так было и теперь.
Положение Татьяны в семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где
дело касалось жены — вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух
своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
«Три пьяницы» вообще чувствовали себя прекрасно, что бесило Рачителиху, несколько раз выглядывавшую из дверей
своей каморки в кабак. За стойкой управлялся один Илюшка, потому что
днем в кабаке народу было немного, а набивались к вечеру. Рачителиха успевала в это время управиться около печи, прибрать ребятишек и вообще повернуть все
свое бабье
дело, чтобы вечером уже самой выйти за стойку.
Целый
день проревела Рачителиха, оплакивая
свое ненаглядное детище.
— А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились, всё про
свой хлеб толкуют. И всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет, а
своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда же подманивают, а доведись до
дела, так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая
свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы тебя
своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах и слыхом было не слыхать… Наше
дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
Одних снох работало три, да сын Федор, да сам со старухой, да подсоблял еще Пашка
своим ребячьим
делом.
Такие разговоры повторялись каждый
день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками.
Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о
своем Туляцком конце.
— Конешно, не бабьего это ума
дело, — авторитетно подтвердил Тит, державший
своих баб в качестве бессловесной скотины. — Надо обмозговать
дело.
Днем на работе молодое тело расходилось, а к вечеру Наташка точно вся немела от
своей лошадиной работы.
Три
дня ходил Тит темнее ночи и ничего не говорил
своей семье.
Накануне успеньева
дня в господский дом явились лесообъездчики с заявлением, что они желают остаться на
своей службе. Петр Елисеич очень удивился, когда увидел среди них Макара Горбатого.
Прошел и успеньев
день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли
свои места в конторе, как всегда, — им было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском
деле и не знавшим ничего другого, некуда было и деваться, кроме
своей конторы. Вся разница теперь была в том, что они были вольные и никакой Лука Назарыч не мог послать их в «гору». Все смотрели на фабрику, что скажет фабрика.
На полатях лежал Заболотский инок Кирилл, который частенько завертывал в Таисьину избушку. Он наизусть знал всю церковную службу и наводил на ребят
своею подавляющею ученостью панический страх. Сама Таисья возилась около печки с
своим бабьим
делом и только для острастки появлялась из-за занавески с лестовкой в руках.
— Собаке собачья и смерть!.. Женатый человек да на этакое
дело пошел… тьфу!.. Чужой головы не пожалел —
свою подставляй… А ты, беспутная, его же еще и жалеешь, погубителя-то твоего?
— Ну, твое
дело, а я этого Кирилла живою рукой подмахну.
Своего парня ужо пошлю на рыжке.
Опять распахнулись ворота заимки, и пошевни Таисьи стрелой полетели прямо в лес. Нужно было сделать верст пять околицы, чтобы выехать на мост через р. Березайку и попасть на большую дорогу в Самосадку. Пегашка стояла без
дела недели две и теперь летела стрелой. Могутная была лошадка, точно сколоченная, и не кормя делала верст по сту. Во всякой дороге бывала. Таисья молчала, изредка посматривая на
свою спутницу, которая не шевелилась, как мертвая.
— Ихнее
дело, матушка, Анфиса Егоровна, — кротко ответила Таисья, опуская глаза. — Не нам судить ихние скитские
дела… Да и деваться Аграфене некуда, а там все-таки исправу примет. За
свой грех-то муку получать… И сама бы я ее свезла, да никак обернуться нельзя: первое
дело, брательники на меня накинутся, а второе — ущитить надо снох ихних. Как даве принялись их полоскать — одна страсть… Не знаю, застану их живыми аль нет. Бабенок-то тоже надо пожалеть…
Туляки стояли за
своего ходока, особенно Деян Поперешный, а хохлы отмалчивались или глухо роптали. Несколько раз в кабаке
дело доходило до драки, а ходоки все стояли на
своем. Везде по избам, как говорила Домнушка, точно капусту рубили, — такая шла свара и несогласие.
— И спрашивай баб да робят, коли
своего ума не стало, — отвечал Тит. — Разе это порядок, штобы с бабами в этаком
деле вязаться? Бабий-то ум, как коромысло: и криво, и зарубисто, и на два конца…
— Не твое это
дело, барышня, наши мужицкие разговоры слушать… Иди-ка к себе в комнату да читай в
свою книжку.
