Неточные совпадения
Не знаю, как он познакомился
с генералом; мне кажется,
что он беспредельно влюблен в Полину.
Я был в странном настроении духа; разумеется, я еще до половины обеда успел задать себе мой обыкновенный и всегдашний вопрос: «Зачем я валандаюсь
с этим генералом и давным-давно
не отхожу от них?» Изредка я взглядывал на Полину Александровну; она совершенно
не примечала меня. Кончилось тем,
что я разозлился и решился грубить.
Тогда я ответил ему,
что я еретик и варвар, «que je suis heretique et barbare» и
что мне все эти архиепископы, кардиналы, монсиньоры и проч. и проч. — все равно. Одним словом, я показал вид,
что не отстану. Аббат поглядел на меня
с бесконечною злобою, потом вырвал мой паспорт и унес его наверх. Через минуту он был уже визирован.
—
Не подвержено. У него есть какой-то château. [Замок (фр.).] Мне еще вчера генерал говорил об этом решительно. Ну
что, довольно
с вас?
— Вы сами знаете,
что такое mademoiselle Blanche. Больше ничего
с тех пор
не прибавилось. Mademoiselle Blanche наверно будет генеральшей, — разумеется, если слух о кончине бабушки подтвердится, потому
что и mademoiselle Blanche, и ее матушка, и троюродный cousin-маркиз, — все очень хорошо знают,
что мы разорились.
Во всяком случае я определил сначала присмотреться и
не начинать ничего серьезного в этот вечер. В этот вечер, если б
что и случилось, то случилось бы нечаянно и слегка, — и я так и положил. К тому же надо было и самую игру изучить; потому
что, несмотря на тысячи описаний рулетки, которые я читал всегда
с такою жадностию, я решительно ничего
не понимал в ее устройстве до тех пор, пока сам
не увидел.
Можно самому тесниться в этой толпе, но смотреть кругом
с совершенным убеждением,
что собственно вы сами наблюдатель, и уж нисколько
не принадлежите к ее составу.
Мысль,
что я приступаю к игре
не для себя, как-то сбивала меня
с толку.
Полина Александровна настаивала, чтоб я непременно разделил
с нею сегодняшний выигрыш пополам и отдавала мне восемьдесят фридрихсдоров, предлагая и впредь продолжать игру на этом условии. Я отказался от половины решительно и окончательно и объявил,
что для других
не могу играть
не потому, чтоб
не желал, а потому,
что, наверное, проиграю.
Может быть, наши дела кажутся им до того уж плохими,
что они и
не считают нужным слишком
с нами церемониться и скрываться.
Я думал,
что в эти две недели много воды уйдет, и, однакож, я все еще
не знаю наверно, сказано ли у m-lle Blanche
с генералом что-нибудь решительное?
Еще
не сказав «здравствуйте», он начал
с того,
что проговорил...
Он замолчал, знаменательно смотря на меня.
Что он этим хотел сказать,
не знаю, потому
что на вопрос мой:
что это значит? — он
с хитрою улыбкою кивнул головою и прибавил: «уж это так». — Mademoiselle Pauline очень любит цветы?
Дальше то,
что и старшему тоже
не легче: есть там у него такая Амальхен,
с которою он сердцем соединился, — но жениться нельзя, потому
что гульденов еще столько
не накоплено.
Чего же вам еще, ведь уж выше этого нет ничего, и
с этой точки они сами начинают весь мир судить и виновных, то есть чуть-чуть на них
не похожих, тотчас же казнить.
По обыкновению своему, он
не договорил. Если наш генерал начинал о чем-нибудь говорить, хотя капельку позначительнее обыкновенного обыденного разговора, то никогда
не договаривал. Француз небрежно слушал, немного выпучив глаза. Он почти ничего
не понял из того,
что я говорил. Полина смотрела
с каким-то высокомерным равнодушием. Казалось, она
не только меня, но и ничего
не слыхала из сказанного в этот раз за столом.
— А заметили ли вы,
что он сегодня
не в ладах
с генералом?
— Разумеется, есть цель, — сказал я, — но я
не сумею объяснить — какая. Больше ничего,
что с деньгами я стану и для вас другим человеком, а
не рабом.
Вы только предположите,
что я, может быть,
не умею поставить себя
с достоинством.
— Нет, почему ж, я вам верю, — произнесла она, но так, как она только умеет иногда выговорить,
с таким презрением и ехидством,
с таким высокомерием,
что, ей-богу, я мог убить ее в эту минуту. Она рисковала. Про это я тоже
не солгал, говоря ей.
Я
не умею себе дать отчета,
что со мною сделалось, в исступленном ли я состоянии нахожусь, в самом деле, или просто
с дороги соскочил и безобразничаю, пока
не свяжут.
Она мала собой и толстоты необычайной,
с ужасно толстым и отвислым подбородком, так
что совсем
не видно шеи.
Я оборотился и пошел обыкновенным шагом к Полине Александровне. Но, еще
не доходя шагов сотни до ее скамейки, я увидел,
что она встала и отправилась
с детьми к отелю.
