Неточные совпадения
— Эй ты, выворотень, поди-ка сюды…
ну, вылезай! — кричала Домнушка, становясь в боевую позицию. — Умеешь по сарайным шляться…
а?.. Нету стыда-то, да и ты, Катря, хороша.
— Матушка наказывала… Своя кровь, говорит,
а мне все равно, родимый мой. Не моя причина… Известно, темные мы люди, прямо сказать: от пня народ.
Ну, матушка и наказала: поди к брату и спроси…
— Это точно, родимый мой… Есть грех: зашибает.
Ну,
а пристанские за него, значит, за брата Мосея, и всё водкой его накачивают.
—
Ну, пусть подождет, Нюрочка.
А вот иди-ка сюда… Это твой дядя, Егор Елисеич. Поцелуй его.
—
А манифест…
Ну, манифест завтра получите.
А ты, француз, оповести поутру народ, чтобы все шли.
—
Ну, что же я могу сделать?.. Как знаете,
а мое дело — сказать.
—
Ну уж нет! Конец нашей крепостной муке… Дети по крайней мере поживут вольными. Вот вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим человеком,
а я считаю это гнусностью. Это в вас привычка глумиться над подневольными людьми,
а дети этого уже не будут знать. Есть человеческое достоинство… да…
— Да ведь он и бывал в горе, — заметил Чермаченко. — Это еще при твоем родителе было, Никон Авдеич. Уж ты извини меня,
а родителя-то тоже Палачом звали…
Ну, тогда француз нагрубил что-то главному управляющему, его сейчас в гору, на шестидесяти саженях работал… Я-то ведь все хорошо помню… Ох-хо-хо… всячины бывало…
—
Ну, это еще старуха надвое сказала, Иван Семеныч. В глупой копейке толку мало,
а умная любит, чтобы ее умненько и брали…
Ну что, как Лука-то Назарыч?
—
Ну, да уж сколько ни ждали,
а все-таки дождались.
—
А как ты отпорол Сидора Карпыча тогда,
а? — приставал Овсянников. — Ну-ка, расскажи?
Знакомый человек, хлеб-соль водили, —
ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги в правление носить»,
а он мне: «Не хочу!» Я его посадил на три дня в темную,
а он свое: «Не хочу!» Что же было мне с ним делать?
— «Многая, многая, многая лета… мно-о-о-га-ая ле-еее-та!» — вытягивал своим дребезжащим, жиденьким тенорком Евгеньич. —
Ну, еще, братие… Агап, слушай: си-до-ре!..
А ты, Рачитель, подхватывай.
Ну, братие… Илюшка, пострел, подавай еще водки, чего глядишь?
—
Ну, нэхай ему, твоему Пашке… Усе хлопцы так: маленький, маленький,
а потом выросте большой дурень, як мой Терешка.
—
А до господского дома ходив, — вяло ответил хохол и знаком приказал целовальничихе подать целый полуштоф водки. — Паны гуляют у господском дому, —
ну, я на исправника поглядел… Давно не видались.
Челыш и Беспалый в это время шептались относительно Груздева. Его теперь можно будет взять, потому как и остановился он не у Основы,
а в господском доме. Антип обещал подать весточку, по какой дороге Груздев поедет,
а он большие тысячи везет с собой. Антип-то ловко все разведал у кучера: водку даве вместе пили, —
ну, кучер и разболтался,
а обережного обещался напоить. Проворный черт, этот Матюшка Гущин, дай бог троим с ним одним управиться.
—
А так… Сапоги нашли… Знаешь Самоварника?
Ну, так его сапоги… Только как жив остался — удивительно!
—
Ну, как вы теперь, Окулко?.. Всем вышла воля,
а вы всё на лесном положении… Так я говорю?
— Да самая простая вещь: все первые ученики, кончившие курс в Ecole polytechnique, [Политехнической школе (франц.).] обедали с королем… Такой обычай существовал,
а Луи-Филипп был добряк.
Ну, и я обедал…
—
А страшно было, ангел мой?
Ну, признайся… хе-хе!.. Какой-нибудь кержак из Самосадки и вдруг обедает за одним столом с французским королем. Это, черт возьми, ангел мой… Ты как полагаешь, Самойло Евтихыч?
—
А как же, например, моя-то домна останется? — накинулся Никитич с азартом, — для него вдруг сделалось все совершенно ясно. —
Ну, как ее оставить хоть на час?.. Сейчас козла посадишь — и конец!
—
Ну, нет, брат, это уж ты врешь, Полуэхт! Я теперь тридцать лет около нее хожу, сколько раз отваживался,
а тут вдруг брошу за здорово живешь.
— Врешь, врешь!.. — орал Никитич, как бешеный: в нем сказался фанатик-мастеровой, выросший на огненной работе третьим поколением. —
Ну, чего ты орешь-то, Полуэхт?.. Если тебе охота — уходи, черт с тобой,
а как же домну оставить?..
Ну, кричные мастера, обжимочные, пудлинговые, листокатальные… Да ты сбесился никак, Полуэхт?
