Неточные совпадения
— А как же Мосей сказывал, што везде
уж воля прошла?.. А у вас, говорит, управители
да приказчики всё скроют. Так прямо и говорит Мосей-то, тоже ведь он родной наш брат, одна кровь.
— Ничего, слава богу… Ногами все скудается,
да поясницу к ненастью ломит. И то оказать: старо
уж место. Наказывала больно кланяться тебе… Говорит: хоть он и табашник и бритоус, а все-таки кланяйся. Моя, говорит, кровь, обо всех матерьнее сердце болит.
— Это вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще и ничего не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все будем вольные, — как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя
уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо…
да.
— Ну
уж нет! Конец нашей крепостной муке… Дети по крайней мере поживут вольными. Вот вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим человеком, а я считаю это гнусностью. Это в вас привычка глумиться над подневольными людьми, а дети этого
уже не будут знать. Есть человеческое достоинство…
да…
— Хуже будет насильникам и кровопийцам! —
уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные — такие же люди, как и все другие.
Да, есть человеческое достоинство, как есть зверство…
—
Да ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич.
Уж ты извини меня, а родителя-то тоже Палачом звали… Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
Фабрика была остановлена, и дымилась одна доменная печь,
да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала густые клубы черного дыма. В общем движении не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там было совсем тихо, точно все вымерли. В Пеньковке
уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «кто празднику рад, тот до свету пьян».
— Я? А-ах, родимый ты мой…
Да я, как родную мать, ее стерегу, доменку-то свою. А ты
уж нам из своих рук подай, голубь.
—
Уж и то смаялась… А Рачитель мой вон с дьячком канпанию завел
да с учителем Агапом. Нету на них пропасти, на окаянных!
— Нашли тоже и время прийти… — ворчала та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак, а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму вот,
да всех в шею!.. Какой народ-то, поди
уж к исправнику побежали.
— Теперь вольны стали, не заманишь на фабрику, — продолжал Самоварник
уже с азартом. — Мочегане-то все поднялись даве, как один человек, когда я им сказал это самое словечко…
Да я первый не пойду на фабрику, плевать мне на нее! Я торговать сяду в лавку к Груздеву.
— Вон какие славные избы у туляков… — невольно сравнила старуха туляцкую постройку с своей хохлацкой. — Наши хохлы ленивые
да пьянчуги… о, чтоб им пусто было!.. Вон тулянки
уж печки истопили, а наши хохлушки только еще поднимаются…
Вместе с приливавшим довольством явились и новые требования: Агафью взяли
уже из богатого дома, — значит, ею нельзя было так помыкать, как Татьяной,
да и работать по-настоящему еще нужно было учить.
— Вот это
уж настоящий праздник!.. — кричал Груздев, вытаскивая из экипажа Нюрочку и целуя ее на лету. — Ай
да Петр Елисеич, молодец… Давно бы так-то собраться!
— Так-то вот, родимый мой Петр Елисеич, — заговорил Мосей, подсаживаясь к брату. — Надо мне тебя было видеть,
да все доступа не выходило. Есть у меня до тебя одно словечко…
Уж ты не взыщи на нашей темноте, потому как мы народ, пряменько сказать, от пня.
— Работы египетские вместятся… — гремел Кирилл; он теперь
уже стоял на ногах и размахивал правою рукой. — Нищ, убог и странен стою пред тобой, милостивец, но нищ, убог и странен по своей воле…
Да! Видит мое духовное око ненасытную алчбу и похоть, большие помыслы, а будет час, когда ты, милостивец, позавидуешь мне…
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе.
Да и бабы хороши! Те же хохлы наболтали, а теперь валят на баб. Во всяком случае, дело выходит скверное: еще не начали, а
уж разговор пошел по всему заводу.
Этой
уж некуда было ехать,
да и незачем: вот бы сенца поставить для коровы — и то вперед.
Наташка сама понимала свое положение,
да и пора понимать: девке на двадцать второй год перевалило, а это
уж перестарком свахи зовут.
