Неточные совпадения
Лука Назарыч, опомнившись, торопливо зашагал по плотине к господскому
дому, а Терешка провожал его своим сумасшедшим хохотом. На небе показался молодой месяц; со стороны пруда тянуло сыростью. Господский
дом был ярко освещен,
как и сарайная, где все окна были открыты настежь. Придя домой, Лука Назарыч отказался от ужина и заперся в комнате Сидора Карпыча, которую кое-как успели прибрать для него.
Как стемнелось, кержак Егор все время бродил около господского
дома, — ему нужно было увидать Петра Елисеича. Егор видел,
как торопливо возвращался с фабрики Лука Назарыч, убегавший от дурака Терешки, и сам спрятался в караушку сторожа Антипа. Потом Петр Елисеич прошел на фабрику. Пришлось дожидаться его возвращения.
Караульный Антип ходил вокруг господского
дома и с особенным усердием колотил в чугунную доску: нельзя, «служба требует порядок», а пусть Лука Назарыч послушает,
как на Ключевском сторожа в доску звонят. Небойсь на Мурмосе сторожа харчистые, подолгу спать любят. Антип был человек самолюбивый. Чтобы не задремать, Антип думал вслух...
Господский
дом стоял
как раз против конторы, а между ними в глубине площади тянулись каменные хлебные магазины.
Трапезник Павел, худой черноволосый туляк, завидев выезжавший из господского
дома экипаж, ударил во вся, — он звонил отлично, с замиравшими переходами, когда колокола чуть гудели, и громкими трелями, от которых дрожала,
как живая, вся деревянная колокольня.
По улицам везде бродил народ. Из Самосадки наехали пристановляне, и в Кержацком конце точно открылась ярмарка, хотя пьяных и не было видно,
как в Пеньковке. Кержаки кучками проходили через плотину к заводской конторе, прислушивались к веселью в господском
доме и возвращались назад; по глухо застегнутым на медные пуговицы полукафтаньям старинного покроя и низеньким валеным шляпам с широкими полями этих кержаков можно было сразу отличить в толпе. Крепкий и прижимистый народ, не скажет слова спроста.
Многие видели,
как туда уже прошел дьячок Евгеньич, потом из господского
дома задами прокрался караульщик Антип, завертывала на минутку проворная Домнушка и подвалила целая гурьба загулявших мастеров, отправившаяся с угощения из господского
дома допивать на свои.
Худой, изможденный учитель Агап, в казинетовом пальтишке и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек с деньгами и послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать так пировать, а там пусть
дома жена ест,
как ржавчина». С этою счастливою мыслью были согласны Евгеньич и Рачитель,
как люди опытные в житейских делах.
Челыш и Беспалый в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно будет взять, потому
как и остановился он не у Основы, а в господском
доме. Антип обещал подать весточку, по
какой дороге Груздев поедет, а он большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко все разведал у кучера: водку даве вместе пили, — ну, кучер и разболтался, а обережного обещался напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
Какое-то стихийное веселье охватило весь господский
дом. Иван Семеныч развернулся и потребовал песенников в горницы, а когда круг грянул...
Набат точно вымел весь народ из господского
дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка, да бродил еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, — всех гнало любопытство посмотреть,
как будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке и не знали, куда им спрятаться.
Все это происходило за пять лет до этого дня, и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума в соседних комнатах, не слыхал,
как расходились гости, и опомнился только тогда, когда в господском
доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так было и теперь.
— А где Терёх? — спрашивала Лукерья. — Две пьяницы, право… Сидели бы
дома,
как добрые люди, а то нашли место в кабаке.
— Та будь ласкова, разговори своего-то старика, — уговаривала Ганна со слезами на глазах. — Глупая моя Федорка,
какая она сноха в таком большом
дому… И делать ничего не вмеет, — совсем ледаща.
Вместе с приливавшим довольством явились и новые требования: Агафью взяли уже из богатого
дома, — значит, ею нельзя было так помыкать,
как Татьяной, да и работать по-настоящему еще нужно было учить.
Агап и Домнушка совсем были исключены из семьи,
как чужие, потому что от них не было
дому никакой пользы.
Кучер не спрашивал, куда ехать. Подтянув лошадей, он лихо прокатил мимо перемен, проехал по берегу Березайки и, повернув на мыс, с шиком въехал в открытые ворота груздевского
дома, глядевшего на реку своими расписными ставнями, узорчатою вышкой и зеленым палисадником. Было еще рано, но хозяин выскочил на крыльцо в шелковом халате с болтавшимися кистями, в
каком всегда ходил
дома и даже принимал гостей.