— Нет; но я сам почел себя обязанным дать ему это удовлетворение, и, разумеется, барон остался доволен. Мы расстаемся, милостивый государь. Вам следует дополучить
с меня эти четыре фридрихсдора и три флорина на здешний расчет. Вот деньги, а вот и бумажка
с расчетом; можете это проверить. Прощайте.
С этих пор мы чужие. Кроме хлопот и неприятностей, я
не видал от вас ничего. Я позову сейчас кельнера и объявлю ему,
что с завтрашнего дня
не отвечаю за ваши расходы в отеле. Честь имею пребыть вашим слугою.
— Но барону я спустить
не намерен, — продолжал я
с полным хладнокровием, нимало
не смущаясь смехом m-r Де-Грие, — и так как вы, генерал, согласившись сегодня выслушать жалобы барона и войдя в его интерес, поставили сами себя как бы участником во всем этом деле, то я честь имею вам доложить,
что не позже как завтра поутру потребую у барона, от своего имени, формального объяснения причин, по которым он, имея дело со мною, обратился мимо меня к другому лицу, — точно я
не мог или был недостоин отвечать ему сам за себя.
— Как, неужели вы намерены еще продолжать это проклятое дело! — вскричал он, — но
что ж со мной-то вы делаете, о господи!
Не смейте,
не смейте, милостивый государь, или, клянусь вам!.. здесь есть тоже начальство, и я… я… одним словом, по моему чину… и барон тоже… одним словом, вас заарестуют и вышлют отсюда
с полицией, чтоб вы
не буянили! Понимаете это-с! — И хоть ему захватило дух от гнева, но все-таки он трусил ужасно.
— Генерал, — отвечал я
с нестерпимым для него спокойствием, — заарестовать нельзя за буйство прежде совершения буйства. Я еще
не начинал моих объяснений
с бароном, а вам еще совершенно неизвестно, в каком виде и на каких основаниях я намерен приступить к этому делу. Я желаю только разъяснить обидное для меня предположение,
что я нахожусь под опекой у лица, будто бы имеющего власть над моей свободной волею. Напрасно вы так себя тревожите и беспокоите.
(Удивительное известие: сейчас только услышал от нашей няни, которую встретил на лестнице,
что Марья Филипповна отправилась сегодня одна-одинешенька в Карлсбад,
с вечерним поездом, к двоюродной сестре. Это
что за известие? Няня говорит,
что она давно собиралась; но как же этого никто
не знал? Впрочем, может, я только
не знал. Няня проговорилась мне,
что Марья Филипповна
с генералом еще третьего дня крупно поговорила. Понимаю-с. Это наверное — m-lle Blanche. Да, у нас наступает что-то решительное.)
Все,
что вы выдумали, конечно, очень остроумно; но он именно просил меня представить вам,
что вам совершенно
не удастся; мало того — вас барон
не примет, и, наконец, во всяком случае он ведь имеет все средства избавиться от дальнейших неприятностей
с вашей стороны.
Я объяснил,
что так как барон обратился к генералу
с жалобою на меня, точно на генеральского слугу, то, во-первых, — лишил меня этим места, а во-вторых, третировал меня, как лицо, которое
не в состоянии за себя ответить и
с которым
не стоит и говорить.
Однакож сам барон вчерашним обидным для меня обращением к генералу и настоянием, чтобы генерал лишил меня места, поставил меня в такое положение,
что теперь я уже
не могу представить ему и баронессе мои извинения, потому
что и он, и баронесса, и весь свет, наверно, подумают,
что я пришел
с извинениями со страха, чтоб получить назад свое место.
— Да ведь я
не сам пойду, — отвечал я
с чрезвычайным спокойствием, — вы ошибаетесь, monsieur Де-Грие, все это обойдется гораздо приличнее,
чем вы думаете.
Я
с первого раза заметил,
что Полина произвела на него чрезвычайное впечатление, но он никогда
не упоминал ее имени.
В последнее время, впрочем, я отчасти упустил из виду мистера Астлея, а Полина и всегда была для меня загадкой, — до того загадкой,
что, например, теперь, пустившись рассказывать всю историю моей любви мистеру Астлею, я вдруг во время самого рассказа был поражен тем,
что почти ничего
не мог сказать об моих отношениях
с нею точного и положительного.
— Скажите, мистер Астлей, — повторил я в исступлении, — если вы уже знали всю эту историю, а следственно знаете наизусть,
что такое mademoiselle Blanche de Cominges, — то каким образом
не предупредили вы хоть меня, — самого генерала, наконец, а главное, главное мисс Полину, которая показывалась здесь в воксале в публике
с mademoiselle Blanche под руку? Разве это возможно?
