Неточные совпадения
По
ту сторону Краюхина увала начинались шахты: Первинка, Угловая, Шишкаревская, Подаруевская, Рублиха
и Спасо-Колчеданская.
Кишкин достал берестяную тавлинку, сделал жестокую понюшку
и еще раз оглядел шахты. Ах, много тут денежек компания закопала — тысяч триста, а
то и побольше. Тепленькое местечко досталось: за триста-то тысяч
и десяти фунтов золота со всех шахт не взяли. Да, веселенькая игрушка, нечего сказать… Впрочем, у денег глаз нет: закапывай, если лишних много.
— Вырешили ее вконец… Первого мая срок: всем она будет открыта. Кто хочет,
тот и работает. Конечно, нужно заявки сделать
и протчее. Я сам был в горном правлении
и читал бумагу.
В первое мгновение Зыков не поверил
и только посмотрел удивленными глазами на Кишкина, не врет ли старая конторская крыса, но
тот говорил с такой уверенностью, что сомнений не могло быть. Эта весть поразила старика,
и он смущенно пробормотал...
По горному уставу, каждая шахта должна укрепляться в предупреждение несчастных случаев деревянным срубом, вроде
того, какой спускают в колодцы; но зимой, когда земля мерзлая, на промыслах почти везде допускаются круглые шахты, без крепи, — это
и есть «дудки».
Вашгерды были заперты на замок
и, кроме
того, запечатаны восковыми печатями, — все это делалось в
тех видах, чтобы старатели не воровали компанейского золота.
— Неужто правда, андел мой? А? Ах, божже мой… да, кажется, только бы вот дыхануть одинова дали, а
то ведь эта наша конпания — могила. Заживо все помираем… Ах, друг ты мой, какое ты словечко выговорил! Сам, говоришь,
и бумагу читал? Правильная совсем бумага? С орлом?..
—
И что только будет? В
том роде, как огромадный пожар… Верно тебе говорю… Изморился народ под конпанией-то, а тут нá, работай где хошь.
Они расстались большими друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя на улицу
и долго стоял за воротами, — стоял
и крестился, охваченный радостным чувством. Что же, в самом-то деле, достаточно всякого горя
та же Фотьянка напринималась: пора
и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела
и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
Да
и всего-то их оставалось в Балчуговском заводе человек двадцать, да на Фотьянке около
того же.
Главным несчастьем всей своей жизни Устинья Марковна считала
то, что у нее родились все девки
и ни одного сына.
Федосья убежала в зажиточную сравнительно семью; но, кроме самовольства, здесь было еще уклонение в раскол, потому что брак был сводный. Все это так поразило Устинью Марковну, что она, вместо
того чтобы дать сейчас же знать мужу на Фотьянку, задумала вернуть Федосью домашними средствами, чтобы не делать лишней огласки
и чтобы не огорчить старика вконец. Устинья Марковна сама отправилась в Тайболу, но ее даже не допустили к дочери, несмотря ни на ее слезы, ни на угрозы.
До Тайболы считали верст пять,
и дорога все время шла столетним сосновым бором, сохранившимся здесь еще от «казенной каторги», как говорил Мыльников, потому что золотые промысла раскинулись по
ту сторону Балчуговского завода.
— Ну, Яшенька,
и зададим мы кержакам горячего до слез!.. — хвастливо повторял он, ерзая по лошадиной спине. — Всю ихнюю стариковскую веру вверх дном поставим… Уважим в лучшем виде! Хорошо, что ты на меня натакался, Яша, а
то одному-то тебе где бы сладить… Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой в город копотит! Он…
— Ах,
и хитер ты, Акинфий Назарыч! — блаженно изумлялся Мыльников. — В самое
то есть живое место попал… Семь бед — один ответ. Когда я Татьяну свою уволок у Родивона Потапыча, было тоже греха, а только я свою линию строго повел. Нет, брат, шалишь… Не тронь!..
