Неточные совпадения
— Да я кому говорю, старый черт? — озлилась Домнушка, всей полною грудью вылезая из окна,
так что где-то треснул сарафан или рубашка. —
Вот ужо встанет Петр Елисеич,
так я ему сейчас побегу жаловаться…
— А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. —
Вот что, Егор, поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать…
Так и скажи, что исправник приехал.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много
таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить…
Вот оно сон-то как рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
— Так-то
вот, ваше благородие! — говорил Груздев, разливая чай по стаканам. — Приходится, видно, по-новому жить…
— Да
так… Денег, говорят, у тебя очень много, Самойло Евтихыч,
так вот и любопытно поглядеть на богатого человека.
— А ты неладно, Дорох… нет, неладно! Теперь надо
так говорить, этово-тово, што всякой о своей голове промышляй… верно. За барином жили — барин промышлял, а теперь сам доходи…
Вот оно куда пошло!.. Теперь
вот у меня пять сынов — пять забот.
—
Вот што, старички, родимые мои… Прожили вы на свете долго, всего насмотрелись, а скажите мне
такую штуку: кто теперь будет у нас на фабрике робить, а?
— А кто в гору полезет? — не унимался Самоварник, накренивая новенький картуз на одно ухо. — Ха-ха!..
Вот оно в чем дело-то, родимые мои…
Так, Дорох?
— Тошно мне, Дунюшка… — тихо ответил Окулко и
так хорошо посмотрел на целовальничиху, что у ней точно что порвалось. — Стосковался я об тебе,
вот и пришел. Всем радость, а мы, как волки, по лесу бродим… Давай водки!
— Ступай к своему батьке да скажи ему, чтобы по спине тебя вытянул палкой-то… — смеялся Окулко. —
Вот Морока возьмем, ежели пойдет, потому как он промыслит и для себя и для нас.
Так я говорю, Морок?
—
Вот я, Окулко, раньше всех волю получил… Уж драли-драли, тиранили-тиранили, Палач выбился из сил, а я все-таки устоял…
Вот каков я есть человек, Окулко!.. Разе ищо ошарашить стаканчик за твое здоровье? Больно уж меня избили третьева дни… на смерть били.
— Антипа заставили играть на балалайке, а Груздев пляшет с Домнушкой… Вприсядку
так и зажаривает, только брюхо трясется. Даве наклался было плясать исправник, да Окулко помешал… И Петр Елисеич наш тоже
вот как развернулся, только платочком помахивает.
—
Вот что, Никитич, родимый мой, скажу я тебе одно словечко, — перебил мальчика Самоварник. — Смотрю я на фабрику нашу, родимый мой, и раскидываю своим умом
так: кто теперь Устюжанинову робить на ней будет, а? Тоже
вот и медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка.
Пульс был нехороший, и Петр Елисеич только покачал головой.
Такие лихорадочные припадки были с Нюрочкой и раньше, и Домнушка называла их «ростучкой», — к росту девочка скудается здоровьем,
вот и все. Но теперь Петр Елисеич невольно припомнил, как Нюрочка провела целый день. Вообще слишком много впечатлений для одного дня.
Вот и теперь встревоженный детский ум
так трогательно ищет опоры, разумного объяснения и, главное, сочувствия, как молодое растение тянется к свету и теплу.
— Как ты сказал: в гости?..
Вот я ужо слезу с печки-то да Титу и пожалуюсь… Он вам
таких гостинцев насыплет, пострелы.
— У вас вся семья
такая, — продолжал Пашка. — Домнушку на фабрике как дразнят, а твоя тетка в приказчицах живет у Палача. Деян постоянно рассказывает, как мать-то в хомуте водили тогда. Он рассказывает, а мужики хохочут. Рачитель потом как колотил твою-то мать: за волосья по улицам таскал, чересседельником хлестал… страсть!..
