Неточные совпадения
Насущными
делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься.
Но никто не
разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью. Был тут и еще один человек, с виду похожий как бы на отставного чиновника. Он сидел особо, перед
своею посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он был тоже как будто в некотором волнении.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на
своего слушателя), ну-с, а на другой же
день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Путь же взял он по направлению к Васильевскому острову через В—й проспект, как будто торопясь туда за
делом, но, по обыкновению
своему, шел, не замечая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохожих.
«Потому что это
дело очевидное, — бормотал он про себя, ухмыляясь и злобно торжествуя заранее успех
своего решения.
Дело ясное: для себя, для комфорта
своего, даже для спасения себя от смерти, себя не продаст, а для другого вот и продает!
Он лет семи и гуляет в праздничный
день, под вечер, с
своим отцом за городом.
Это была высокая, неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшая в полном рабстве у сестры
своей, работавшая на нее
день и ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои.
Прибавим только, что фактические, чисто материальные затруднения
дела вообще играли в уме его самую второстепенную роль. «Стоит только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они, в
свое время, все будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей тонкости со всеми подробностями
дела…» Но
дело не начиналось.
Что же касается пышной дамы, то вначале она так и затрепетала от грома и молнии; но странное
дело: чем многочисленнее и крепче становились ругательства, тем вид ее становился любезнее, тем очаровательнее делалась ее улыбка, обращенная к грозному поручику. Она семенила на месте и беспрерывно приседала, с нетерпением выжидая, что наконец-то и ей позволят ввернуть
свое слово, и дождалась.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как было
дело и… в
свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
— Они самые и есть-с, Вахрушин, Афанасий Иванович, и по просьбе вашей мамаши, которая через них таким же манером вам уже пересылала однажды, они и на сей раз не отказали-с и Семена Семеновича на сих
днях уведомили из
своих мест, чтобы вам тридцать пять рублев передать-с, во ожидании лучшего-с.
— Катай скорей и чаю, Настасья, потому насчет чаю, кажется, можно и без факультета. Но вот и пивцо! — он пересел на
свой стул, придвинул к себе суп, говядину и стал есть с таким аппетитом, как будто три
дня не ел.
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По
своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за
дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
— Гм! — сказал тот, — забыл! Мне еще давеча мерещилось, что ты все еще не в
своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем лучше смотришь. Молодец! Ну да к
делу! Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.
Ну, слушай историю: ровно на третий
день после убийства, поутру, когда они там нянчились еще с Кохом да Пестряковым, — хотя те каждый
свой шаг доказали: очевидность кричит! — объявляется вдруг самый неожиданный факт.
Возлюбишь одного себя, то и
дела свои обделаешь как следует и кафтан твой останется цел.
Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то
делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и до того исказили они все, к чему ни прикоснулись, в
свой интерес, что решительно все
дело испакостили.
Полицейские были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и себя, дал
свой адрес и всеми силами, как будто
дело шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру.
Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка — о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна стала
раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв о себе самой, закусив
свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
От боли они иногда вырывали
свои руки из его огромной и костлявой ручищи, но он не только не замечал, в чем
дело, но еще крепче притягивал их к себе.
— Те, я думаю, — отвечал Разумихин, поняв цель вопроса, — и будут, конечно, про
свои семейные
дела говорить. Я уйду. Ты, как доктор, разумеется, больше меня прав имеешь.
— Вот в чем
дело, — заторопилась та, как будто с нее гору сняли позволением сообщить
свое горе.
— А я так даже подивился на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с
своим больным. —
Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил он с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
— Вам следует подать объявление в полицию, — с самым деловым видом отвечал Порфирий, — о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, то есть об этом убийстве, — вы просите, в
свою очередь, уведомить следователя, которому поручено
дело, что такие-то вещи принадлежат вам и что вы желаете их выкупить… или там… да вам, впрочем, напишут.
Раскольников усмехнулся опять. Он разом понял, в чем
дело и на что его хотят натолкнуть; он помнил
свою статью. Он решился принять вызов.
Марфа Петровна уже третий
день принуждена была дома сидеть; не с чем в городишко показаться, да и надоела она там всем с
своим этим письмом (про чтение письма-то слышали?).
По-моему, Авдотья Романовна в этом
деле жертвует собою весьма великодушно и нерасчетливо, для… для
своего семейства.
Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости лицом; затем повернулся, вышел, и, уж конечно, редко кто-нибудь уносил на кого в
своем сердце столько злобной ненависти, как этот человек на Раскольникова. Его, и его одного, он обвинял во всем. Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он все еще воображал, что
дело еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.
А сама-то весь-то
день сегодня моет, чистит, чинит, корыто сама, с
своею слабенькою-то силой, в комнату втащила, запыхалась, так и упала на постель; а то мы в ряды еще с ней утром ходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только у нас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало, а она такие миленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус есть, вы не знаете…
Раскольников положил фуражку, продолжая молчать и серьезно, нахмуренно вслушиваться в пустую и сбивчивую болтовню Порфирия. «Да что он, в самом
деле, что ли, хочет внимание мое развлечь глупою
своею болтовней?»
Дело следователя ведь это, так сказать, свободное художество, в
своем роде-с или вроде того… хе! хе! хе!..
— Да как же, вот этого бедного Миколку вы ведь как, должно быть, терзали и мучили, психологически-то, на
свой манер, покамест он не сознался;
день и ночь, должно быть, доказывали ему: «ты убийца, ты убийца…», — ну, а теперь, как он уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не ты убийца! Не мог ты им быть! Не
свои ты слова говоришь!» Ну, так как же после этого должность не комическая?
