Неточные совпадения
— Матушка послала… Поди,
говорит, к брату и спроси все. Так и наказывала, потому как,
говорит, своя кровь, хоть и
не видались лет
с десять…
— Отчего же ты мне прямо
не сказал, что у вас Мосей смутьянит? — накинулся Петр Елисеич и даже покраснел. — Толкуешь-толкуешь тут, а о главном молчишь… Удивительные, право, люди: все
с подходцем нужно сделать, выведать, перехитрить. И совершенно напрасно… Что вам
говорил Мосей про волю?
В действительности же этого
не было: заводские рабочие хотя и ждали воли
с часу на час, но в них теперь
говорила жестокая заводская муштра, те рабьи инстинкты, которые искореняются только годами.
Знакомый человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и
говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги в правление носить», а он мне: «
Не хочу!» Я его посадил на три дня в темную, а он свое: «
Не хочу!» Что же было мне
с ним делать?
Его сердитое лицо
с черноватою бородкой и черными, как угли, глазами производило неприятное впечатление; подстриженные в скобку волосы и раскольничьего покроя кафтан
говорили о его происхождении — это был закоснелый кержак, отрубивший себе палец на правой руке, чтобы
не идти под красную шапку. […чтобы
не идти под красную шапку — то есть чтобы избавиться от военной службы.]
— Забыли вы нас, Петр Елисеич, —
говорила хозяйка, покачивая головой, прикрытой большим шелковым платком
с затканными по широкой кайме серебряными цветами. — Давно
не бывали на пристани! Вон дочку вырастили…
— Пойдем теперь за стол, так гость будешь, —
говорила старуха, поднимаясь
с лавки. — Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья
не сумеет ничего сделать. Простая баба,
не с кого и взыскивать…
—
Не хлопочите, пожалуйста… — просил Мухин, стеснявшийся этим родственным угощением. — Я рад так посидеть и
поговорить с вами.
Петру Елисеичу
не хотелось вступать в разговоры
с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, — так ли, мол, Петр Елисеич
говорит.
Такие разговоры повторялись каждый день
с небольшими вариациями, но последнего слова никто
не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки
говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
— Я
не говорю:
не ездите…
С богом… Только нужно хорошо осмотреть все, сообразить, чтобы потом хуже
не вышло. Побросаете дома, хозяйство, а там все новое придется заводить. Тоже и урожаи
не каждый год бывают… Подумать нужно, старички.
— Ну, ты, француз, везде бывал и всякие порядки видывал, —
говорил он
с обычною своею грубостью, — на устюжаниновские денежки выучился… Ну, теперь и помогай. Ежели
с крепостными нужно было строго, так
с вольными-то вдвое строже. Главное,
не надо им поддаваться… Лучше заводы остановить.
— А этого француза я укорочу… — заметил Лука Назарыч,
не говоря собственно ни
с кем. — Я ему покажу, как со мной разговаривать.
— Нет, врешь!.. — останавливал голос
с полатей кого-нибудь из завравшихся выучеников. —
Говори сызнова… «и на пути нечестивых
не ста»… ну?..
— Матушка, родимая,
не поеду я
с этим Кириллом… Своего страму
не оберешься, а про Кирилла-то што
говорят: девушник он. Дорогой-то он в лесу и невесть што со мной сделает…
Опять переминаются ходоки, — ни тому, ни другому
не хочется
говорить первым. А народ так и льнет к ним, потому всякому любопытно знать, что они принесли
с собой.
— Перестань ты думать-то напрасно, — уговаривала ее Аннушка где-нибудь в уголке, когда они отдыхали. — Думай
не думай, а наша женская часть всем одна. Вон Аграфена Гущина из какой семьи-то была, а и то свихнулась. Нас
с тобой и бог простит… Намедни мне машинист Кузьмич што
говорил про тебя: «Славная, грит, эта Наташка». Так и сказал. Славный парень, одно слово: чистяк. В праздник
с тросточкой по базару ходит, шляпа на ём пуховая…
— А Кузьмич-то на што? — проговорила она, раскинув своим бабьим умом. — Ужо я ему
поговорю… Он в меховом корпусе сейчас ходит, вот бы в самый раз туды Тараска определить. Сидел бы парнишка в тепле и одёжи никакой
не нужно, и вся работа
с масленкой около машины походить да паклей ржавчину обтереть…
Говорю: в самый раз.