Вот тебе и козловы ботинки…
— А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет, а своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда же подманивают, а доведись до дела,
так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла,
вот все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то
так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
— А,
так ты
вот как с матерью-то разговариваешь!.. — застонала старуха, отталкивая сына. — Не надо, не надо… не ходи… Не хочешь матери покориться, басурман.
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был,
так на улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а
вот на старости господь привел старухе радость.
— Так-то
вот, родимый мой Петр Елисеич, — заговорил Мосей, подсаживаясь к брату. — Надо мне тебя было видеть, да все доступа не выходило. Есть у меня до тебя одно словечко… Уж ты не взыщи на нашей темноте, потому как мы народ, пряменько сказать, от пня.
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским,
так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления.
Вот и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах и слыхом было не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
—
Вот что, Мосей, — заговорил Петр Елисеич решительным тоном, — если ты хочешь потолковать,
так заходи ко мне, а сейчас мне некогда…
— Антихрист народился,
вот что, если говорить напрямки! — с неожиданным азартом заявил смиренный Кирилл и даже ударил кулаком по столу,
так что посуда загремела.
— Ах, разбойник… Ужо
вот я скажу матери-то! — бранилась Таисья, грозя Васе кулаком. — И востер только мальчишка: в кого
такой, подумаешь, уродился!
— То-то
вот, старички… А оно, этово-тово, нужно тебе хлеб, сейчас ступай на базар и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины и нет в кармане, а ее еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да еще бабы ситцу поганого просят…
так я говорю?
— Куды ни пошевелись, все купляй…
Вот какая наша земля, да и та не наша, а господская. Теперь опять
так сказать: опять мы в куренную работу с волею-то своей али на фабрику…
— Щось
таке, сват?.. Мовчу
так мовчу…
Вот о жинках ты сказал, а жинки наперед нас свой хлеб продумали.
— Это хохлы баб распустили и парней также, а наши тулянки не посмеют. Дурни вы, хохлы,
вот что, коли
такую волю бабам даете!..
— Мимо шли,
так вот завернули, — объяснял Чеботарев. — Баско робите около зароду, ну,
так мы и завернули поглядеть… Этакую-то семью да на пашню бы выгнать: загорелось бы все в руках.
—
Так вот мы и пришли, батюшко, к тебе посоветовать.
—
Так вот мы и пришли, этово-тово, — повторял Тит. — Чего ты уж нам окажешь, Петр Елисеич?
— Ох, матушка… пропали мы все… всякого ума решились. Вот-вот брательники воротятся… смертынька наша… И огня засветить не смеем,
так в потемках и сидим.
—
Так вот што, бабоньки, — спохватилась Таисья, — есть горячая-то вода? Берите-ка вехти [Вехоть — мочалка. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)] да песку, да в потемках-то и смоем деготь с ворот.
— Это на фабрике, милушка… Да и брательникам сейчас не до тебя: жен своих увечат. Совсем озверели… И меня Спирька-то в шею чуть не вытолкал!
Вот управятся с бабами, тогда тебя бросятся искать по заводу и в первую голову ко мне налетят… Ну, да у меня с ними еще свой разговор будет. Не бойся, Грунюшка… Видывали и не
такую страсть!
—
Так я
вот что тебе скажу, родимый мой, — уже шепотом проговорила Таисья Основе, — из огня я выхватила девку, а теперь лиха беда схорониться от брательников… Ночью мы будем на Самосадке, а к утру, к свету, я должна, значит, воротиться сюда, чтобы на меня никакой заметки от брательников не вышло.
