Неточные совпадения
Была и разница между половинами Василья Назарыча и Марьи Степановны, но об этом мы поговорим после, потому что теперь к второму подъезду с дребезгом подкатился экипаж Хионии Алексеевны, и она сама весело кивала своей
головой какой-то девушке, которая только что вышла
на террасу.
Работа
на приисках кипела, но Бахареву пришлось оставить все и сломя
голову лететь в Шатровские заводы.
Когда Хиония Алексеевна еще сидела за обедом у Бахаревых, у нее мелькнул в
голове отличный план поместить Привалова у себя
на квартире.
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда еще ему не было так жаль матери, как именно теперь, и никогда он так не желал ее видеть, как в настоящую минуту.
На душе было так хорошо, в
голове было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому открыть душу! Привалов чувствовал всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его мучило и давило еще так недавно, как-то отпало само собой, и будущее было так ясно, так хорошо.
— Плетет кружева, вяжет чулки… А как хорошо она относится к людям! Ведь это целое богатство — сохранить до глубокой старости такое теплое чувство и стать выше обстоятельств. Всякий другой
на ее месте давно бы потерял
голову, озлобился, начал бы жаловаться
на все и
на всех. Если бы эту женщину готовили не специально для богатой, праздной жизни, она принесла бы много пользы и себе и другим.
Nicolas Веревкин, первенец Агриппины Филипьевны и местный адвокат, представлял полную противоположность Виктору Васильичу: высокий, толстый, с могучей красной шеей и громадной, как пивной котел,
головой, украшенной шелковыми русыми кудрями, он, по своей фигуре, как выразился один местный остряк, походил
на благочестивого разбойника.
Этот разговор был прерван появлением Бахарева, который был всунут в двери чьими-то невидимыми руками. Бахарев совсем осовелыми глазами посмотрел
на Привалова, покрутил
головой и заплетавшимся языком проговорил...
Привалов и Веревкин засмеялись, а Бахарев, пошатываясь и крутя
головой, доплелся до оттомана,
на котором и растянулся. Сделав героическое усилие удержаться
на локтях, он проговорил...
Кабинет Веревкина был обставлен, как всякий адвокатский кабинет: мебель во вкусе трактирной роскоши,
голые красавицы
на стенах, медвежья шкура у письменного стола, пикантные статуэтки из терракоты
на столе и т. д.
В течение трех дней у Привалова из
головы не выходила одна мысль, мысль о том, что Надя уехала
на Шатровские заводы.
— Аника Панкратыч, голубчик!.. — умолял Иван Яковлич, опускаясь перед Лепешкиным
на колени. — Ей-богу, даже в театр не загляну! Целую ночь сегодня будем играть. У меня теперь
голова свежая.
— Знаю, что острижете, — грубо проговорил Лепешкин, вынимая толстый бумажник. — Ведь у тебя голова-то, Иван Яковлич, золотая, прямо сказать, кабы не дыра в ней… Не стоял бы ты
на коленях перед мужиком, ежели бы этих своих глупостев с женским полом не выкидывал. Да… Вот тебе деньги, и чтобы завтра они у меня
на столе лежали. Вот тебе мой сказ, а векселей твоих даром не надо, — все равно
на подтопку уйдут.
— Все это мои клиенты, — проговорил Веревкин, кивая
головой на тянувшиеся по сторонам лавки узловских мучников.
Антонида Ивановна молча улыбнулась той же улыбкой, с какой относилась всегда Агриппина Филипьевна к своему Nicolas, и, кивнув слегка
головой, скрылась в дверях. «Она очень походит
на мать», — подумал Привалов. Половодов рядом с женой показался еще суше и безжизненнее, точно вяленая рыба.
Веревкин только вздохнул и припал своим красным лицом к тарелке. После ботвиньи Привалов чувствовал себя совсем сытым, а в
голове начинало что-то приятно кружиться. Но Половодов время от времени вопросительно посматривал
на дверь и весь просиял, когда наконец показался лакей с круглым блюдом, таинственно прикрытым салфеткой. Приняв блюдо, Половодов торжественно провозгласил, точно
на блюде лежал новорожденный...
— Я? Привалова? — удивилась Антонида Ивановна, повертывая к мужу свое мокрое лицо с следами мыла
на шее и
голых плечах. «Ах да, непосредственность…» — мелькнуло у ней опять в
голове, и она улыбнулась.
Экая важность, что тятенька тебе
голову намылил: ведь я не сержусь же
на него, что он мне и
на глаза не велел к себе показываться.
