Неточные совпадения
— Отчего же ты мне прямо
не сказал,
что у вас Мосей смутьянит? — накинулся Петр Елисеич и даже покраснел. — Толкуешь-толкуешь тут, а о главном молчишь… Удивительные, право, люди: все
с подходцем нужно сделать, выведать, перехитрить. И совершенно напрасно…
Что вам говорил Мосей про волю?
Опрометью летевшая по двору Катря набежала на «фалетура» и чуть
не сшибла его
с ног, за
что и получила в бок здорового тумака. Она даже
не оглянулась на эту любезность, и только голые ноги мелькнули в дверях погреба: Лука Назарыч первым делом потребовал холодного квасу, своего любимого напитка,
с которым ходил даже в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце предчувствовало,
что начались важные события.
Боже сохрани, если Лука Назарыч встанет левою ногой, а теперь старик сидит и
не знает,
что ему делать и
с чего начать.
Петр Елисеич хотел сказать еще что-то, но круто повернулся на каблуках, махнул платком и, взяв Сидора Карпыча за руку, потащил его из сарайной. Он даже ни
с кем
не простился, о
чем вспомнил только на лестнице.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и
не поспать:
не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то
с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
— Глиста!.. — проговорил Груздев вслед Овсянникову. — Таким бы людям и на свет лучше
не родиться. Наверное, лежал и подслушивал,
что мы тут калякали
с тобой, Иван Семеныч, потом в уши Луке Назарычу и надует.
Груздев пожалел про себя,
что не во-время развязал язык
с исправником, но уж ничего
не поделаешь. Сказанное слово
не воробей: вылетит —
не поймаешь.
Знакомый человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги в правление носить», а он мне: «
Не хочу!» Я его посадил на три дня в темную, а он свое: «
Не хочу!»
Что же было мне
с ним делать?
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они
не заметили,
что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то
с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
— Окулко, возьмите меня
с собой козаковать? — приставал к разбойнику Терешка-казак,
не понимавший,
что делает. — Я верхом поеду… Теперь, брат, всем воля:
не тронь!
Окулко только мотнул головой Рачителихе, и та налила Мороку второй стаканчик. Она терпеть
не могла этого пропойцу, потому
что он вечно пьянствовал
с Рачителем, и теперь смотрела на него злыми глазами.
Жигаль Елеска тоже хмурился, потому
что боялся гражданской печати хуже медведя, но разговаривать
с старым Палачом
не полагалось.
— Ну,
что же ты ничего
не скажешь? — заговорил
с ним Мухин. — Ты понимаешь ведь,
что случилось, да? Ты рад?
Тулянки сами охотно шли за хохлов, потому
что там
не было больших семей, а хохлушки боялись женихаться
с туляками.
Семья Тита славилась как хорошие, исправные работники. Сам старик работал всю жизнь в куренях, куда уводил
с собой двух сыновей. Куренная работа тяжелая и ответственная, потом нужно иметь скотину и большое хозяйственное обзаведение, но большие туляцкие семьи держались именно за нее, потому
что она представляла больше свободы, — в курене
не скоро достанешь, да и как уследишь за самою работой? На дворе у Тита всегда стояли угольные коробья, дровни и тому подобная углепоставщицкая снасть.
Илюшка упорно отмалчивался,
что еще больше злило Рачителиху.
С парнишкой что-то сделалось: то молчит, то так зверем на нее и смотрит. Раньше Рачителиха спускала сыну разные грубые выходки, а теперь, обозленная радовавшимися пьяницами, она
не вытерпела.
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька
не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась
с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о
чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка
с большими серыми глазами и серьезным
не по летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее на одну руку и шел
с своею живою ношей как ни в
чем не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич
не остался за поворотом дороги.
Матюшка
с медвежьею силой соединял в себе великую глупость, поэтому остановился и
не знал,
что ему делать: донести приказчичьи пожитки до горницы или бросить их и бежать за Егором…
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и
не видался
с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность, хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было то,
что он никогда
не смотрел прямо в глаза, а куда-нибудь в угол. По тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел,
что он на Самосадке играет какую-то роль.
Егор
с женой продолжали стоять, потому
что при матери садиться
не смели, хотя Егор был и старше Мосея.