Ему как-то предчувствовалось, что, по крайней мере, на сегодняшний
день он почти наверное может считать себя безопасным. Вдруг в сердце
своем он ощутил почти радость: ему захотелось поскорее к Катерине Ивановне. На похороны он, разумеется, опоздал, но на поминки поспеет, и там, сейчас, он увидит Соню.
Дело в том, что он, по инстинкту, начинал проникать, что Лебезятников не только пошленький и глуповатый человечек, но, может быть, и лгунишка, и что никаких вовсе не имеет он связей позначительнее даже в
своем кружке, а только слышал что-нибудь с третьего голоса; мало того: и дела-то
своего, пропагандного, может, не знает порядочно, потому что-то уж слишком сбивается и что уж куда ему быть обличителем!
Андрей же Семенович, в
свою очередь, с горечью подумывал, что ведь и в самом
деле Петр Петрович, может быть, способен про него так думать, да еще и рад, пожалуй, случаю пощекотать и подразнить
своего молодого друга разложенными пачками кредиток, напомнив ему его ничтожество и всю существующую будто бы между ними обоими разницу.
Действительно, все было приготовлено на славу: стол был накрыт даже довольно чисто, посуда, вилки, ножи, рюмки, стаканы, чашки, все это, конечно, было сборное, разнофасонное и разнокалиберное, от разных жильцов, но все было к известному часу на
своем месте, и Амалия Ивановна, чувствуя, что отлично исполнила
дело, встретила возвратившихся даже с некоторою гордостию, вся разодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в черном платье.
Не явилась тоже и одна тонная дама с
своею «перезрелою
девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью, кричала во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
Она так на него и накинулась, посадила его за стол подле себя по левую руку (по правую села Амалия Ивановна) и, несмотря на беспрерывную суету и хлопоты о том, чтобы правильно разносилось кушанье и всем доставалось, несмотря на мучительный кашель, который поминутно прерывал и душил ее и, кажется, особенно укоренился в эти последние два
дня, беспрерывно обращалась к Раскольникову и полушепотом спешила излить перед ним все накопившиеся в ней чувства и все справедливое негодование
свое на неудавшиеся поминки; причем негодование сменялось часто самым веселым, самым неудержимым смехом над собравшимися гостями, но преимущественно над самою хозяйкой.
Петр Петрович искоса посмотрел на Раскольникова. Взгляды их встретились. Горящий взгляд Раскольникова готов был испепелить его. Между тем Катерина Ивановна, казалось, ничего больше и не слыхала: она обнимала и целовала Соню, как безумная. Дети тоже обхватили со всех сторон Соню
своими ручонками, а Полечка, — не совсем понимавшая, впрочем, в чем
дело, — казалось, вся так и утопла в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав
свое распухшее от плача хорошенькое личико на плече Сони.
Вообще же в эти последние
дни он и сам как бы старался убежать от ясного и полного понимания
своего положения; иные насущные факты, требовавшие немедленного разъяснения, особенно тяготили его; но как рад бы он был освободиться и убежать от иных забот, забвение которых грозило, впрочем, полною и неминуемою гибелью в его положении.
— Да что вы, Родион Романыч, такой сам не
свой? Право! Слушаете и глядите, а как будто и не понимаете. Вы ободритесь. Вот дайте поговорим: жаль только, что
дела много и чужого и
своего… Эх, Родион Романыч, — прибавил он вдруг, — всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с… Прежде всего!
Он вдруг посторонился, чтобы пропустить входившего на лестницу священника и дьячка. Они шли служить панихиду. По распоряжению Свидригайлова панихиды служились два раза в
день, аккуратно. Свидригайлов пошел
своею дорогой. Раскольников постоял, подумал и вошел вслед за священником в квартиру Сони.
Он вспомнил, что в этот
день назначены похороны Катерины Ивановны, и обрадовался, что не присутствовал на них. Настасья принесла ему есть; он ел и пил с большим аппетитом, чуть не с жадностью. Голова его была свежее, и он сам спокойнее, чем в эти последние три
дня. Он даже подивился, мельком, прежним приливам
своего панического страха. Дверь отворилась, и вошел Разумихин.
И тоже
свою психологию подводит; им надо позаняться; потому, тут
дело жизни и смерти.
Странное
дело, никто бы, может быть, не поверил этому, но о
своей теперешней, немедленной судьбе он как-то слабо, рассеянно заботился.
— Ну, тогда было
дело другое. У всякого
свои шаги. А насчет чуда скажу вам, что вы, кажется, эти последние два-три
дня проспали. Я вам сам назначил этот трактир и никакого тут чуда не было, что вы прямо пришли; сам растолковал всю дорогу, рассказал место, где он стоит, и часы, в которые можно меня здесь застать. Помните?
— Говорил? Забыл. Но тогда я не мог говорить утвердительно, потому даже невесты еще не видал; я только намеревался. Ну, а теперь у меня уж есть невеста, и
дело сделано, и если бы только не
дела, неотлагательные, то я бы непременно вас взял и сейчас к ним повез, — потому я вашего совета хочу спросить. Эх, черт! Всего десять минут остается. Видите, смотрите на часы; а впрочем, я вам расскажу, потому это интересная вещица, моя женитьба-то, в
своем то есть роде, — куда вы? Опять уходить?
Она сегодня похоронила
свою родственницу: не такой
день, чтобы по гостям ходить.
Тут, как бы вам это выразить,
своего рода теория, то же самое
дело, по которому я нахожу, например, что единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша.