Неточные совпадения
В переднем углу, в золоченом иконостасе, темнели образа старинного письма; изможденные, высохшие лица угодников, с вытянутыми в ниточку носами и губами, с глубокими морщинами
на лбу и под глазами, уныло глядели из
дорогих золотых окладов, осыпанных жемчугом, алмазами, изумрудами и рубинами.
Привалов шел за Василием Назарычем через целый ряд небольших комнат, убранных согласно указаниям моды последних дней.
Дорогая мягкая мебель, ковры, бронза, шелковые драпировки
на окнах и дверях — все дышало роскошью, которая невольно бросалась в глаза после скромной обстановки кабинета. В небольшой голубой гостиной стояла новенькая рояль Беккера; это было новинкой для Привалова, и он с любопытством взглянул
на кучку нот, лежавших
на пюпитре.
Полинявшие
дорогие ковры
на полу, резная старинная мебель красного дерева, бронзовые люстры и канделябры, малахитовые вазы и мраморные столики по углам, старинные столовые часы из матового серебра, плохие картины в
дорогих рамах, цветы
на окнах и лампадки перед образами старинного письма — все это уносило его во времена детства, когда он был своим человеком в этих уютных низеньких комнатах.
Какой-то дикий разгул овладел всеми:
на целые десятки верст
дорога устилается красным сукном, чтобы только проехать по ней пьяной компании
на бешеных тройках; лошадей не только поят, но даже моют шампанским; бесчисленные гости располагаются как у себя дома, и их угощают целым гаремом из крепостных красавиц.
Под некоторыми иконами висели богатые пелены с золотыми крестами и
дорогим шитьем по углам;
на маленьком столике, около самого аналоя, дымилась серебряная кацея.
Привалов вдруг покраснел. Слова пьяного Бахарева самым неприятным образом подействовали
на него, — не потому, что выставляли в известном свете Марью Степановну, а потому, что имя
дорогой ему девушки повторялось именно при Веревкине. Тот мог подумать черт знает что…
Привалов, пока Заплатина успела немного прийти в себя, уже проходил
на половину Марьи Степановны. По
дороге мелькнуло улыбнувшееся лицо Даши, а затем показалась Верочка. Она была в простеньком ситцевом платье и сильно смутилась.
— А что, Сергей Александрыч, — проговорил Бахарев, хлопая Привалова по плечу, — вот ты теперь третью неделю живешь в Узле, поосмотрелся? Интересно знать, что ты надумал… а? Ведь твое дело молодое, не то что наше, стариковское:
на все четыре стороны скатертью
дорога. Ведь не сидеть же такому молодцу сложа руки…
Гляжу я
на тебя и думаю: здоров, молод, — скатертью
дорога на все четыре стороны…
На прощанье Агриппина Филипьевна даже с некоторой грустью дала заметить Привалову, что она, бедная провинциалка, конечно, не рассчитывает
на следующий визит
дорогого гостя, тем более что и в этот успела наскучить, вероятно, до последней степени; она, конечно, не смеет даже предложить столичному гостю завернуть как-нибудь
на один из ее четвергов.
В настоящую минуту тепленькое место директора в узловско-моховском банке и довольно кругленькая сумма, получаемая им в опекунском совете по опеке над Шатровскими заводами, давали Половодову полную возможность жить
на широкую ногу и придумывать разные
дорогие затеи.
«Уж не болен ли, говорит, Сереженька с дороги-то, или, может,
на нас сердится…» А я ей прямо так и сказал: «Вздор, за задние ноги приволоку тебе твоего Сереженьку…» Нет, кроме шуток, едем поскорее, мне, право, некогда.
— Извините, я оставлю вас
на одну минуту, — проговорил он и сейчас же исчез из кабинета; в полуотворенную дверь донеслось только, как он быстро скатился вниз по лестнице и обругал по
дороге дремавшего Пальку.
По
дороге Половодов встретил смазливую горничную в белом фартуке с кружевами; она бойко летела с серебряным подносом,
на котором стояли пустые чашки из-под кофе.
Везде стояла старинная мебель красного дерева с бронзовыми инкрустациями,
дорогие вазы из сибирской яшмы, мрамора, малахита, плохие картины в тяжелых золоченых рамах, — словом,
на каждом шагу можно было чувствовать подавляющее влияние самой безумной роскоши.
Всю
дорогу Веревкин болтал, как школьник. Это веселое настроение подействовало заразительно и
на Привалова. Только когда они проезжали мимо бахаревского дома, Привалову сделалось как-то немного совестно — совестно без всякой видимой причины. Он заранее чувствовал
на себе полный немого укора взгляд Марьи Степановны и мысленно сравнил Надю с Антонидой Ивановной, хотя это и были несравнимые величины.
Звонок повторился с новой силой, и когда Лука приотворил дверь, чтобы посмотреть
на своего неприятеля, он даже немного попятился назад: в дверях стоял низенький толстый седой старик с желтым калмыцким лицом, приплюснутым носом и узкими черными, как агат, глазами. Облепленный грязью татарский азям и смятая войлочная шляпа свидетельствовали о том, что гость заявился прямо с
дороги.
— Да ведь ты дорогой-то, поди,
на каждом станке прикладывался? Вон, глаза-то совсем заплыли…
Уже подростком, когда старик Гуляев открыл свои прииски в Сибири, Шелехов попал к нему и там вышел
на свою настоящую
дорогу.
Данилушку он видел точно в тумане и теперь шел через столовую по мягкой тропинке с каким-то тяжелым предчувствием: он боялся услышать знакомый шорох платья, боялся звуков
дорогого голоса и вперед чувствовал
на себе пристальный и спокойный взгляд той, которая для него навсегда была потеряна.