Так ты сейчас же этого инока Кирилла вышли на Самосадку: повремени этак часок-другой, да и отправь его…
—
Вот вы все
такие… — заворчала Таисья. — Вы гуляете, а я расхлебывай ваше-то горе. Да еще вы же и топорщитесь: «Не хочу с Кириллом». Было бы из чего выбирать, милушка… Старца испугалась, а Макарки поганого не было страшно?.. Весь Кержацкий конец осрамила… Неслыханное дело, чтобы наши кержанки с мочеганами вязались…
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а
вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да
такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
— К самому сердцу пришлась она мне, горюшка, — плакала Таисья, качая головой. — Точно
вот она моя родная дочь… Все терпела, все скрывалась я, Анфиса Егоровна, а
вот теперь прорвало… Кабы можно,
так на себя бы, кажется, взяла весь Аграфенин грех!.. Видела, как этот проклятущий Кирилл зенки-то свои прятал: у, волк! Съедят они там девку в скитах с своею-то Енафой!..
—
Вот ты и осудил меня, а как в писании сказано: «Ты кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко, а того вы не подумали, что к мирянину приставлен всего один бес, к попу — семь бесов, а к чернецу — все четырнадцать. Согрели бы вы меня лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.
Где же взять и шубу, и пимы, и зимнюю шапку, и теплые варежки Тараску? Отнятый казенный хлеб привел Мавру в молчаливое отчаяние.
Вот в
такую минуту Наташка и обратилась за советом к Аннушке, как избыть беду. Аннушка всегда жалела Наташку и долго качала головой, а потом и придумала.
— А сама виновата, — подтягивал Антип. — Ежели которая девка себя не соблюдает,
так ее на части живую разрезать…
Вот это какое дело!.. Завсегда девка должна себя соблюдать, на то и званье у ней
такое: девка.
—
Вот я то же самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно, в крепостное время можно было и сидя в Самосадке орудовать… А
вот теперь почитай и дома не бываю, а все в разъездах. Уж это какая же жизнь… А как подумаю, что придется уезжать из Самосадки,
так даже оторопь возьмет. Не то что жаль насиженного места, а
так… какой-то страх.
—
Вот что, родимый мой… Забыл тебе вечор-то оказать: на Мурмосе на тебя все сваливают, — и что мочегане задумали переселяться, и что которые кержаки насчет земли начали поговаривать…
Так уж ты тово, родимый мой… береженого бог бережет. Им бы только свалить на кого-нибудь.
— Знаю, знаю, душа моя, а все-таки должны быть коноводы… Впрочем, я должен тебя предупредить, ангел мои, что я знаю решительно все. Да-с…
Вот мы этих смутьянов и пощупаем… хе-хе!
— Свисток-то? А я тебе
вот што скажу: лежу я это утром, а как он загудит — и шабаш. Соскочу и не могу больше спать, хоть зарежь. Жилы он из меня тянет.
Так бы
вот, кажется, горло ему перервал…
— Ты, Макар, смотри, этово-тово… — повторял Тит, оглядываясь постоянно назад. — Один остаешься… Сам большой, сам маленький. Когда Артем выйдет из солдат,
так уж не ссорьтесь… Отрезанный он ломоть, а тоже своя кровь, не выкинешь из роду-племени. Не обижай…
Вот и Агап тоже… Водкой он зашибает. Тоже
вот Татьяна, этово-тово…
—
Так,
так… — говорил Лука Назарыч, покачивая головой. —
Вот и твой брат Мосей то же самое говорит. Может, вы с ним действуете заодно… А мочеган кто расстраивал на Ключевском?
Вместо ответа Вася схватил камень и запустил им в медного заводовладельца.
Вот тебе, кикимора!.. Нюрочке тоже хотелось бросить камнем, но она не посмела. Ей опять сделалось весело, и с горы она побежала за Васей, расставив широко руки, как делал он. На мосту Вася набрал шлаку и заставил ее бросать им в плававших у берега уток. Этот пестрый стекловидный шлак
так понравился Нюрочке, что она набила им полные карманы своей шубки, причем порезала руку.
— Невозможно, Петр Елисеич! — спорил Груздев. — Не
такое это дело, чтобы новые места нам с тобой разыскивать… Мохом мы с тобой обросли,
вот главная причина. Знаешь, как собака: ее палкой, а она все к хозяину лезет…