Ровно через неделю после выбора ходоков Тит и Коваль шагали
уже по дороге в Мурмос. Они отправились пешком, — не стоило маять лошадей целых пятьсот верст,
да и какие же это ходоки разъезжают в телегах? Это была трогательная картина, когда оба ходока с котомками за плечами и длинными палками в руках шагали по стороне дороги, как два библейских соглядатая, отправлявшихся высматривать землю, текущую молоком и медом.
— Так я вот что тебе скажу, родимый мой, —
уже шепотом проговорила Таисья Основе, — из огня я выхватила девку, а теперь лиха беда схорониться от брательников… Ночью мы будем на Самосадке, а к утру, к свету, я должна, значит, воротиться сюда, чтобы на меня никакой заметки от брательников не вышло. Так ты сейчас же этого инока Кирилла вышли на Самосадку: повремени этак часок-другой,
да и отправь его…
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и
уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала.
Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
— Цельный день проспала, Аграфенушка, — объяснил Кирилл. — А я тебя пожалел будить-то… Больно
уж сладко спала. Тоже измаялась,
да и дело твое молодое… Доходил я до Чистого болота: нету нам проезда. Придется повернуть на Талый… Ну,
да ночное дело, проедем как-нибудь мимо куренных.
Ночь была сегодня темная, настоящая волчья, как говорят охотники, и видели хорошо только
узкие глазки старца Кирилла. Подъезжая к повертке к скиту Пульхерии, он только угнетенно вздохнул. Дороги оставалось всего верст восемь. Горы сменялись широкими высыхавшими болотами, на которых росла кривая болотная береза
да сосна-карлица. Лошадь точно почуяла близость жилья и прибавила ходу. Когда они проезжали мимо небольшой лесистой горки, инок Кирилл, запинаясь и подбирая слова, проговорил...
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают, что хотят… Я сказал только то, что должен был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну,
да теперь
уж нечего толковать: дело сделано. И я не жалею.
— Это ты верно… — рассеянно соглашался Груздев. — Делами-то своими я
уж очень раскидался: и кабаки, и лавки с красным товаром, и караван, и торговля хлебом. Одних приказчиков
да целовальников больше двадцати человек, а за каждым нужен глаз… Наше дело тоже аховое: не кормя, не поя, ворога не наживешь.
— Куда они Аграфену-то девали? — спрашивал Груздев сонным голосом,
уже лежа в постели. — Ох-хо-хо… А девка-то какая была: ломтями режь
да ешь.
Нюрочка разговаривала с Васей и чувствовала, что нисколько не боится его.
Да и он в этот год вырос такой большой и не смотрел
уже тем мальчишкой, который лазал с ней по крышам.
—
Да ты говоришь только о себе сейчас, а как подумаешь, так около себя и других найдешь, о которых тоже нужно подумать. Это
уж всегда так… Обидно, несправедливо, а других-то и пожалеешь. Фабрику свою пожалеешь!..
—
Да солдат-то мой… Артем… В куфне сейчас сидел. Я-то
уж мертвым его считала, а он и выворотился из службы… Пусть зарежет лучше, а я с ним не пойду!
—
Уж выкинет какую-нибудь штуку… И чем, подумаешь, взял: тихостью. Другие там кулаками
да горлом, а он тишиной донимает. Может, на фабрику поступит?
Да и все другие не нахвалились, начиная с самого Груздева: очень
уж ловкий
да расторопный мальчуган.
— Это
уж, видно, отец Спиридоний посмеялся над выкрестом, — говорила она. — В святое место
да с поганою рожей пришел…
А Ефим Андреич ехал
да ехал. Отъедет с версту и оглянется: что-то теперь Парасковья Ивановна поделывает? Поди,
уж самовар наставила и одна у самовара посиживает… Дорога ему казалась невыносимо длинной.
—
Да лет с двадцать уголь жег, это точно… Теперь вот ни к чему приехал. Макар, этово-тово, в большаках остался и выход заплатил, ну, теперь
уж от ево вся причина… Может, не выгонит, а может, и выгонит. Не знаю сам, этово-тово.
