— Ну, эту беду мы уладим, как
ни на есть… Не печалуйся, Полуект Степаныч. Беда избывная… Вот с метелкой-то походишь, так дурь-то соскочит живой рукой. А скверно то, што ты мирволил моим ворогам и супостатам… Все знаю, не отпирайся. Все знаю, как и Гарусов теперь радуется нашему монастырскому безвременью. Только раненько он обрадовался. Думает, захватил монастырские вотчины, так и крыто дело.
— Православный… От дубинщины бежал из-под самого монастыря, да в лапы к Гарусову и попал. Все одно помирать: в медной горе али здесь на цепи… Живым и ты не уйдешь. В горе-то к тачке на цепь прикуют… Может, ты счастливее меня будешь… вырвешься как
ни на есть отседова… так в Черном Яру повидай мою-то женишку… скажи ей поклончик… а ребятенки… ну, на миру сиротами вырастут: сирота растет — миру работник.
— Меня бы только до монастыря господь донес, — мечтал Арефа. — А там укроюсь где
ни на есть… Да што тут говорить: прямо к игумну Моисею приду… Весь тут и кругом виноват. Хоть на части режь, только дома… Игумен-то с Гарусовым на перекосых и меня не выдаст. Шелепов отведать придется, это уж верно, — ну, да бог с ним.
Неточные совпадения
Ночь застала путников
на полдороге, где кончался лес и начинались отобранные от монастыря угодья. Арефа вздохнул свободнее: все же не так жутко в чистом поле, где больше орда баловалась. Теперь орда отогнана с линии далеко, и уже года два, как о ней не
было ни слуху
ни духу. Обрадовался Арефа, да только рано: не успела телега отъехать и пяти верст, как у речки выскочили четверо и остановили ее.
Вверх по реке, сейчас за Служней слободой, точно присела к земле своею ветхой деревянною стеною Дивья обитель, — там вся постройка
была деревянная, и давно надо
было обновить ее, да грозный игумен Моисей не давал старицам
ни одного бревна и еще обещал совсем снести эту обитель, потому что не подобало ей торчать
на глазах у Прокопьевского монастыря: и монахам соблазн, да и мирские люди напрасные речи говорили.
Игуменья Досифея
была худая, как сушеная рыба, старуха, с пожелтевшими от старости волосами. Ей
было восемьдесят лет, из которых она провела в своей обители шестьдесят. Строгое восковое лицо глядело мутными глазами. Черное монашеское одеяние резко выделяло и эту седину и эту старость: казалось, в игуменье не оставалось
ни одной капли крови. Она встретила воеводшу со слезами
на глазах и благословила ее своею высохшею, дрожавшею рукой, а воеводша поклонилась ей до земли.
А слепец Брехун ходил со своим «глазом» по Служней слободе как
ни в чем не бывало. Утром он сидел у монастыря и
пел Лазаря, а вечером переходил к обители, куда благочестивые люди шли к вечерне. Дня через три после бегства воеводы, ночью, Брехун имел тайное свидание
на старой монастырской мельнице с беломестным казаком Белоусом, который вызвал его туда через одного нищего.
За такие поносные слова пристав ударил Арефу, а потом втолкнул в казарму, где
было и темно и душно, как в тюрьме. Около стен шли сплошные деревянные нары, и
на них сплошь лежали тела. Арефа только здесь облегченно вздохнул, потому что вольные рабочие
были набраны Гарусовым по деревням, и тут много
было крестьян из бывших монастырских вотчин. Все-таки свои, православные, а не двоеданы. Одним словом, свой, крещеный народ. Только не
было ни одной души из своей Служней слободы.
Кабанов. Да не разлюбил; а с этакой-то неволи от какой хочешь красавицы жены убежишь! Ты подумай то: какой
ни на есть, а я все-таки мужчина, всю-то жизнь вот этак жить, как ты видишь, так убежишь и от жены. Да как знаю я теперича, что недели две никакой грозы надо мной не будет, кандалов этих на ногах нет, так до жены ли мне?
— А вы тут все мерзавцы, сколько вас
ни на есть! — скороговоркой сказал он, окинув всех односторонним взглядом. — Дадут тебе чужое платье драть! Я пойду барину скажу! — прибавил он и быстро пошел домой.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают
на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и
на Онуфрия его именины. Что делать? и
на Онуфрия несешь.
Слесарша. Милости прошу:
на городничего челом бью! Пошли ему бог всякое зло! Чтоб
ни детям его,
ни ему, мошеннику,
ни дядьям,
ни теткам его
ни в чем никакого прибытку не
было!
Вот просто
ни на полмизинца не
было похожего — и вдруг все: ревизор! ревизор!
Поспел горох! Накинулись, // Как саранча
на полосу: // Горох, что девку красную, // Кто
ни пройдет — щипнет! // Теперь горох у всякого — // У старого, у малого, // Рассыпался горох //
На семьдесят дорог!
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что
ни велят — работаю, // Как
ни бранят — молчу.