Тут было достаточно всего: и узкоколейные железные
дороги, которыми со временем будет изрезан весь округ Шатровских заводов, и устройство бессемеровского способа производства стали, и переход заводов с древесного топлива
на минеральное, и горячее дутье в видах «улавливания газов и утилизации теряющегося жара» при нынешних системах заводских печей, и т. д.
— Там это было действительно так, а у нас получается противоположный результат: наша политика относительно заводов вместо развития промышленности создала целое поколение государственных нищих, которые, лежа
на неисчислимых сокровищах, едва пропитывают себя милостыней. Результат получился как раз обратный: вместо развития горной промышленности мы загородили ей
дорогу чудовищной монополией.
Появилось откуда-то шампанское. Привалова поздравляли с приездом, чокались бокалами, высказывали самые лестные пожелания. Приходилось пить, благодарить за внимание и опять пить. После нескольких бокалов вина Привалов поднялся из-за стола и, не обращая внимания
на загораживавших ему
дорогу новых друзей, кое-как выбрался из буфета.
— У нас в клубе смешанное общество, — объяснила Хиония Алексеевна по
дороге в танцевальный зал, где пиликал очень плохой оркестр самую ветхозаветную польку. — Можно сказать, мы устроились совсем
на демократическую ногу; есть здесь приказчики, мелкие чиновники, маленькие купчики, учителя… Но есть и представители нашего beau mond'a: горные инженеры, адвокаты, прокурор, золотопромышленники, заводчики, доктора… А какой богатый выбор красивых дам!..
Наконец девушка решилась объясниться с отцом. Она надела простенькое коричневое платье и пошла в кабинет к отцу. По
дороге ее встретила Верочка. Надежда Васильевна молча поцеловала сестру и прошла
на половину отца; у нее захватило дыхание, когда она взялась за ручку двери.
Девушка осмотрела кругом комнату, точно заранее прощаясь с
дорогими стенами, а потом остановила глаза
на отце. Этот пристальный, глубокий взгляд, полный какой-то загадочной решимости, окончательно смутил Василья Назарыча, и он нерешительно потер свое колено.
Эти известия как-то сразу встряхнули Привалова, и он сейчас же отправился к Бахаревым.
Дорогой он старался еще уверить себя, что Хина переврала добрую половину и прибавила от себя; но достаточно было взглянуть
на убитую физиономию Луки, чтобы убедиться в печальной истине.
Старый бахаревский дом показался Привалову могилой или, вернее, домом, из которого только что вынесли
дорогого покойника. О Надежде Васильевне не было сказано ни одного слова, точно она совсем не существовала
на свете. Привалов в первый раз почувствовал с болью в сердце, что он чужой в этом старом доме, который он так любил. Проходя по низеньким уютным комнатам, он с каким-то суеверным чувством надеялся встретить здесь Надежду Васильевну, как это бывает после смерти близкого человека.
Ему все нравилось кругом: и вспаханные поля, и всходившие озими, и эта мягкая, как покрытая войлоком, черноземная проселочная
дорога, и дружный бег сильных киргизок, и даже широкая заплатанная спина Степана, который смешно дергал локтями в нырках и постоянно поправлял
на голове рваную баранью шапчонку.
Через три дня Привалов
на гнедом киргизе ехал по
дороге в Красный Луг.
Подъезжая еще к Ирбиту, Привалов уже чувствовал, что ярмарка висит в самом воздухе.
Дорога была избита до того, что экипаж нырял из ухаба в ухаб, точно в сильнейшую морскую качку. Нервные люди получали от такой езды морскую болезнь. Глядя
на бесконечные вереницы встречных и попутных обозов,
на широкие купеческие фуры,
на эту точно нарочно изрытую
дорогу, можно было подумать, что здесь только что прошла какая-то многотысячная армия с бесконечным обозом.
Посредине улицы едва оставался свободный проезд для экипажей;
дорога в обыкновенном смысле не существовала, а превратилась в узкое, избитое ямами корыто, до краев наполненное смятым грязно-бурого цвета снегом, походившим
на неочищенный сахарный песок.
Наступила тяжелая пауза. Катерина Ивановна, видимо, стеснялась; Привалову вдруг сделалось жаль этой красивой девушки, вырванной из семьи в качестве жертвы общественного темперамента. «Ведь она человек, такой же человек, как все другие, — подумал Привалов, невольно любуясь смутившейся красавицей. — Чем же хуже нас? Ее толкнула
на эту
дорогу нужда, а мы…» Катерина Ивановна поймала этот взгляд и как-то болезненно выпрямилась, бросив
на Привалова нахальный, вызывающий взгляд.
В Узел Привалов вернулся ночью, в страшную осеннюю слякоть, когда в двух шагах хоть глаз выколи. Не успел он умыться после
дороги, как в кабинет вошел доктор, бледный и взволнованный. Привалова удивил и даже испугал этот полуночный визит, но доктор предупредил его вопрос, подавая небольшую записку, торопливо набросанную
на розовом почтовом листке.
«Милый и
дорогой доктор! Когда вы получите это письмо, я буду уже далеко… Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно будут плакать. Вы спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска… Письма мне адресуйте poste restante [до востребования (фр.).] до рождества
на Вену, а после — в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку.
Веревкин по тону голоса слышал, что не нужно спрашивать старика, куда и зачем он едет. У Василия Назарыча было что-то
на уме, ну, пусть его: ехать так ехать. Отчего не проехаться:
дорога как карта, экипаж у Василия Назарыча отличный, можно всю
дорогу спать.
А там станция, набитая ямщиками, горячие щи
на столе, рюмка водки, и опять звездочки в небе, опять
дорога, звон колокольчика и то благодатное убаюкивающее чувство, какого никогда не испытываешь ни
на железных
дорогах, ни
на пароходах.