Очень
уж он добрый
да жальливый до всех: в семье худого слова от него не слыхивали.
—
Уж я из кожи вылезу,
да услужу, — уверял Артем. — Давно бы вам сказать мне, Самойло Евтихыч… Этих самых баб мы бы нагнали целый табун.
В несколько дней Артем сумел сделаться необходимым для Груздева, — который теперь ездил
уже без обережного — и денег у него не было,
да и Матюшка Гущин очень
уж стал зашибать вином.
— Ну, теперь
уж пешком пойдем, милые вы мои трудницы, — наговаривала Таисья. — По первоначалу-то оно будет и трудненько, а потом обойдется…
Да и то сказать, никто ведь не гонит нас: пойдем-пойдем и отдохнем.
—
Да ты што с ней разговариваешь-то? — накинулась мать Енафа. — Ее надо в воду бросить — вот и весь разговор… Ишь, точно окаменела вся!.. Огнем ее палить, на мелкие части изрезать…
Уж пытала я ее усовещивать
да молить, так куды, приступу нет! Обошел ее тот, змей-то…
Не один раз спрашивала Авгарь про убийство отца Гурия, и каждый раз духовный брат Конон отпирался. Всю жизнь свою рассказывал, а этого не признавал, потому что очень
уж приставала к нему духовная сестра с этим Гурием.
Да и дело было давно, лет десять тому назад.
— Я еще подростком была, как про отца Гурия на Ключевском у нас рассказывали, — говорила сестра Авгарь. — Мучили его, бедного, а потом
уж убили. Серою горючей капали по живому телу: зажгли серу
да ей и капали на отца Гурия, а он истошным голосом молил, штобы поскорее убили.
Духовный брат Конон просыпается. Ему так и хочется обругать, а то и побить духовную сестру,
да рука не поднимается: жаль тоже бабенку. Очень
уж сумлительна стала.
Да и то сказать, хоть кого боязнь возьмет в этакую ночь. Эх, только бы малость Глеб подрос, а тогда скатертью дорога на все четыре стороны.
Нюрочка даже покраснела от этой бабьей болтовни. Она хорошо поняла, о ком говорила Домнушка. И о Васе Груздеве она слышала, бывая у Парасковьи Ивановны. Старушка заметно ревновала ее и при случае, стороной, рассказывала о Васе ужасные вещи. Совсем мальчишка, а
уж водку сосет. Отец-то на старости лет совсем сбесился, — ну, и сынок за ним. Видно, яблоко недалеко от яблони падает. Вася как-то забрался к Палачу,
да вместе целых два дня и пьянствовали. Хорош молодец, нечего сказать!
— Дом теперь на убитые денежки ставите, — язвила Рачителиха. — С чего это распыхался-то так твой солдат? От ниток
да от пряников расторговался…
Уж не морочили бы лучше добрых людей, пряменько сказать.
— Мы из миру-то в леса
да в горы бежим спасаться, — повествовала Таисья своим ласковым речитативом, — а грех-то
уж поперед нас забежал… Неочерпаемая сила этого греха! На што крепка была наша старая вера, а и та пошатилась.
—
Уж больно ты зачастила к Таисье-то, — попрекнула раз Парасковья Ивановна завернувшую к ней Нюрочку. — Сладко она поет,
да только… Мальчика-то видела ты у ней?
Во всех трудных случаях обыкновенно появлялась мастерица Таисья, как было и теперь. Она
уже была в сарайной, когда поднимали туда на руках Васю. Откуда взялась Таисья, как она проскользнула в сарайную раньше всех, осталось неизвестным,
да никто про это и не спрашивал. Таисья своими руками уложила Васю на кровать Сидора Карпыча, раздела, всего ощупала и сразу решила, что на молодом теле и не это износится.
— Я ужасно боялась вас тогда, — болтала Нюрочка
уж совсем беззаботно. —
Да и вообще все мальчишки ужасные драчуны… и все злые…
да…
— Я-то?
Уж, право, и не знаю…
Да и иду-то я с тобой не знаю зачем. В кабак к Рачителихе сперва пройду.