Неточные совпадения
Да и было чего бояться:
у нее с ума не шел казак Белоус, который пригрозил ей
у судной избы: «А ты, отецкая дочь, попомни Белоуса!» Даже во сне грезился Охоне этот лихой человек,
как его вывели тогда из тюрьмы:
весь в лохмотьях, через которые видно было покрытое багровыми рубцами и незажившими свежими ранами тело, а лицо такое молодое да сердитое.
Ночь застала путников на полдороге, где кончался лес и начинались отобранные от монастыря угодья. Арефа вздохнул свободнее:
все же не так жутко в чистом поле, где больше орда баловалась. Теперь орда отогнана с линии далеко, и уже года два,
как о ней не было ни слуху ни духу. Обрадовался Арефа, да только рано: не успела телега отъехать и пяти верст,
как у речки выскочили четверо и остановили ее.
— Матушка-воеводша, заступись! — вопила дьячиха. — На тебя
вся надёжа… Извел нас игумен вконец и
всю монастырскую братию измором сморил, да белых попов шелепами наказывал
у себя на конюшне. Лютует не по сану… А
какая я мужняя жена без мово-то дьячка?.. Измаялась
вся на работе, а тут еще Охоню в затвор игумен посадил…
Тут уж не увернешься:
у всех на виду,
как глаз во лбу.
Лицо
у вершника было обветрелое, со следами зимнего озноба на щеках и на носу, темные волосы по-раскольничьи стрижены в скобу, сам он точно был выкроен из сыромятной кожи.
Всего более удивили Арефу глаза: серые, большие, смелые,
как у ловчего ястреба.
Несмотря на ранний час, Гарусов уже был в конторе. Он успел осмотреть
все ночные работы, побывал на фабрике, съездил на медный рудник. Теперь распределялись дневные рабочие и ставились новые. Гарусов сидел
у деревянного стола и что-то писал. Арефа встал в толпе других рабочих, оглядывавших его,
как новичка. Народ заводский был
все такой дюжий, точно сшитый из воловьей кожи. Монастырский дьячок походил на курицу среди этих богатырей.
Другие рабочие представляли свои резоны, а Гарусов свирепел
все больше, так что лицо
у него покраснело, на шее надулись толстые жилы и даже глаза налились кровью. С наемными всегда была возня. Это не то, что свои заводские: вечно жалуются, вечно бунтуют, а потом разбегутся. Для острастки в другой раз и наказал бы,
как теперь, да толку из этого не будет. Завидев монастырского дьячка, Гарусов захотел на нем сорвать расходившееся сердце.
Арефа даже зашатался на месте. Это была его собственная расписка, выданная секретарю тобольской консистории, когда ему выдавали ставленническую грамоту. Долгу было двадцать рублей, и Арефа заплатил уже его два раза — один раз через своего монастырского казначея, а в другой присылал деньги «с оказией». Дело было давнишнее, и он совсем позабыл про расписку, а тут она и выплыла. Это Гарусов выкупил ее через своих приставников
у секретаря и теперь закабалил его,
как и
всех остальных.
— Ну, мы с Гарусовым-то душа в душу жили, — отшучивался Арефа, уплетая хлеб за обе щеки. —
У нас
все пополам было: моя спина — его палка, моя шея — его рогатка, мои руки — его руда… Ему ничего не жаль, и мне ничего не жаль. Я, брат, Гарусовым доволен вот
как… И
какой добрый: душу оставил.
Гарусов был совершенно неузнаваем благодаря ордынскому полону. Только игумен узнал его сразу. Долго они проговорили запершись, и игумен качал головой, пока Гарусов рассказывал про свои злоключения.
Всего он натерпелся и сколько раз
у смерти был, да и погиб бы, кабы не дьячок. Рассказал Гарусов, что делается в «орде» и в казаках и
как смута разливается уже по Южному Уралу. Мятежники захватили заводы и сами льют себе пушки.
Всю-то свою девичью жизнь вспоминает Охоня,
как она
у бати жила в Служней слободе, ничего не знала, не ведала,
как батю в Усторожье увезли,
как ходила к нему в тюрьму…
— А вы сами виноваты, — объяснял Полуект Степаныч. — Затеснили вконец крестьян, вот теперь и расхлебывайте кашу… Озлобился народ, озверел.
У всякого своя причина. Суди на волка, суди и по волку… А главная причина — темнота одолела. Вот я, —
у меня
все тихо, потому
как никого я напрасно не обижал…
У меня порядок.
Больше ни одного слова не проронил инок Гермоген, а только
весь вытянулся,
как покойник. Узелок он унес с собой в келью и тут выплакал свое горе над поруганною девичьей красой. Долго он плакал над ней, целовал, а потом ночью тайно вырыл могилу и похоронил в ней свое последнее мирское горе. Больше
у него ничего не оставалось.
Рейтары были уже совсем близко,
у Калмыцкого брода через Яровую, когда Белоус, наконец, поднялся. Он сам отправился в затвор и вывел оттуда Охоню. Она покорно шла за ним. Терешка и Брехун долго смотрели,
как атаман шел с Охоней на гору, которая поднималась сейчас за обителью и
вся поросла густым бором. Через час атаман вернулся, сел на коня и уехал в тот момент, когда Служнюю слободу с другого конца занимали рейтары [Рейтары — солдаты-кавалеристы.]. Дивья обитель была подожжена.
Воевода даже осуждал игумена Моисея и Гарусова, неистовавших
у себя с неослабною энергией, возмещая свое позорное бегство на чужих спинах. Служняя слобода давно повинилась,
как один человек, «десятый» был наказан по
всей форме, а игумен
все выискивал виноватых своими домашними средствами и одолевал воеводу
все новыми просьбами о наказаниях.
Неточные совпадения
Господа актеры особенно должны обратить внимание на последнюю сцену. Последнее произнесенное слово должно произвесть электрическое потрясение на
всех разом, вдруг.
Вся группа должна переменить положение в один миг ока. Звук изумления должен вырваться
у всех женщин разом,
как будто из одной груди. От несоблюдения сих замечаний может исчезнуть
весь эффект.
Анна Андреевна. Ему
всё бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице и чтоб
у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах,
как хорошо!
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим,
как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть
у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в
какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену.
Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так
все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб
какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что
у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись,
всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Уж
у меня ухо востро! уж я…» И точно: бывало,
как прохожу через департамент — просто землетрясенье,
все дрожит и трясется,
как лист.