Семья Горбатого в полном составе перекочевала на Сойгу, где у старика Тита был расчищен большой покос. Увезли в лес даже Макара, который после праздника в Самосадке вылежал
дома недели три и теперь едва бродил. Впрочем, он и не участвовал в работе семьи,
как лесообъездчик, занятый своим делом.
Поп Сергей жил напротив церкви, в большом пятистенном деревянном
доме. Он принял ходоков ласково,
как всегда, и первый заговорил...
Старики отправились в господский
дом и сначала завернули на кухню к Домнушке. Все же свой человек, может, и научит,
как лучше подойти к приказчику. Домнушка сначала испугалась, когда завидела свекра Тита, который обыкновенно не обращал на нее никакого внимания,
как и на сына Агапа.
Он приехал в глухую полночь и не остановился в господском
доме,
как всегда, а проехал на медный рудник к молодому Палачу.
У Таисьи все хозяйство было небольшое,
как и сама изба, но зато в этом небольшом царил такой тугой порядок и чистота,
какие встречаются только в раскольничьих
домах, а здесь все скрашивалось еще монастырскою строгостью.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и
как было не завидовать бабам святой душеньке, когда
дома у них дым коромыслом стоял: одну ребята одолели, у другой муж на руку больно скор, у третьей сиротство или смута
какая, — мало ли напастей у мирского человека, особенно у бабы?
Завидев незнакомую женщину, закрывавшуюся тулупом, Основа ушел в свою переднюю избу, а Таисья провела Аграфену в заднюю половину, где была
как у себя
дома. Немного погодя пришел сам Основа с фонарем в руке. Оглядев гостью, он не подал и вида, что узнал ее.
Не успели они кончить чай,
как в ворота уже послышался осторожный стук: это был сам смиренный Кирилл… Он даже не вошел в
дом, чтобы не терять напрасно времени. Основа дал ему охотничьи сани на высоких копылах, в которых сам ездил по лесу за оленями. Рыжая лошадь дымилась от пота, но это ничего не значило: оставалось сделать всего верст семьдесят. Таисья сама помогала Аграфене «оболокаться» в дорогу, и ее руки тряслись от волнения. Девушка покорно делала все, что ей приказывали, — она опять вся застыла.
Аграфена плохо помнила,
как она вышла из груздевского
дома,
как села в сани рядом с Кириллом и
как исчезла из глаз Самосадка.
— Вот мы и
дома, — самодовольно проговорил инок Кирилл, свертывая с тропы налево под гору. — Ишь
какое угодное местечко жигали выбрали.
«Не женится он на простой девке, — соображала с грустью Наташка, — возьмет себе жену из служительского
дому…» А может быть, и не такой,
как другие.
После обеда Анфиса Егоровна ушла в кабинет к Петру Елисеичу и здесь между ними произошел какой-то таинственный разговор вполголоса. Нюрочке было велено уйти в свою комнату. О чем они говорили там и почему ей нельзя было слушать? — удивлялась Нюрочка. Вообще поведение гостьи имело какой-то таинственный характер, начинавший пугать Нюрочку. По смущенным лицам прислуги девочка заметила, что у них в
доме вообще что-то неладно, не так,
как прежде.
Груздев приехал перед масленицей и остановился в господском
доме. Петр Елисеич обрадовался ему,
как дорогому гостю, потому что мог с ним отвести душу. Он вытащил черновые посланного проекта и торопливо принялся объяснять суть дела, приводя выдержки из посланной рукописи. Груздев слушал его со вниманием заинтересованного человека.
— Вот я то же самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно, в крепостное время можно было и сидя в Самосадке орудовать… А вот теперь почитай и
дома не бываю, а все в разъездах. Уж это
какая же жизнь… А
как подумаю, что придется уезжать из Самосадки, так даже оторопь возьмет. Не то что жаль насиженного места, а так… какой-то страх.
В господский
дом для увещания в тот же день были вызваны оба ходока и волостные старички. С небольшими изменениями повторилась приблизительно та же сцена,
как и тогда, когда ходоков приводили «судиться к приказчику». Каждый повторял свое и каждый стоял на своем. Особенно в этом случае выдвинулся упрямый Тит Горбатый.
О Мурмосе у ней сложилось какое-то фантастическое представление,
как о своего рода чуде: это большой-большой город, с каменными
домами, громадною фабрикой, блестящими магазинами и вообще редкостями.