Петру Елисеичу
не хотелось вступать в разговоры
с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все,
что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, — так ли, мол, Петр Елисеич говорит.
Таисья даже
не обернулась, и Никитич махнул рукой, когда она
с девочками скрылась в воротах груздевского дома. Он постоял на одном месте, побормотал что-то про себя и решительно
не знал,
что ему делать.
— Ну,
не буду,
не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно
с детьми… Вот у тебя дочь, у меня сын, а еще кто знает,
чем они утешат родителей-то на старости лет.
— Ну,
что там: кто унес круг? —
с нетерпением спрашивал Груздев, когда Петр Елисеич вернулся. — Макар Горбатый?..
Не может быть!..
Старуха Мавра
с удивлением посмотрела на дочь,
что та ничего
не знает, и только головой указала на лужок у реки. Там
с косой Наташки лихо косил какой-то здоровенный мужик, так
что слышно было, как жесткая болотная трава свистела у него под косой.
Тит все время наблюдал Домнушку и только покачал головой: очень уж она разъелась на готовых хлебах. Коваль позвал внучку Катрю и долго разговаривал
с ней. Горничная испугалась
не меньше Домнушки: уж
не сватать ли ее пришли старики? Но Домнушка так весело поглядывала на нее своими ласковыми глазами,
что у Катри отлегло на душе.
Петр Елисеич увел стариков к себе в кабинет и долго здесь толковал
с ними, а потом сказал почти то же,
что и поп. И
не отговаривал от переселения, да и
не советовал. Ходоки только уныло переглянулись между собой.
Должность лесообъездчика считалась доходной, и охотников нашлось бы много, тем более
что сейчас им назначено было жалованье —
с лошадью пятнадцать рублей в месяц. Это хоть кому лестно, да и работа
не тяжелая.
— И то
не моего, — согласился инок, застегивая свое полукафтанье. — Вот што, Таисья, зажился я у тебя, а люди,
чего доброго, еще сплетни сплетут… Нездоровится мне што-то, а то хоть сейчас бы со двора долой. Один грех
с вами…
Завидев незнакомую женщину, закрывавшуюся тулупом, Основа ушел в свою переднюю избу, а Таисья провела Аграфену в заднюю половину, где была как у себя дома. Немного погодя пришел сам Основа
с фонарем в руке. Оглядев гостью, он
не подал и вида,
что узнал ее.
— Вот вы все такие… — заворчала Таисья. — Вы гуляете, а я расхлебывай ваше-то горе. Да еще вы же и топорщитесь: «
Не хочу
с Кириллом». Было бы из
чего выбирать, милушка… Старца испугалась, а Макарки поганого
не было страшно?.. Весь Кержацкий конец осрамила… Неслыханное дело, чтобы наши кержанки
с мочеганами вязались…
Аграфена вскочила. Кругом было темно, и она
с удивлением оглядывалась,
не понимая, где она и
что с ней. Лошадь была запряжена, и старец Кирилл стоял около нее в своем тулупе, совсем готовый в путь.
С большим трудом девушка припомнила, где она, и только удивлялась,
что кругом темно.
Опять переминаются ходоки, — ни тому, ни другому
не хочется говорить первым. А народ так и льнет к ним, потому всякому любопытно знать,
что они принесли
с собой.
Петр Елисеич неожиданно смутился, помахал платком и торопливо ушел в свой кабинет, а Нюрочка так и осталась
с раскрытым ртом от изумления. Вообще, что-то случилось, а
что — Нюрочка
не понимала, и никто ей
не мог ничего объяснить. Ей показалось только,
что отец точно испугался, когда она пожаловалась на Домнушку.
Вообще происходило что-то непонятное, странное, и Нюрочка даже поплакала, зарывшись
с головой под свое одеяло. Отец несколько дней ходил грустный и ни о
чем не говорил
с ней, а потом опять все пошло по-старому. Нюрочка теперь уже начала учиться, и в ее комнате стоял особенный стол
с ее книжками и тетрадками. Занимался
с ней по вечерам сам Петр Елисеич, — придет
с фабрики, отобедает, отдохнет, напьется чаю и скажет Нюрочке...
