Неточные совпадения
Чтобы выполнить во
всех деталях этот грандиозный план, у Заплатиных не хватало средств, а главное, что было самым больным местом в
душе Хионии Алексеевны, — ее салон обходили первые узловские богачи — Бахаревы, Ляховские и Половодовы.
— Сегодня, кажется,
все с ума сошли, — проговорила недовольным голосом Надежда Васильевна, освобождаясь из объятий сестры. — И к чему эти телячьи нежности; давеча Досифея чуть не
задушила меня, теперь ты…
— Да, сошла, бедная, с ума… Вот ты и подумай теперь хоть о положении Привалова: он приехал в Узел —
все равно как в чужое место, еще хуже. А знаешь, что загубило
всех этих Приваловых? Бесхарактерность.
Все они — или насквозь добрейшая
душа, или насквозь зверь; ни в чем середины не знали.
Это была полная чаша во вкусе того доброго старого времени, когда произвол, насилия и
все темные силы крепостничества уживались рядом с самыми светлыми проявлениями человеческой
души и мысли.
Они были круглыми сиротами и
всеми силами молодой
души приросли к гуляевскому дому.
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда еще ему не было так жаль матери, как именно теперь, и никогда он так не желал ее видеть, как в настоящую минуту. На
душе было так хорошо, в голове было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому открыть
душу! Привалов чувствовал
всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его мучило и давило еще так недавно, как-то отпало само собой, и будущее было так ясно, так хорошо.
Раньше он иногда сомневался в их осуществимости, иногда какое-то нехорошее чувство закрадывалось в
душу, но теперь ему стоило только вызвать в своем воображении дорогие черты, и
все делалось необыкновенно ясно, всякие сомнения падали сами собой.
Представьте себе, этот отчет просто
все дело испортил, а между тем мы тут ни
душой, ни телом не виноваты: отчет составлен и теперь гуляет в опекунском совете второй год.
— Ну, не буду, не буду… — согласился Виктор Васильич. — Я как-нибудь после Сергею Александрычу доскажу одному. Где эти кислые барышни заведутся, и поговорить ни о чем нельзя. Вон Зося, так ей
все равно: рассказывай, что
душе угодно.
— Да ведь вы женитесь на Nadine Бахаревой. Это решительно
всем в городе известно, и я, право, от
души рада за вас. Nadine отличная девушка, серьезная, образованная. Она резко выделяется из
всех наших барышень.
— О, это пустяки.
Все мужчины обыкновенно так говорят, а потом преспокойнейшим образом и женятся. Вы не думайте, что я хотела что-нибудь выпытать о вас, — нет, я от
души радуюсь вашему счастью, и только. Обыкновенно завидуют тому, чего самим недостает, — так и я… Муж от меня бежит и развлекается на стороне, а мне остается только радоваться чужому счастью.
Хиония Алексеевна чувствовала себя в положении человека, изувеченного поездом,
все ее планы рушились, надежды растаяли, оставив в
душе мучительную пустоту.
Хиония Алексеевна не могла себя сдержать и высказала
все, что у нее накипело на
душе. Половодова выслушала ее со снисходительной улыбкой и ничего не ответила.
Зося хотя и не отказывалась давать советы Альфонсу Богданычу, но у нее на
душе совсем было не то. Она редко выходила из своей комнаты и была необыкновенно задумчива. Такую перемену в характере Зоси раньше
всех заметил, конечно, доктор, который не переставал осторожно наблюдать свою бывшую ученицу изо дня в день.
Напрасно старик искал утешения в сближении с женой и Верочкой. Он горячо любил их, готов был отдать за них
все, но они не могли ему заменить одну Надю. Он слишком любил ее, слишком сжился с ней, прирос к ней
всеми старческими чувствами, как старый пень, который пускает молодые побеги и этим протестует против медленного разложения. С кем он теперь поговорит по
душе? С кем посоветуется, когда взгрустнется?..
Все эти гости были самым больным местом в
душе Привалова, и он никак не мог понять, что интересного могла находить Зося в обществе этой гуляющей братии. Раз, когда Привалов зашел в гостиную Зоси, он сделался невольным свидетелем такой картины: «Моисей» стоял в переднем углу и, закрывшись ковром, изображал архиерея, Лепешкин служил за протодьякона, а Половодов, Давид, Иван Яковлич и горные инженеры представляли собой клир. Сама Зося хохотала как сумасшедшая.
Привалов сначала не верил, но желание быть счастливым было настолько велико, что он забывал
все старое и снова отдавался
душой своей Зосе.
— Не понимаете?.. Сейчас поймете!.. О, это
все устроил Половодов; я, собственно, не виноват ни
душой, ни телом. Послушайте, Сергей Александрыч, никогда и ни одному слову Половодова не верьте… Это
все он устроил — и меня подвел, и вас погубил.
— Ох, весело, Сергей Александрыч… — как-то вздохнул
всей своей утробой Лепешкин. — Ты только погляди, какую мы здесь обедню отзваниваем: чистое пекло!.. И
все свои,
все по купечеству… Гуляй,
душа!..
— Ох, горе
душам нашим! — хрипел Лепешкин, отмахиваясь обеими руками. — Ай да Катерина Ивановна,
всю публику за один раз изуважила…
Привалова вдруг охватило страстное желание рассказать — нет, исповедаться ей во
всем, никому больше, а только ей одной.
Все другие могли видеть одну только внешность, а ей он откроет свою
душу; пусть она казнит его своим презрением. Сейчас и здесь же. Ему будет легче…
Притом Веревкин знал до тонкостей
все дело по приваловской опеке, и старик мог говорить с ним о Шатровских заводах сколько
душе угодно.
— Устрой, господи,
все на пользу! — крестился старик. — На что лучше… Николай-то Иваныч золотая
душа, ежели его в руках держать. Вере-то Васильевне, пожалуй, трудновато будет совладать с им на первых порах… Только же и слово сказал: «в семена пойду!» Ах ты, господи батюшко!
Веревкину старик откровенно высказал
все, что у него лежало на
душе...
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну вот, уж целый час дожидаемся, а
все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни
души! как будто бы вымерло
все.
Городничий. Ну, уж вы — женщины!
Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам
всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали. Ты,
душа моя, обращалась с ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Глеб — он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч
душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! //
Все прощает Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее
всех, // И за то тебе вечно маяться!
Ну, мы не долго думали, // Шесть тысяч
душ,
всей вотчиной // Кричим: — Ермилу Гирина!
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! //
Весь гнев с
души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.