Нюрочке делалось совестно за
свое любопытство, и она скрывалась, хотя ее так и тянуло в кухню, к живым людям. Петр Елисеич половину
дня проводил на фабрике, и Нюрочка ужасно скучала в это время, потому что оставалась в доме одна, с глазу на глаз все с тою же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился в сарайную, а его комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась, и Нюрочка несколько раз заставала ее в слезах.
Вообще происходило что-то непонятное, странное, и Нюрочка даже поплакала, зарывшись с головой под
свое одеяло. Отец несколько
дней ходил грустный и ни о чем не говорил с ней, а потом опять все пошло по-старому. Нюрочка теперь уже начала учиться, и в ее комнате стоял особенный стол с ее книжками и тетрадками. Занимался с ней по вечерам сам Петр Елисеич, — придет с фабрики, отобедает, отдохнет, напьется чаю и скажет Нюрочке...
Домнушка заметно смутилась, — она привыкла хозяйничать в
свою голову, а Петр Елисеич в ее кухонные
дела не вмешивался.
Оставался Груздев, с которым Петра Елисеича связывало землячество, но и тот показывался в Ключевском заводе редко и вечно торопился по
своим бесконечным
делам.
— Это ты верно… — рассеянно соглашался Груздев. — Делами-то
своими я уж очень раскидался: и кабаки, и лавки с красным товаром, и караван, и торговля хлебом. Одних приказчиков да целовальников больше двадцати человек, а за каждым нужен глаз… Наше
дело тоже аховое: не кормя, не поя, ворога не наживешь.
Ночевал Груздев в сарайной вместе с
своим обережным Матюшкой, который
днем ходил в Кержацкий конец проведовать брательников.
В господский дом для увещания в тот же
день были вызваны оба ходока и волостные старички. С небольшими изменениями повторилась приблизительно та же сцена, как и тогда, когда ходоков приводили «судиться к приказчику». Каждый повторял
свое и каждый стоял на
своем. Особенно в этом случае выдвинулся упрямый Тит Горбатый.
Иван Семеныч бился со стариками целых два
дня и ничего не мог добиться. Даже был приглашен к содействию о. Сергей, увещания и советы которого тоже не повели ни к чему. Истощив весь запас
своей административной энергии, Иван Семеныч махнул рукой на все.
Туляцкому и Хохлацкому концам было не до этих разговоров, потому что все жили в настоящем. Наезд исправника решил все
дело: надо уезжать. Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя дома, он взял да и продал
свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке и «руки розняла» сама Рачителиха.
На фабрике работа шла
своим чередом. Попрежнему дымились трубы, попрежнему доменная печь выкидывала по ночам огненные снопы и тучи искр, по-прежнему на плотине в караулке сидел старый коморник Слепень и отдавал часы. Впрочем, он теперь не звонил в
свой колокол на поденщину или с поденщины, а за него четыре раза в
день гудел свисток паровой машины.
День сегодня тянулся без конца, и Кузьмич точно забыл
свой свисток. Аннушка уже несколько раз приставала к Наташке, чтобы та сбегала в паровой корпус и попросила Кузьмича отдать свисток.
Присутствовавшие за ужином дети совсем не слушали, что говорили большие. За
день они так набегались, что засыпали сидя. У Нюрочки сладко слипались глаза, и Вася должен был ее щипать, чтобы она совсем не уснула. Груздев с гордостью смотрел на
своего молодца-наследника, а Анфиса Егоровна потихоньку вздыхала, вглядываясь в Нюрочку. «Славная девочка, скромная да очестливая», — думала она матерински. Спать она увела Нюрочку в
свою комнату.
— Им нужны кровопийцы, а не управители! — кричал он, когда в Ключевской завод приехал исправник Иван Семеныч. — Они погубят все
дело, и тогда сам Лука Назарыч полетит с
своего места… Вот посмотрите, что так будет!