Груздев скоро пришел, и сейчас же все сели обедать. Нюрочка была рада, что Васи не было и она могла делать все,
как сама хотела. За обедом шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда узнал, что вместе с ним вызван на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас же в господский
дом, до которого было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь было удобнее всего его видеть.
Дети, взявшись за руки, весело побежали к лавкам, а от них спустились к фабрике, перешли зеленый деревянный мост и бегом понеслись в гору к заводской конторе. Это было громадное каменное здание, с такими же колоннами,
как и господский
дом. На площадь оно выступало громадною чугунною лестницей, — широкие ступени тянулись во всю ширину здания.
— Брат Окулка-то, — объяснил Груздев гостю, когда Тараско ушел в кухню за жареным. — А мне это все равно: чем мальчонко виноват? Потом его паром обварило на фабрике…
Дома холод да голод. Ну,
как его не взять?.. Щенят жалеют, а живого человека
как не пожалеть?
В
доме Груздева ложились и вставали рано,
как он привык жить у себя на Самосадке.
Дома Петра Елисеича ждала новая неприятность, о которой он и не думал. Не успел он войти к себе в кабинет,
как ворвалась к нему Домнушка, бледная, заплаканная, испуганная. Она едва держалась на ногах и в первое мгновение не могла выговорить ни одною слова, а только безнадежно махала руками.
Это происшествие неприятно взволновало Петра Елисеича, и он сделал выговор Домнушке, зачем она подняла рев на целый
дом. Но в следующую минуту он раскаялся в этой невольной жестокости и еще раз почувствовал себя тяжело и неприятно,
как человек, поступивший несправедливо. Поведение Катри тоже его беспокоило. Ему показалось, что она начинает третировать Нюрочку, чего не было раньше. Выждав минуту, когда Нюрочки не было в комнате, он сделал Катре замечание.
Сама Татьяна никуда не показывалась и бродила по
дому,
как тень.
Всего больше удивило Домнушку,
как муж подобрался к брату Макару. Ссориться открыто он, видимо, не желал, а показать свою силу все-таки надо. Когда Макар бывал
дома, солдат шел в его избу и стороной заводил какой-нибудь общий хозяйственный разговор. После этого маленького вступления он уже прямо обращался к снохе Татьяне...
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна,
как вы весь наш
дом горбом воротили. За то вас и в
дом к нам взяли из бедной семьи,
как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
— Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей солдат тоже при Макаре. — Ты вот и в чужих людях жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух. Ты уж старайся, потому
как в нашем
дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь я говорю, Макар?
Домнушке очень понравилось,
как умненько и ловко муж донимает Макара, и ей даже сделалось совестно, что сама она никогда пальца не разогнула для Татьяны. По праздникам Артем позволял ей сходить в господский
дом и к Рачителихе. Здесь, конечно, Домнушка успевала рассказать все, что с ней происходило за неделю, а Рачителиха только покачивала головой.
— Ой,
какая ты большая выросла! — удивлялся Груздев, ласково поглядывая на Нюрочку. — Вот и хозяйка в
дому, Петр Елисеич!
В день похорон, когда Нюрочка одна пошла из
дому, она увидела,
как у ворот груздевского
дома, прислонившись к верее, стоял груздевский обережной Матюшка Гущин, а около него какая-то женщина.
Петр Елисеич, конечно, был
дома и обрадовался старому сослуживцу, которого не знал куда и посадить. Нюрочка тоже ластилась к гостю и все заглядывала на него. Но Ефим Андреич находился в самом угнетенном состоянии духа,
как колесо, с которого сорвался привод и которое вертелось поэтому зря.
—
Как же я с Нюрочкой буду? — думал вслух Петр Елисеич. — Троим в твоем экипаже тесно…
Дома оставить ее одну… гм…
— А потому… Известно, позорили. Лесообъездчики с Кукарских заводов наехали этак на один скит и позорили. Меду одного, слышь, пудов с пять увезли, воску, крупчатки, денег… Много добра в скитах лежит, вот и покорыстовались. Ну, поглянулось им, лесообъездчикам, они и давай другие скиты зорить… Большие деньги, сказывают, добыли и теперь в купцы вышли.
Дома какие понастроили, одежу завели, коней…
В господский
дом Ефим Андреич пришел
как раз к завтраку, когда Палач и Груздев благодушествовали за бутылкой водки.