— Господа, пожалуйте! — приглашал Акинфий Назарыч. — Сухая ложка рот дерет… Вкусим по единой, аще же не претит,
то и по другой.
— Чему быть,
того не миновать! — весело ответил Акинфий Назарыч. — Ну пошумит старик, покажет пыль —
и весь тут… Не всякое лыко в строку. Мало ли наши кержанки за православных убегом идут? Тут, брат, силой ничего не поделаешь. Не
те времена, Яков Родионыч. Рассудите вы сами…
— Какой я сват, баушка Маремьяна, когда Родивон Потапыч считает меня в
том роде, как троюродное наплевать. А мне бог с ним… Я бы его не обидел. А выпить мы можем завсегда… Ну, Яша, которую не жаль,
та и наша.
— А вот это самое… Будет тебе надо мной измываться. Вполне даже достаточно… Пора мне
и своим умом жить… Выдели меня,
и конец
тому делу. Купи мне избу, лошадь, коровенку, ну обзаведение, а там я сам…
Значит, как я в
те поры на Фотьянке в шорниках состоял, ну так он
и меня записал.
— А уж что Бог даст… Получше нас с тобой, может, с сумой в другой раз ходят. А что касаемо выдела, так уж как волостные старички рассудят, так
тому и быть.
— Что же, этого нужно ждать: на Спасо-Колчеданской шахте красик пошел, значит
и вода близко… Помнишь, как Шишкаревскую шахту опустили? Ну
и с этой
то же будет…
— Пустой человек, — коротко решил Зыков. — Ничего из
того не будет, да
и дело прошлое… Тоже
и в живых немного уж осталось, кто после воли на казну робил. На Фотьянке найдутся двое-трое, да в Балчуговском десяток.
Карачунский слушал
и весело смеялся: его всегда забавлял этот фанатик казенного приискового дела. Старик весь был в прошлом, в
том жестоком прошлом, когда казенное золото добывалось шпицрутенами. Оников молчал. Немец Штамм нарушил наступившую паузу хладнокровным замечанием...
Всего удивительнее было
то, что в эту дачу попали, кроме казенных земель,
и крестьянские, как принадлежавшие жителям Тайболы.
Но главная сила промыслов заключалась в
том, что в них было заперто рабочее промысловое население с лишком в десять тысяч человек, именно сам Балчуговский завод
и Фотьянка.
Рабочие не имели даже собственного выгона, не имели усадеб —
тем и другим они пользовались от компании условно, пока находившаяся под выгоном
и усадьбами земля не была надобна для работ.
Это была
та узда, которой можно было сдерживать рабочую массу,
и этим особенно умел пользоваться Карачунский; он постоянно манил рабочих отрядными работами, которые давали известную самостоятельность, а главное, открывали вечно недостижимую надежду легкого
и быстрого обогащения.
Карачунский в принципе был враг всевозможных репрессий
и предпочитал всему
те полумеры, уступки
и сделки, которыми только
и поддерживалось такое сложное дело.
Весь секрет заключался в
том, что Карачунский никогда не стонал, что завален работой по горло, как это делают все другие, потом он умел распорядиться своим временем
и, главное, всегда имел такой беспечный, улыбающийся вид.
Даже сам Родион Потапыч не понимал своего главного начальника
и если относился к нему с уважением,
то исключительно только по традиции, потому что не мог не уважать начальства.
Карачунский издал неопределенный звук
и опять засвистал. Штамм сидел уже битых часа три
и молчал самым возмутительным образом. Его присутствие всегда раздражало Карачунского
и доводило до молчаливого бешенства. Если бы он мог,
то завтра же выгнал бы
и Штамма,
и этого молокососа Оникова, как людей, совершенно ему ненужных, но навязанных сильными покровителями. У Оникова были сильные связи в горном мире, а Штамм явился прямо от Мансветова, которому приходился даже какой-то родней.
— Вот что, Родион Потапыч, — заговорил Карачунский после длинной паузы. — Я посылал за Кожиным… Он был сегодня у меня вместе с женой
и согласен помириться,
то есть просить прощения.