— Довольно, — сказал я, вставая, — теперь мне ясно, как день,
что и мисс Полине все известно о mademoiselle Blanche, но
что она
не может расстаться
с своим французом, а потому и решается гулять
с mademoiselle Blanche. Поверьте,
что никакие другие влияния
не заставили бы ее гулять
с mademoiselle Blanche и умолять меня в записке
не трогать барона. Тут именно должно быть это влияние, пред которым все склоняется! И, однако, ведь она же меня и напустила на барона! Черт возьми, тут ничего
не разберешь!
— Ну,
что ж ты, батюшка, стал предо мною, глаза выпучил! — продолжала кричать на меня бабушка, — поклониться — поздороваться
не умеешь,
что ли? Аль загордился,
не хочешь? Аль, может,
не узнал? Слышишь, Потапыч, — обратилась она к седому старичку, во фраке, в белом галстуке и
с розовой лысиной, своему дворецкому, сопровождавшему ее в вояже, — слышишь,
не узнает! Схоронили! Телеграмму за телеграммою посылали: умерла аль
не умерла? Ведь я все знаю! А я, вот видишь, и живехонька.
— Помилуйте, Антонида Васильевна,
с чего мне-то вам худого желать? — весело отвечал я, очнувшись, — я только был удивлен… Да и как же
не подивиться, так неожиданно…
— А ты, Потапыч, скажи этому олуху, кельнеру, чтоб мне удобную квартиру отвели, хорошую,
не высоко, туда и вещи сейчас перенеси. Да
чего всем-то соваться меня нести?
Чего они лезут? Экие рабы! Это кто
с тобой? — обратилась она опять ко мне.
Бабушка была из крупной породы, и хотя и
не вставала
с кресел, но предчувствовалось, глядя на нее,
что она весьма высокого роста.
— То-то charmante; знаю я тебя, фигляр ты этакой, да я-то тебе вот на столечко
не верю! — и она указала ему свой мизинец. — Это кто такая? — обратилась она, указывая на m-lle Blanche. Эффектная француженка, в амазонке,
с хлыстом в руке, видимо ее поразила. — Здешняя,
что ли?
— Как англичане всегда хорошо отвечают, — заметила она. — Я почему-то всегда любила англичан, сравнения нет
с французишками! Заходите ко мне, — обратилась она опять к мистеру Астлею. — Постараюсь вас
не очень обеспокоить. Переведи это ему да скажи ему,
что я здесь внизу, — здесь внизу — слышите, внизу, внизу, — повторяла она мистеру Астлею, указывая пальцем вниз.
— Ну, вздор!
Что она слуга, так и бросить ее! Тоже ведь живой человек; вот уж неделю по дорогам рыщем, тоже и ей посмотреть хочется.
С кем же ей, кроме меня? Одна-то и нос на улицу показать
не посмеет.
— Да тебе стыдно,
что ли, со мной? Так оставайся дома,
не спрашивают. Ишь какой генерал; я и сама генеральша. Да и
чего вас такой хвост за мной в самом деле потащится? Я и
с Алексеем Ивановичем все осмотрю…
— Еще! еще! еще! ставь еще! — кричала бабушка. Я уже
не противоречил и, пожимая плечами, поставил еще двенадцать фридрихсдоров. Колесо вертелось долго. Бабушка просто дрожала, следя за колесом. «Да неужто она и в самом деле думает опять zero выиграть?» — подумал я, смотря на нее
с удивлением. Решительное убеждение в выигрыше сияло на лице ее, — непременное ожидание,
что вот-вот сейчас крикнут: zero. Шарик вскочил в клетку.
— Дай ему тоже фридрихсдор. Нет, дай два; ну, довольно, а то конца
с ними
не будет. Подымите, везите! Прасковья, — обратилась она к Полине Александровне, — я тебе завтра на платье куплю, и той куплю mademoiselle… как ее, mademoiselle Blanche,
что ли, ей тоже на платье куплю. Переведи ей, Прасковья!
Я уверен,
что и m-lle Blanche, тоже весьма замешанная (еще бы: генеральша и значительное наследство!) —
не потеряла бы надежды и употребила бы все обольщения кокетства над бабушкой, — в контраст
с неподатливою и
не умеющею приласкаться гордячкой Полиной.
— Алексей Иванович, простите,
что я давеча так
с вами начал, я
не то совсем хотел сказать… Я вас прошу, умоляю, в пояс вам кланяюсь по-русски, — вы один, один можете нас спасти! Я и mademoiselle de Cominges вас умоляем, — вы понимаете, ведь вы понимаете? — умолял он, показывая мне глазами на m-lle Blanche. Он был очень жалок.
— Ну, ну, ну!
Не останавливаться! — кричала бабушка, — ну,
чего вам такое? Некогда
с вами тут!
Конторщик согласился выйти, узнав,
что его просит к себе старая, расслабленная графиня, которая
не может ходить. Бабушка долго, гневно и громко упрекала его в мошенничестве и торговалась
с ним смесью русского, французского и немецкого языков, причем я помогал переводу. Серьезный конторщик посматривал на нас обоих и молча мотал головой. Бабушку осматривал он даже
с слишком пристальным любопытством,
что уже было невежливо; наконец, он стал улыбаться.