— А ведь я чего не надумалась здесь про тебя, — продолжала Марья Степановна, усаживая гостя
на низенький диванчик из карельской березы, — и болен-то ты, и
на нас-то
на всех рассердился, и бог знает какие пустяки в
голову лезут. А потом и не стерпела: дай пошлю Витю, ну, и послала, может, помешала тебе?
Антонида Ивановна, по мнению Бахаревой, была первой красавицей в Узле, и она часто говорила, покачивая
головой: «Всем взяла эта Антонида Ивановна, и полнотой, и лицом, и выходкой!» При этом Марья Степановна каждый раз с коротким вздохом вспоминала, что «вот у Нади, для настоящей женщины, полноты недостает, а у Верочки кожа смуглая и волосы
на руках, как у мужчины».
Альфонс Богданыч представлял полную противоположность рядом с Ляховским: толстый, с толстой
головой, с толстой шеей, толстыми красными пальцами, — он походил
на обрубок; маленькие свиные глазки юлили беспокойным взглядом около толстого носа.
Тэке, мотнув несколько раз
головой и звонко ударив передними ногами в землю, кокетливо подошел к девушке, вытянув свою атласную шею, и доверчиво положил небольшую умную
голову прямо
на плечо хозяйки.
В двери кабинета пролезает кучер Илья и безмолвно останавливается у порога; он нерешительно начинает что-то искать своей монументальной рукой
на том месте, где его толстая
голова срослась с широчайшими плечами.
— О-о-о… — стонет Ляховский, хватаясь обеими руками за
голову. — Двадцать пять рублей, двадцать пять рублей… Да ведь столько денег чиновник не получает, чи-нов-ник!.. Понял ты это? Пятнадцать рублей, десять, восемь… вот сколько получает чиновник! А ведь он благородный, у него кокарда
на фуражке, он должен содержать мать-старушку… А ты что? Ну, посмотри
на себя в зеркало: мужик, и больше ничего… Надел порты да пояс — и дело с концом… Двадцать пять рублей… О-о-о!
Терпение у Альфонса Богданыча было действительно замечательное, но если бы Ляховский заглянул к нему в
голову в тот момент, когда Альфонс Богданыч, прочитав
на сон грядущий, как всякий добрый католик, латинскую молитву, покашливая и охая, ложился
на свою одинокую постель, — Ляховский изменил бы свое мнение.
Положение Пальки было настолько прочно, что никому и в
голову не приходило, что этот откормленный и упитанный хлоп мог же что-нибудь делать, кроме того, что отворять и затворять двери и сортировать проходивших
на две рубрики: заслуживающих внимания и таких, про которых он говорил только «пхе!..».
Веревкин сидел
на низеньком диванчике, положив свою громадную
голову в ладони рук как вещь, совершенно для него лишнюю.
После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию Назарычу, где опять все время разговор шел об опеке. Но, несмотря
на взаимные усилия обоих разговаривавших, они не могли попасть в прежний хороший и доверчивый тон, как это было до размолвки. Когда Привалов рассказал все, что сам узнал из бумаг, взятых у Ляховского, старик недоверчиво покачал
головой и задумчиво проговорил...
Взрыв бешенства парализовал боль в ноге, и старик с помутившимися глазами рвал остатки седых волос
на своей
голове.
— Я один, один… — стонал Василий Назарыч, закидывая
голову на спинку кресла. — Не
на кого положиться… Ох, хоть бы умереть скорее!.. Нищета, позор… О, боже мой!!!
Хиония Алексеевна испытывала муки человека, поджариваемого
на медленном огне, но, как известно, счастливые мысли — дети именно таких безвыходных положений, поэтому в
голове Хионии Алексеевны наконец мелькнула одна из таких мыслей — именно мысль послать к Привалову Виктора Николаича.
Марья Степановна отнеслась совершенно безучастно к болтовне Хины и
на ее вопрос только отрицательно покачала
головой. Чтобы ничем не выдать себя, Марья Степановна потребовала самовар и послала Верочку за вареньем.
— Понимаю, Надя, все понимаю, голубчик. Да бывают такие положения, когда не из чего выбирать. А у меня с Ляховским еще старые счеты есть кое-какие. Когда он приехал
на Урал,
гол как сокол, кто ему дал возможность выбиться
на дорогу? Я не хочу приписывать все себе, но я ему помог в самую трудную минуту.
Половодова, заглянув в дверь, несколько мгновений колебалась — переступать ей порог этой двери или нет, но выдержка взяла верх над любопытством, и Антонида Ивановна
на предложение любезной хозяйки только покачала отрицательно своей красивой
головой.