— Известно,
поговорю… Была у него промашка супротив меня, — ну, да бог
с ним: я
не завистлива на этаких-то хахалей.
У Морока знакомых была полна фабрика: одни его били, других он сам бил. Но он
не помнил ни своего, ни чужого зла и добродушно раскланивался направо и налево. Между прочим, он посидел в кричном корпусе и
поговорил ни о чем
с Афонькой Туляком, дальше по пути завернул к кузнецам и заглянул в новый корпус, где пыхтела паровая машина.
Морок посидел
с пудлинговыми и тоже
поговорил ни о чем, как
с кузнецами. Около него собиралась везде целая толпа, ждавшая
с нетерпением, какое колено Морок отколет. Недаром же он пришел на фабрику, —
не таковский человек. Но Морок балагурил со всеми — и только.
Она даже надулась и
не говорила с отцом.
— Я считаю долгом объясниться
с вами откровенно, Лука Назарыч, — ответил Мухин. — До сих пор мне приходилось молчать или исполнять чужие приказания… Я
не маленький и хорошо понимаю, что
говорю с вами в последний раз, поэтому и скажу все, что лежит на душе.
Присутствовавшие за ужином дети совсем
не слушали, что
говорили большие. За день они так набегались, что засыпали сидя. У Нюрочки сладко слипались глаза, и Вася должен был ее щипать, чтобы она совсем
не уснула. Груздев
с гордостью смотрел на своего молодца-наследника, а Анфиса Егоровна потихоньку вздыхала, вглядываясь в Нюрочку. «Славная девочка, скромная да очестливая», — думала она матерински. Спать она увела Нюрочку в свою комнату.
—
Поговорите вы
с ним, барин! — голосила Домнушка, валяясь в ногах и хватая доброго барина за ноги. — И жалованье ему все буду отдавать, только пусть
не тревожит он меня.
Домнушка так и
не показалась мужу. Солдат посидел еще в кухне,
поговорил с Катрей и Антипом, а потом побрел домой. Нюрочка
с нетерпением дожидалась этого момента и побежала сейчас же к Домнушке, которая спряталась в передней за вешалку.
— Конешно, родителей укорять
не приходится, — тянет солдат,
не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я
говорю, Макар?
—
Не знаю я ничего, Дунюшка…
Не говорит он со мной об этом, а сама спрашивать боюсь.
С Татьяной он больше разговоры-то свои разговаривает…
Она уже больше
не вставала и
говорила с трудом: левая половина тела вся отнялась.
— Вот и
с старушкой кстати прощусь, —
говорил за чаем Груздев
с грустью в голосе. — Корень была, а
не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется.
Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил
с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
Между скитом Фаины и скитом Енафы шла давнишняя «пря», и теперь мать Енафа задалась целью влоск уничтожить Фаину
с ее головщицей. Капитолина была рябая девка
с длинным носом и левое плечо у ней было выше, а Аглаида красавица — хоть воду у ней
с лица пей. Последнего, конечно, Енафа
не говорила своей послушнице, да и торопиться было некуда: пусть исправу сперва примет да уставы все пройдет, а расчет
с Фаиной потом.
Не таковское дело, чтобы торопиться.
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что
не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду…
Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало
с кем
говорила, хотя ее и знали почти все.
—
Не подходи,
говорю… — проговорил Кирилл,
не спуская глаз
с Аглаиды. —
Не человек, а зверь перед тобой, преисполненный скверны. И в тебе все скверна, и подошла ты ко мне
не сама, а бес тебя толкнул… Хочешь, чтобы зверь пожрал тебя?
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я
говорю?.. И
с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы
не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
— Верно
говорю… И потеха только, што теперь у Горбатых в дому творится!.. Сам-то Тит выворотился «ни
с чем пирог»… Дом сыновьям запродал, всякое обзаведенье тоже, а теперь оглобли и повернул. Больно
не хвалят орду…
Из волости Тит пошел домой. По дороге его так и тянуло завернуть к Рачителихе, чтобы повидаться
с своими, но в кабаке уж очень много набилось народу. Пожалуй, еще какого-нибудь дурна
не вышло бы, как
говорил старый Коваль. Когда Тит проходил мимо кабака, в открытую дверь кто-то крикнул...