Но дело в
том, что этот штат все увеличивался, потому что каждый год приезжали из Петербурга новые служащие, которым нужно было создавать место
и изобретать занятия.
—
И тоже тебе нечем похвалиться-то: взял бы
и помог
той же Татьяне. Баба из последних сил выбилась, а ты свою гордость тешишь. Да что тут толковать с тобой!.. Эй, Прокопий, ступай к отцу Акакию
и веди его сюда, да чтобы крест с собой захватил: разрешительную молитву надо сказать
и отчитать проклятие-то. Будет Господа гневить… Со своими грехами замаялись, не
то что других проклинать.
По этапам-то вели нас близко полугода, так всего натерпелись
и думаем, что в каторге еще
того похуже раз на десять.
— Вот ты, Лукерья, про каторгу раздумалась, — перебил ее Родион Потапыч, — а я вот про нынешние порядки соображаю… Этак как раскинешь умом-то, так ровно даже ничего
и не понимаешь. В ум не возьмешь, что
и к чему следует. Каторга была так каторга, солдатчина была так солдатчина, — одним словом, казенное время… А теперь-то что?.. Не
то что других там судить, а у себя в дому, как гнилой зуб во рту… Дальше-то что будет?..
Он очень полюбил молодого Зыкова
и устроил так, что десятилетняя каторга для него была не в каторгу, а в обыкновенную промысловую работу, с
той разницей, что только ночевать ему приходилось в остроге.
Людей не жалели,
и промыслы работали «сильной рукой»,
то есть высылали на россыпь тысячи рабочих.
То же самое было
и на других казенных
и частных промыслах.
Не было внешнего давления, как в казенное время, но «вольные» рабочие со своей волчьей волей не знали, куда деваться,
и шли работать к
той же компании на самых невыгодных условиях, как вообще было обставлено дело: досыта не наешься
и с голоду не умрешь.
Каждое утро у кабака Ермошки на лавочке собиралась целая толпа рабочих. Издали эта публика казалась ворохом живых лохмотьев — настоящая приисковая рвань. А солнышко уже светило по-весеннему,
и рвань ждала
того рокового момента, когда «тронется вешняя вода». Только бы вода взялась, тогда всем будет работа… Это были именно чающие движения воды.
— Этакое обзаведенье
и задарма пропадает… Что бы тут можно сделать, кабы к рукам!
То есть, кажется, отдал бы все…
Детей у них не было,
и Ермошка мечтал, когда умрет жена, завестись настоящей семьей
и имел уже на примете Феню Зыкову. Так рассчитывал Ермошка, но не так вышло. Когда Ермошка узнал, как ушла Феня из дому убегом,
то развел только руками
и проговорил...
— В Тайболе возьму, а
то и городскую приспособлю… Слава богу,
и мы не в угол рожей-то.
Самоунижение Дарьи дошло до
того, что она сама выбирала невест на случай своей смерти,
и в этом направлении в Ермошкином доме велись довольно часто очень серьезные разговоры.
Азарт носился в самом воздухе,
и Мыльников заговаривал людей во сто раз умнее себя, как
тот же Ермошка, выдавший швали тоже красный билет. Впрочем, Мыльников на другой же день поднял Ермошку на смех в его собственном заведении.
Простые рабочие, не владевшие даром «словесности», как Мыльников, довольствовались пока
тем, что забирали у городских охотников задатки
и записывались зараз в несколько разведочных партий, а деньги, конечно, пропивали в кабаке тут же. Никто не думал о
том, чтобы завести новую одежду или сапоги. Все надежды возлагались на будущее, а в частности на Кедровскую дачу.
То же было
и на Фотьянке, где сгруппировались ссыльнопоселенцы.
Положим, что балчуговская работа пользовалась очень плохой репутацией, но все дело сводилось на
то, чтобы освободиться от приискового шатания
и промысловой маеты.