Опять тормозила петербургская контора, потому
что весь вопрос сводился на деньги; заводовладельцы привыкли только получать
с заводов миллионные прибыли и решительно ничего
не вкладывали в дело от себя.
— Знаешь,
что я тебе скажу, — проговорил Петр Елисеич после длинной паузы, — состарились мы
с тобой, старина… Вот и пошли ахи да страхи. Жить
не жили, а состарились.
У Морока знакомых была полна фабрика: одни его били, других он сам бил. Но он
не помнил ни своего, ни чужого зла и добродушно раскланивался направо и налево. Между прочим, он посидел в кричном корпусе и поговорил ни о
чем с Афонькой Туляком, дальше по пути завернул к кузнецам и заглянул в новый корпус, где пыхтела паровая машина.
Морок посидел
с пудлинговыми и тоже поговорил ни о
чем, как
с кузнецами. Около него собиралась везде целая толпа, ждавшая
с нетерпением, какое колено Морок отколет. Недаром же он пришел на фабрику, —
не таковский человек. Но Морок балагурил со всеми — и только.
Аннушка так устала,
что не могла даже ответить Слепню приличным образом, и молча поплелась по плотине. Было еще светло настолько,
что не смешаешь собаку
с человеком. Свежие осенние сумерки заставляли ее вздрагивать и прятать руки в кофту. Когда Аннушка поровнялась
с «бучилом», ей попался навстречу какой-то мужик и молча схватил ее прямо за горло. Она хотела крикнуть, но только замахала руками, как упавшая спросонья курица.
Прослезился и Петр Елисеич, когда
с ним стали прощаться мужики и бабы. Никого он
не обидел напрасно, — после старого Палача при нем рабочие «свет увидели». То,
что Петр Елисеич
не ставил себе в заслугу, выплыло теперь наружу в такой трогательной форме. Старый Тит Горбатый даже повалился приказчику в ноги.
Девочку возмущало,
что отец вернулся
с фабрики к семи часам, как обыкновенно,
не торопясь напился чаю и только потом велел закладывать лошадей.
Груздев скоро пришел, и сейчас же все сели обедать. Нюрочка была рада,
что Васи
не было и она могла делать все, как сама хотела. За обедом шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда узнал,
что вместе
с ним вызван на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас же в господский дом, до которого было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь было удобнее всего его видеть.
Петр Елисеич напряг последние силы, чтобы сдержаться и
не выйти из себя. Он знал,
что теперь все кончено. Оставалось только одно: умереть
с честью. После резкого вступления Лука Назарыч тоже заметно смирился.
— Я считаю долгом объясниться
с вами откровенно, Лука Назарыч, — ответил Мухин. — До сих пор мне приходилось молчать или исполнять чужие приказания… Я
не маленький и хорошо понимаю,
что говорю
с вами в последний раз, поэтому и скажу все,
что лежит на душе.
— Да ведь нельзя и сравнивать Пеньковку
с мочеганскими концами! — взмолился Мухин. — Пеньковка — это разный заводский сброд, который даже своего угла
не имеет, а туляки — исконные пахари… Если я
чего боюсь, то разве того,
что молодежь
не выдержит тяжелой крестьянской работы и переселенцы вернутся назад. Другими словами, получится целый разряд вконец разоренных рабочих.
Нюрочка разговаривала
с Васей и чувствовала,
что нисколько
не боится его. Да и он в этот год вырос такой большой и
не смотрел уже тем мальчишкой, который лазал
с ней по крышам.
Вместо ответа Вася схватил камень и запустил им в медного заводовладельца. Вот тебе, кикимора!.. Нюрочке тоже хотелось бросить камнем, но она
не посмела. Ей опять сделалось весело, и
с горы она побежала за Васей, расставив широко руки, как делал он. На мосту Вася набрал шлаку и заставил ее бросать им в плававших у берега уток. Этот пестрый стекловидный шлак так понравился Нюрочке,
что она набила им полные карманы своей шубки, причем порезала руку.
—
Чего же еще нужно? Я
не хочу навязываться
с своими услугами. Да, я в этом случае горд… У Луки Назарыча давно намечен и преемник мне: Палач… Вот
что обидно, Самойло Евтихыч! Назначь кого угодно другого, я ушел бы
с спокойным сердцем… А то Палач!