Чудной человек этот Морок: работает, ни
с кем ничего
не говорит, а потом вдруг свернулся, сел на свою сивую кобылу и был таков.
— Вы все такие, скитские матери! — со слезами повторяла Аглаида. —
Не меня, а вас всех надо утопить…
С вами и говорить-то грешно. Одна Пульхерия только и есть, да и та давно из ума выжила. В мире грех, а по скитам-то в десять раз больше греха. А еще туда же про Кирилла судачите… И он грешный человек, только все через вас же, скитских матерей. На вас его грехи и взыщутся… Знаю я все!..
— И то надо, а то съест он нас потом обеих
с тобой… Ужо как-нибудь
поговори своему солдату, к слову замолви, а Макар-то прост, его старик как раз обойдет. Я бы сказала Макару, да
не стоит.
— Вот погляди, старик-то в курень собирается вас везти, —
говорила Татьяна молодой Агафье. — Своего хлеба в орде ты отведала, а в курене почище будет: все равно, как в трубе будешь сидеть. Одной сажи куренной
не проглотаешься… Я восемь зим изжила на Бастрыке да на Талом, так знаю. А теперь-то тебе
с полугоря житья: муж на фабрике, а ты посиживай дома.
— Ты и молчи, —
говорила Агафья. — Солдат-то наш на што? Как какой лютой змей… Мы его и напустим на батюшку-свекра, а ты только молчи. А я в куренную работу
не пойду… Зачем брали сноху из богатого дому? Будет
с меня и орды: напринималась горя.
— Ваши-то мочегане пошли свою землю в орде искать, —
говорил Мосей убежденным тоном, — потому как народ пригонный,
с расейской стороны… А наше дело особенное: наши деды на Самосадке еще до Устюжанинова жили. Нас неправильно к заводам приписали в казенное время… И бумага у нас есть, штобы обернуть на старое. Который год теперь собираемся выправлять эту самую бумагу, да только согласиться
не можем промежду себя. Тоже у нас этих разговоров весьма достаточно, а розним…
На Чистом болоте духовный брат Конон спасался
с духовкою сестрой Авгарью только пока, — оставаться вблизи беспоповщинских скитов ему было небезопасно. Лучше бы всего уехать именно зимой, когда во все концы скатертью дорога, но куда поволокешься
с ребенком на руках? Нужно было «сождать», пока малыш подрастет, а тогда и в дорогу. Собственно
говоря, сейчас Конон чувствовал себя прекрасно.
С ним
не было припадков прежнего религиозного отчаяния, и часто, сидя перед огоньком в каменке, он сам удивлялся себе.
— Ежели
говоришь, што
не так, значит знаешь как. Серою зажженной капали вы
с Енафой на отца Гурия, а он слезно о смерти своей молил.
Переезд в господский дом являлся для Нюрочки чем-то особенным, а
не просто переменой одной квартиры на другую. Она предчувствовала, что случится
с ней что-то необыкновенное именно в этом старом господском доме, и волновалась смутным предчувствием этого таинственного будущего. И отец относился к ней теперь иначе. Он уже
говорил с ней как
с большой и в трудных случаях даже советовался, как поступить лучше.
— Погоди, родитель, будет и на нашей улице праздник, — уверял Артем. — Вот торговлишку мало-мало обмыслил, а там избушку поставлю, штобы тебя
не стеснять… Ну, ты и живи, где хошь: хоть в передней избе
с Макаром, хоть в задней
с Фролом, а то и ко мне милости просим. Найдем и тебе уголок потеплее. Нам-то
с Домной двоим
не на пасынков копить. Так я
говорю, родитель?
Будь принята эта мера
с осени, тысячи лошадей были бы спасены, а теперь скотина уже обессилела, и, как
говорили старики, «корм ее ел, а
не она корм».
— Через год вы можете быть народным учителем, —
с наивною серьезностью
говорила она, как старшая сестра. —
Не унывайте.