Неточные совпадения
— Мне тоже очень приятно, — отвечал Виктор Васильич, расставляя широко ноги и бесцеремонно оглядывая Привалова
с ног до головы; он только что успел проснуться, глаза были красны, сюртук
сидел криво.
Вечером этого многознаменательного дня в кабинете Василья Назарыча происходила такая сцена. Сам старик полулежал на свеем диване и был бледнее обыкновенного. На низенькой деревянной скамеечке, на которую Бахарев обыкновенно ставил свою больную ногу, теперь
сидела Надежда Васильевна
с разгоревшимся лицом и
с блестящими глазами.
— А хоть бы и так, — худого нет; не все в девках
сидеть да книжки свои читать. Вот мудрите
с отцом-то, — счастья бог и не посылает. Гляди-ко, двадцать второй год девке пошел, а она только смеется… В твои-то годы у меня трое детей было, Костеньке шестой год шел. Да отец-то чего смотрит?
— Ну, там как знаешь, —
с удовольствием или без удовольствия. Скушно покажется со старухами-то
сидеть? Не больно у нас веселья-то много… Ничего, поскучай.
— Ну и
сидите с Игнатием Львовичем, — проговорил Половодов. — Я не могу вам принести какой-нибудь пользы здесь, поэтому позвольте мне удалиться на некоторое время…
«Неужели это ее отец?» — подумал он, переводя глаза на Ляховского, который
сидел на своем стуле
с полузакрытыми глазами, как подбитое молью чучело.
— «Из каких местов?» — «
С неба упал…» А мы там
сидим и голосу не подаем, потому либо в свидетели потянут, либо тятенька этот пристрелит.
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то есть не встал утром
с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы
сидеть ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову, быть разом в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под руку.
— Чего вы смеетесь? Конечно, подарок, а то как же? Мы,
сидя в Узле, совсем заплесневели, а тут вдруг является совершенно свежий человек,
с громадной эрудицией,
с оригинальным складом ума,
с замечательным даром слова… Вы только послушайте, как Лоскутов говорит…
— Да как вам сказать: год… может быть полтора, и никак не больше. Да пойдемте, я вас сейчас познакомлю
с Лоскутовым, — предлагал Ляховский, — он
сидит у Зоси…
На синем атласном диване
с тяжелыми шелковыми кистями
сидела Зося, рядом
с ней, на таком же атласном стуле, со стеганой квадратами спинкой, помещалась Надежда Васильевна, доктор ходил по комнате
с сигарой в зубах, заложив свои большие руки за спину.
Здесь Лука узнал, что у «Сереженьки» что-то вышло
с старшей барышней, но она ничего не сказывает «самой»; а «Сереженька» нигде не бывает, все
сидит дома и, должно быть, болен, как говорит «сама».
— Ты
сиди пока здесь и слушай, — просила девушка, — я боюсь, чтобы
с папой не сделалось дурно… Понял? Чуть что, сейчас же скажи мне.
А Привалов в это время, по мнению Хионии Алексеевны, лишился последних признаков человеческой мысли, доказательством чему, во-первых, служило то, что он свел самое компрометирующее знакомство
с каким-то прасолом Нагибиным, настоящим прасолом, который
сидел в мучной лавке и
с хлыстом бегал за голубями.
И в этот-то критический момент, когда Заплатина
сидела на развалинах своих блестящих планов, вдруг к подъезду подкатываются американские сани
с медвежьей полостью, и из саней выходит…
Привалов вздохнул свободнее, когда вышел наконец из буфета. В соседней комнате через отворенную дверь видны были зеленые столы
с игроками. Привалов заметил Ивана Яковлича, который сдавал карты. Напротив него
сидел знаменитый Ломтев, крепкий и красивый старик
с длинной седой бородой, и какой-то господин
с зеленым лицом и взъерошенными волосами. По бледному лицу Ивана Яковлича и по крупным каплям пота, которые выступали на его выпуклом облизанном лбу, можно было заключить, что шла очень серьезная игра.
Они вошли в совсем пустую комнату
с старинной мебелью, обитой красным выцветшим бархатом. Одна лампа
с матовым шаром едва освещала ее, оставляя в тени углы и открытую дверь в дальнем конце. Лоскутов усадил свою даму на небольшой круглый диванчик и не знал, что ему делать дальше. Зося
сидела с опущенными глазами и тяжело дышала.
