Неточные совпадения
— Родной брат будет Петру-то Елисеичу… — шепнула на ухо Катре слабая на язык Домнушка. — Лет, поди, с десять не видались,
а теперь
вот пришел. Насчет воли допытаться пришел, — прибавила она, оглядываясь. — Эти долгоспинники хитрящие… Ничего спроста у них не делается. Настоящие выворотни!
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и в свое время объявят, как и в других местах.
Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж все было и у нас будет,
а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят,
а как и что будет — никто сейчас не знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
— Я дело говорю, — не унимался Егор. — Тоже
вот в куфне сидел даве… Какой севодни у нас день-от,
а стряпка говядину по горшкам сует… Семка тоже говядину сечкой рубит… Это как?..
На крыльце показался Петр Елисеич и тревожно прислушивался к каждому звуку:
вот ярко дрогнул дорожный колокольчик, завыл форейтор, и два тяжелых экипажа с грохотом вкатились во двор,
а за ними, вытянувшись в седлах, как гончие, на мохноногих и горбоносых киргизах, влетели четыре оренбургских казака.
— Иван Семеныч, брось ты свою соску ради истинного Христа… Мутит и без тебя.
Вот садись тут,
а то бродишь перед глазами, как маятник.
— Мы свою хорошую закуску привезли, француз… да.
Вот Иван Семеныч тебе скажет,
а ты сейчас пошли за попом… Ох, грехи наши тяжкие!..
Несмотря на эти уговоры, о. Сергей с мягкою настойчивостью остался при своем, что заставило Луку Назарыча посмотреть на попа подозрительно: «Приглашают,
а он кочевряжится…
Вот еще невидаль какая!» Нюрочка ласково подбежала к батюшке и, прижавшись головой к широкому рукаву его рясы, крепко ухватилась за его руку. Она побаивалась седого сердитого старика.
—
А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. —
Вот что, Егор, поспевай сегодня же ночью домой на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать… Так и скажи, что исправник приехал.
— Ну уж нет! Конец нашей крепостной муке… Дети по крайней мере поживут вольными.
Вот вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим человеком,
а я считаю это гнусностью. Это в вас привычка глумиться над подневольными людьми,
а дети этого уже не будут знать. Есть человеческое достоинство… да…
— Нет, каково он разговаривает,
а? — удивлялся Палач, оглядываясь кругом. —
Вот ужо Лука Назарыч покажет ему человеческое достоинство…
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много таких дней насчитаешь.
А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить…
Вот оно сон-то как рукой и снимет.
А это кто там спит?
А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
—
А ты неладно, Дорох… нет, неладно! Теперь надо так говорить, этово-тово, што всякой о своей голове промышляй… верно. За барином жили — барин промышлял,
а теперь сам доходи…
Вот оно куда пошло!.. Теперь
вот у меня пять сынов — пять забот.
—
Вот што, старички, родимые мои… Прожили вы на свете долго, всего насмотрелись,
а скажите мне такую штуку: кто теперь будет у нас на фабрике робить,
а?
—
А кто в гору полезет? — не унимался Самоварник, накренивая новенький картуз на одно ухо. — Ха-ха!..
Вот оно в чем дело-то, родимые мои… Так, Дорох?
—
Вот они, эти хохлы, какие: батьков в грош не ставят,
а?.. Ты, Дорох, как полагаешь, порядок это али нет?
— Верно… Это ты верно, Деян, этово-тово, — соглашался Тит Горбатый. — Надо порядок в дому, чтобы острастка… Не надо баловать парней. Это ты верно, Деян… Слабый народ — хохлы, у них никаких порядков в дому не полагается,
а, значит, родители совсем ни в грош.
Вот Дорох с Терешкой же и разговаривает, этово-тово, заместо того, штобы взять орясину да Терешку орясиной.
— Одною рукой за волосья,
а другою в зубы, —
вот тебе и будет твой сын,
а то… тьфу!.. Глядеть-то на них один срам.
— Нашли тоже и время прийти… — ворчала та, стараясь не смотреть на Окулка. — Народу полный кабак,
а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму
вот, да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж к исправнику побежали.
О, как любила когда-то она
вот эту кудрявую голову, сколько приняла из-за нее всякого сраму,
а он на свою же кровь поднимается…
— Тошно мне, Дунюшка… — тихо ответил Окулко и так хорошо посмотрел на целовальничиху, что у ней точно что порвалось. — Стосковался я об тебе,
вот и пришел. Всем радость,
а мы, как волки, по лесу бродим… Давай водки!
—
Вот я, Окулко, раньше всех волю получил… Уж драли-драли, тиранили-тиранили, Палач выбился из сил,
а я все-таки устоял…
Вот каков я есть человек, Окулко!.. Разе ищо ошарашить стаканчик за твое здоровье? Больно уж меня избили третьева дни… на смерть били.
— Антипа заставили играть на балалайке,
а Груздев пляшет с Домнушкой… Вприсядку так и зажаривает, только брюхо трясется. Даве наклался было плясать исправник, да Окулко помешал… И Петр Елисеич наш тоже
вот как развернулся, только платочком помахивает.
—
Вот что, Никитич, родимый мой, скажу я тебе одно словечко, — перебил мальчика Самоварник. — Смотрю я на фабрику нашу, родимый мой, и раскидываю своим умом так: кто теперь Устюжанинову робить на ней будет,
а? Тоже
вот и медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка.
— Куда же он убежал, папочка?.. Ведь теперь темно… Я знаю, что его били.
Вот всем весело, все смеются,
а он, как зверь, бежит в лес… Мне его жаль, папочка!..