— Геть, бабы!.. Чего мордуете?.. — командовал старик, продолжая упираться ногами. —
А якого я свата нашел… по рукам вдарили… Эге, моя Федорка ведмедица… сват Тит тоже хвалит…
а у него хлопец Пашка…
Ну, чего вы на мене зуставились, як две козы?
— Я?.. Верно тебе говорю…
Ну, прихожу к тетке, она меня сейчас давай чаем угощать,
а сама в матерчатом платье ходит… Шалевый платок ей подарил Палач на пасхе, да Козловы ботинки, да шкатунку. Вот тебе и приказчица!
—
Ну, дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо будет тебя и в сам-деле поучить,
а матери где же с тобой справиться?.. Вот что скажу я тебе, Дуня: отдай ты его мне, Илюшку,
а я из него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие.
— Перестань, Дуня, — ласково уговаривал ее Груздев и потрепал по плечу. — Наши самосадские старухи говорят так: «Маленькие детки матери спать не дают,
а большие вырастут — сам не уснешь».
Ну, прощай пока, горюшка.
— Известно, не от ума поехали: не сами,
а водка едет… Макарка-то с лесообъездчиками-кержаками дружит, —
ну, и надеется на защиту,
а Терешка за ним дуром увязался.
—
Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми… Вот у тебя дочь, у меня сын,
а еще кто знает, чем они утешат родителей-то на старости лет.
— Темнота наша, — заметил Груздев и широко вздохнул. —
А вот и Нюрочка!..
Ну, иди сюда, кралечка, садись вот рядом со мной,
а я тебя буду угощать…
—
Ну ее, ногу: заживет…
А я все думаю про этого Кирилла, который говорил давеча о знамениях. Что это, по-твоему, значит: «и разбойник придет с умиренною душой»? Про кого это он закинул?
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил,
а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово,
а хохлы или упрямились, или хитрили.
Ну, да хохлы сами про себя знают,
а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
—
Ну, вот и слава богу, мужик нашелся, — радовалась она. —
А ты, Наташка, совсем затощала, лица на тебе нет… Ай да Окулко! Тоже и придумал ловко.
— Так… да.
Ну,
а если отец вернется из орды и Туляцкий конец будет переселяться?
Нет-нет, да и завернет к кому-нибудь из лесообъездчиков,
а тут Гущины на грех подвернулись: вместе пировали брательники с лесообъездчиками,
ну и Горбатый с ними же увязался.
—
Ну, твое дело,
а я этого Кирилла живою рукой подмахну. Своего парня ужо пошлю на рыжке.
— Цельный день проспала, Аграфенушка, — объяснил Кирилл. —
А я тебя пожалел будить-то… Больно уж сладко спала. Тоже измаялась, да и дело твое молодое… Доходил я до Чистого болота: нету нам проезда. Придется повернуть на Талый…
Ну, да ночное дело, проедем как-нибудь мимо куренных.
—
А так… один человек… — уклончиво ответил инок, неторопливо усаживаясь в сани. — Ну-ка, Ефимушка, трогай… Прощай, Мосей. Завертывай ужо как-нибудь к нам в гости.
—
Ну, они на Святом озере и есть, Крестовые-то… Три старца на них спасались: Пахомий-постник, да другой старец Пафнутий-болящий, да третий старец Порфирий-страстотерпец, во узилище от никониан раны и напрасную смерть приявший. Вот к ним на могилку народ и ходит. Под Петров день к отцу Спиридону на могилку идут,
а в успенье — на Крестовые.
А тут вот, подадимся малым делом, выступит гора Нудиха,
а в ней пещера схимника Паисия. Тоже угодное место…
—
Ну,
а ты, Дорох, что нам скажешь? — пристают свои хохлы к Ковалю.
—
Ну,
а ты что скажешь, Дорох? — спрашивал Петр Елисеич.
—
А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову не пришло?
А впрочем, пусть их думают, что хотят… Я сказал только то, что должен был сказать. Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч,
а тут прорвало…
Ну, да теперь уж нечего толковать: дело сделано. И я не жалею.
—
А со стороны никто не подбивал вас? Может быть, письма были…
ну, странники там, старушонки разные?
У старика, целую жизнь просидевшего в караулке, родилась какая-то ненависть вот именно к этому свистку.
Ну, чего он воет, как собака? Раз, когда Слепень сладко дремал в своей караулке, натопленной, как баня, расщелявшаяся деревянная дверь отворилась, и, нагнувшись, в нее вошел Морок. Единственный заводский вор никогда и глаз не показывал на фабрику,
а тут сам пришел.
— Мне?
А у меня, дедушка, важнеющее дело…
Ну, так я пойду.
— Конешно, дураки. Прежде-то одни мужики робили,
ну,
а потом баб повели на фабрику,
а бабы ребятишек… Это как, по-вашему? Богачество небойсь принесете домой… Эх вы, галманы, право, галманы!
—
А Наташка, сестра Окулка… Раньше-то она больно крепилась,
ну,
а теперь с машинистом…
ну, я вышла Форточка.
—
А я у вас на Ключевском был… к вам заходил, да не застал дома. Отцу нужно было нарочного посылать,
ну, он и послал меня.
—
А, это ты… — бормотал Груздев спросонья. —
Ну, что?..