— Вот не ожидал!.. — кричал Ляховский навстречу входившему гостю. — Да для меня это праздник… А я, Василий Назарыч, увы!.. — Ляховский только указал глазами на кресло
с колесами, в котором
сидел. — Совсем развинтился… Уж извините меня, ради бога! Тогда эта болезнь Зоси так меня разбила, что я совсем приготовился отправляться на тот свет, да вот доктор еще придержал немного здесь…
Остальное помещение клуба состояло из шести довольно больших комнат, отличавшихся большей роскошью сравнительно
с обстановкой нижнего этажа и танцевального зала; в средней руки столичных трактирах можно встретить такую же вычурную мебель, такие же трюмо под орех, выцветшие драпировки на окнах и дверях. Одна комната была отделана в красный цвет, другая — в голубой, третья — в зеленый и т. д. На диванчиках
сидели дамы и мужчины, провожавшие Привалова любопытными взглядами.
Я, право, не знаю, как описать, что произошло дальше. В первую минуту Хиония Алексеевна покраснела и гордо выпрямила свой стан; в следующую за этим минуту она вернулась в гостиную, преисполненным собственного достоинства жестом достала свою шаль со стула, на котором только что
сидела, и, наконец, не простившись ни
с кем, величественно поплыла в переднюю, как смертельно оскорбленная королева, которая великодушно предоставила оскорбителей мукам их собственной совести.
В первое мгновение Привалов едва заметил молодую белокурую девушку
с остриженными под гребенку волосами, которая
сидела в углу клеенчатого дивана.
В своей полувосточной обстановке Зося сегодня была необыкновенно эффектна. Одетая в простенькое летнее платье, она походила на дорогую картину, вставленную в пеструю раму бухарских ковров. Эта смесь европейского
с среднеазиатским была оригинальна, и Привалов все время, пока
сидел в коше, чувствовал себя не в Европе, а в Азии, в этой чудной стране поэтических грез, волшебных сказок, опьяняющих фантазий и чудных красавиц. Даже эта пестрая смесь выцветших красок на коврах настраивала мысль поэтическим образом.
— Знаете ли, Сергей Александрыч, что вы у меня разом берете все? Нет, гораздо больше, последнее, — как-то печально бормотал Ляховский,
сидя в кресле. — Если бы мне сказали об этом месяц назад, я ни за что не поверил бы. Извините за откровенность, но такая комбинация как-то совсем не входила в мои расчеты. Нужно быть отцом, и таким отцом, каким был для Зоси я, чтобы понять мой, может быть, несколько странный тон
с вами… Да, да. Скажите только одно: действительно ли вы любите мою Зосю?
Половодов вернулся домой в десять часов вечера, и, когда раздевался в передней, Семен подал ему полученную без него телеграмму. Пробежав несколько строк, Половодов глухо застонал и бросился в ближайшее кресло: полученное известие поразило его, как удар грома и он несколько минут
сидел в своем кресле
с закрытыми глазами, как ошеломленная птица. Телеграмма была от Оскара Филипыча, который извещал, что их дело выиграно и что Веревкин остался
с носом.
На другой день после своего разговора
с Бахаревым Привалов решился откровенно обо всем переговорить
с Ляховским. Раз, он был опекуном, а второе, он был отец Зоси; кому же было ближе знать даже самое скверное настоящее. Когда Привалов вошел в кабинет Ляховского, он
сидел за работой на своем обычном месте и даже не поднял головы.
Когда он вернулся в свой номер, усталый и разбитый,
с пустой головой и волчьим аппетитом, Веревкин был уже дома, а
с ним
сидел «Моисей».
К подъезду лихо шарахнулась знаменитая тройка Барчука. Кошевая была обита персидскими коврами; сам Барчук, совсем седой старик
с косматой бородой и нависшими бровями,
сидел на козлах, как ястреб.
В ложе теперь
сидел он только
с Веревкиным, а остальная компания нагружалась в буфете.
В одной ложе
с Половодовым
сидел Давид и
с почтительным вниманием выслушивал эти поучения; он теперь проходил ту высшую школу, которая отличает кровную золотую молодежь от обыкновенных смертных.
— Я не выставляю подсудимого каким-то идеальным человеком, — говорил Веревкин. — Нет, это самый обыкновенный смертный, не чуждый общих слабостей… Но он попал в скверную историю, которая походила на игру кошки
с мышкой. Будь на месте Колпаковой другая женщина, тогда Бахарев не
сидел бы на скамье подсудимых! Вот главная мысль, которая должна лечь в основание вердикта присяжных. Закон карает злую волю и бесповоротную испорченность, а здесь мы имеем дело
с несчастным случаем, от которого никто не застрахован.
Веревкин испытывал именно такое поэтическое настроение, когда ехал
с Василием Назарычем неизвестно куда. Старик
сидел в углу экипажа и все время сосал сигару. Только раз он спросил Веревкина...