Про черный
день у Петра Елисеича было накоплено тысяч двенадцать, но они давали ему очень немного. Он не умел купить выгодных бумаг, а чтобы продать
свои бумаги и купить новые — пришлось бы потерять очень много на комиссионных расходах и на разнице курса. Предложение Груздева пришлось ему по душе. Он доверялся ему вполне. Если что его и смущало, так это груздевские кабаки. Но ведь можно уговориться, чтобы он его деньги пустил в оборот по другим операциям, как та же хлебная торговля.
Между скитом Фаины и скитом Енафы шла давнишняя «пря», и теперь мать Енафа задалась целью влоск уничтожить Фаину с ее головщицей. Капитолина была рябая девка с длинным носом и левое плечо у ней было выше, а Аглаида красавица — хоть воду у ней с лица пей. Последнего, конечно, Енафа не говорила
своей послушнице, да и торопиться было некуда: пусть исправу сперва примет да уставы все пройдет, а расчет с Фаиной потом. Не таковское
дело, чтобы торопиться.
День шел за
днем с томительным однообразием, особенно зимой, а летом было тяжелее, потому что скитницы изнывали в
своем одиночестве, когда все кругом зеленело, цвело и ликовало.
Аграфена приехала в скиты осенью по первопутку, и в течение двух лет мать Енафа никуда не позволяла ей носу показать. Этот искус продолжался вплоть до поездки в Самосадку на похороны Василисы Корниловны. Вернувшись оттуда, мать Енафа особенно приналегла на
свою черноризицу: она подготовляла ее к Петрову
дню, чтобы показать
своим беспоповцам на могилке о. Спиридония. Аглаида выучила наизусть «канун по единоумершем», со всеми поклонами и церемониями древлего благочестия.
Это известие взволновало мать Енафу, хотя она и старалась не выдавать себя. В самом
деле, неспроста поволоклась Фаина такую рань… Нужно было и самим торопиться. Впрочем, сборы были недолгие: собрать котомки, взять палки в руки — и все тут. Раньше мать Енафа выходила на могилку о. Спиридония с
своими дочерьми да иноком Кириллом, а теперь захватила с собой и Аглаиду. Нужно было пройти пешком верст пятьдесят.
До Петрова
дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за
свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
Крутяш и праздников не знал, как не знал их и Ефим Андреич: он в светлый
день спускался два раза в шахту, как в будни, и в рождество, и в
свои именины.
— А вот и пойдет… Заводская косточка, не утерпит: только помани. А что касаемо обиды, так опять
свои люди и счеты
свои… Еще в силе человек, без
дела сидеть обидно, а главное —
свое ведь кровное заводское-то
дело! Пошлют кого другого — хуже будет… Сам поеду к Петру Елисеичу и буду слезно просить. А уж я-то за ним — как таракан за печкой.
— По
делу приехал, по самому казусному
делу, — коротко объяснил он, занятый
своими мыслями.
Дело с переездом Петра Елисеича в Крутяш устроилось как-то само собой, так что даже Ефим Андреич удивился такому быстрому выполнению
своего плана.
С другой стороны, и Петр Елисеич был рад избавиться от
своего вынужденного безделья, а всякое заводское
дело он любил душой.
Переезд с Самосадки совершился очень быстро, — Петр Елисеич ужасно торопился, точно боялся, что эта новая должность убежит от него. Устраиваться в Крутяше помогали Ефим Андреич и Таисья. Нюрочка здесь в первый раз познакомилась с Парасковьей Ивановной и каждый
день уходила к ней. Старушка с первого раза привязалась к девочке, как к родной. Раз Ефим Андреич, вернувшись с рудника, нашел жену в слезах. Она открыла
свое тайное горе только после усиленных просьб.
Вася был отправлен сейчас же к матери в Мурмос, а Груздев занялся караваном с
своею обычною энергией. Во время сплава он иногда целую неделю «ходил с теми же глазами», то есть совсем не спал, а теперь ему приходилось наверстывать пропущенное время. Нужно было повернуть
дело дня в два. Нанятые для сплава рабочие роптали, ссылаясь на отваливший заводский караван. Задержка у Груздева вышла в одной коломенке, которую при спуске на воду «избочило», — надо было ее поправлять, чтобы получилась правильная осадка.