— Ой, лышечко!.. — заголосила Ганна, набрасываясь на старика. —
Вот ледачи люди… выворотни проклятущи… Та я жь не отдам Федорку: помру,
а не отдам!
— Потакаете снохам,
вот и бегут… Да еще нашим повадка нехорошая идет.
А про Федорку не беспокойся: выучится помаленьку.
— Я?.. Верно тебе говорю… Ну, прихожу к тетке, она меня сейчас давай чаем угощать,
а сама в матерчатом платье ходит… Шалевый платок ей подарил Палач на пасхе, да Козловы ботинки, да шкатунку.
Вот тебе и приказчица!
—
А ты не знал, зачем Окулко к вам в кабак ходит? — не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. —
Вот тебе и двои Козловы ботинки… Окулко-то ведь жил с твоею матерью, когда она еще в девках была. Ее в хомуте водили по всему заводу…
А все из-за Окулка!..
Илюшка молчал и только смотрел на Пашку широко раскрытыми глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по рукам и по ногам, и он ждал с мучительным любопытством, что еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали ему дух,
а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы его.
Вот тебе, хвастун!
— У вас вся семья такая, — продолжал Пашка. — Домнушку на фабрике как дразнят,
а твоя тетка в приказчицах живет у Палача. Деян постоянно рассказывает, как мать-то в хомуте водили тогда. Он рассказывает,
а мужики хохочут. Рачитель потом как колотил твою-то мать: за волосья по улицам таскал, чересседельником хлестал… страсть!..
Вот тебе и козловы ботинки…
— Ну, дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо будет тебя и в сам-деле поучить,
а матери где же с тобой справиться?..
Вот что скажу я тебе, Дуня: отдай ты его мне, Илюшку,
а я из него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие.
—
А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились, всё про свой хлеб толкуют. И всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет,
а своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда же подманивают,
а доведись до дела, так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла,
вот все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
— Ах, Нюрочка, Нюрочка, кто это тебя по бабьи-то чешет?.. — ворчала Таисья, переплетая волосы в одну косу. — У деушки одна коса бывает.
Вот так!.. Не верти головкой,
а то баушка рассердится…
—
А, так ты
вот как с матерью-то разговариваешь!.. — застонала старуха, отталкивая сына. — Не надо, не надо… не ходи… Не хочешь матери покориться, басурман.
—
А зачем от старой веры отшатился? Зачем с бритоусами да табашниками водишься?..
Вот бог-то и нашел тебя и еще найдет.
— Да дело не маленькое, родимый мой…
Вот прошла теперь везде воля, значит, всем хрестьянам,
а как насчет земляного положенья? Тебе это ближе знать…
— Ты все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. —
А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления.
Вот и старички послушают… Там заводы как хотят,
а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах и слыхом было не слыхать… Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
—
Вот что, Мосей, — заговорил Петр Елисеич решительным тоном, — если ты хочешь потолковать, так заходи ко мне,
а сейчас мне некогда…
— Ах, я про тебя и забыл, крошка… — спохватился Петр Елисеич. — Ты ступай к Самойлу Евтихычу,
а я
вот со старичками здесь потолкую…
—
А,
вот вы где, голубушки! — весело проговорил он, пробуя отворить окно.
— Ну, не буду, не буду!.. Конечно, строгость необходима, особенно с детьми…
Вот у тебя дочь, у меня сын,
а еще кто знает, чем они утешат родителей-то на старости лет.
— Перестань ты морочить-то,
а говори по-людски! — оборвал его Груздев и, указав на него Мухину, прибавил: —
Вот этакие смиренные иноки разъезжают теперь по заводам и смутьянят…
Вот он вырос здесь, на этом мысу играл ребенком,
а потом за границей часто вспоминал эту родную Самосадку, рисовавшуюся ему в радужных красках.
Татьяна каждое лето работала за двоих,
а потом всю зиму слушала попреки свекрови, что
вот Макар травит чужое сено.
— Теперь, этово-тово, ежели рассудить, какая здесь земля, старички? — говорил Тит. — Тут тебе покос,
а тут гора… камень… Только
вот по реке сколько местов угодных и найдется. Дальше — народу больше,
а, этово-тово, в земле будет умаление. Это я насчет покосу, старички…
— То-то
вот, старички…
А оно, этово-тово, нужно тебе хлеб, сейчас ступай на базар и купляй. Ведь барин-то теперь шабаш, чтобы, этово-тово, из магазину хлеб выдавать… Пуд муки аржаной купил, полтины и нет в кармане,
а ее еще добыть надо. Другое прочее — крупы, говядину, все купляй. Шерсть купляй, бабам лен купляй, овчину купляй, да еще бабы ситцу поганого просят… так я говорю?
— Куды ни пошевелись, все купляй…
Вот какая наша земля, да и та не наша,
а господская. Теперь опять так сказать: опять мы в куренную работу с волею-то своей али на фабрику…
— То-то
вот и оно-то, што в орде хрестьянину самый раз, старички, — подхватывал Тит заброшенное словечко. — Земля в орде новая, травы ковыльные, крепкие, скотина всякая дешевая… Все к нам на заводы с той стороны везут,
а мы, этово-тово, деньги им травим.
Вот подойдет осень, и пойдет народ опять в кабалу к Устюжанинову,
а какая это работа: молодые ребята балуются на фабрике, мужики изробливаются к пятидесяти годам,
а про баб и говорить нечего, — которая пошла на фабрику, та и пропала.
— Пригнали же нас сюда,
а до орды много поближе, сват. Не хочу зоставаться здесь, и всё туточки!
Вот який твой сват, Тит…