Вечером в кабинете Бахарева шли горячие споры и рассуждения
на всевозможные темы. Горничной пришлось заменить очень много выпитых бутылок вина новыми. Лица у всех раскраснелись, глаза блестели. Все выходило так тепло и сердечно, как в дни зеленой юности. Каждый высказывал свою мысль без всяких наружных прикрытий, а так, как она выливалась из
головы.
Она была необыкновенно эффектна в своем гранатовом бархатном платье с красной камелией в волосах и ответила
на поклон Привалова едва заметным кивком
головы, улыбаясь стереотипной улыбкой хозяйки дома.
Скоро он увидал знакомый профиль и эту гордую умную
голову, которая так хорошо была поставлена
на плечах, как это можно заметить только у античных статуй.
Привалов внимательно следил за ней издали и как раз в это время встретился глазами с Хионией Алексеевной, которая шептала что-то
на ухо Агриппине Филипьевне и многозначительно улыбнулась, показав
головой на Привалова.
Nicolas подхватил Привалова под руку и потащил через ряд комнат к буфету, где за маленькими столиками с зеленью — тоже затея Альфонса Богданыча, — как в загородном ресторане, собралась самая солидная публика: председатель окружного суда, высокий старик с сердитым лицом и щетинистыми бакенбардами, два члена суда, один тонкий и длинный, другой толстый и приземистый; прокурор Кобяко с длинными казацкими усами и с глазами навыкате; маленький вечно пьяненький горный инженер; директор банка, женатый
на сестре Агриппины Филипьевны; несколько золотопромышленников из крупных, молодцеватый старик полицеймейстер с военной выправкой и седыми усами, городской
голова из расторговавшихся ярославцев и т. д.
— А я вас давно ищу, Сергей Александрыч, — весело заговорила Надежда Васильевна, останавливаясь пред Приваловым. — Вы, кажется, скучаете?.. Вот мой кавалер тоже не знает, куда ему деваться, — прибавила она с улыбкой, указывая
головой на Лоскутова, который действительно был жалок в настоящую минуту.
Ляховская глухо застонала и с истерическим смехом опрокинула
голову на спинку дивана.
Настала минута опьяняющего, сладкого безумия; она нахлынула
на Привалова с захватывающим бешенством, и он потерял
голову.
Пользуясь хорошим расположением хозяина, Бахарев заметил, что он желал бы переговорить о деле, по которому приехал. При одном слове «дело» Ляховский весь изменился, точно его ударили палкой по
голове. Даже жалко было смотреть
на него, — так он съежился в своем кресле, так глупо моргал глазами и сделал такое глупое птичье лицо.
Лучше уж прямо принять все
на свою
голову и с спокойной совестью оставить отцовский дом.
Бахарев опустился в свое кресло, и седая
голова бессильно упала
на грудь; припадок бешенства истощил последние силы, и теперь хлынули бессильные старческие слезы.
— Папа, милый… прости меня! — вскрикнула она, кидаясь
на колени перед отцом. Она не испугалась его гнева, но эти слезы отняли у нее последний остаток энергии, и она с детской покорностью припала своей русой
головой к отцовской руке. — Папа, папа… Ведь я тебя вижу, может быть, в последний раз! Голубчик, папа, милый папа…
— Ну, уж извините, я вам
голову отдаю
на отсечение, что все это правда до последнего слова. А вы слышали, что Василий Назарыч уехал в Сибирь? Да… Достал где-то денег и уехал вместе с Шелеховым. Я заезжала к ним
на днях: Марья Степановна совсем убита горем, Верочка плачет… Как хотите — скандал
на целый город, разоренье
на носу, а тут еще дочь-невеста
на руках.
Пока Половодов шел до спальни, Антонида Ивановна успела уничтожить все следы присутствия постороннего человека в комнате и сделала вид, что спит. Привалов очутился в самом скверном положении, какое только можно себе представить. Он попал
на какое-то кресло и сидел
на нем, затаив дыхание; кровь прилила в
голову, и колени дрожали от волнения. Он слышал, как Половодов нетвердой походкой вошел в спальню, поставил свечу
на ночной столик и, не желая тревожить спавшей жены, осторожно начал раздеваться.
Только теперь Привалов рассмотрел
голову больного, обернутую чем-то белым: глаза были полуоткрытые, рот неприятно скошен
на сторону.
«Нет, я ей покажу, этой девчонке! — решила Хиония Алексеевна, закидывая гордо свою
голову. — Она воображает, что если у отца миллионы, так и лучше ее нет
на свете…»
«Если поедешь направо — сам будешь сыт, конь голоден; поедешь налево — конь будет сыт, сам будешь голоден; а если поедешь прямо — не видать тебе ни коня, ни
головы, — припомнились Привалову слова сказки, и он поехал прямо
на дымок кошей.